Сергей Валяев - Жиголо
— Ой, еси, добрый молодец!.. — и мыслил продолжить в том же духе.
— А чего это водочка без дела кислится, — первым не выдержал Ван Ваныч.
— Так это… на поминки, — вспомнил дедок, — Матрены-соседки. Упарилась в баньке, как есть упарилась до общей до неживности.
— Надо б помянуть, — высказал трезвую мысль отчим, выуживая из гнезда ящика бутылку с разлапистой алой звездой на кислотной этикетке. — «Т-34», и-и-интересно! Машинным маслом не тянет?
— Не, — ответствовал дедок. — Добрая водка, как та танка.
Надо ли говорить, что затеялся скорый праздник: поначалу за упокой души рабы Божьей, а затем за здоровье оставшихся грешить. Чтобы не упиваться до состояния космической невесомости, я отправился в баньку.
С легким паром, с молодым жаром! Что может быть целебнее для тела и духа? А после сидеть на свежих чурбачках в сиреневой мгле вечера и дуть квасок с хренком из студеного погребка.
Меж тем праздник на веранде продолжался — подтянулись дополнительные силы луговчан, видимо, когда-то сражающихся на легендарных Т-34: пить и слушать Матвеича, выступающего в полном объеме своего самородного таланта:
— Тута на днях дунуло начальство у коровник. А коровник у нас знамо какой: с ямой куда усе говно бежить. А запашок хочь плачь, ядреный запашок. Начальство со сообщеньицем: ждем туристов из Германии. Обмен опытом, что ли?.. Ну, начальство: давай, Матвеич, вывози говно куда хошь. На то три дня. Что делать? А тама такая яма — без дна. И придумал я плану. Замастить ямку вроде как полом. И веточками облож`ить — для красы и указанию маршруту. За три денечка сляпал мосточек, хотя запах тама, говорю, святых выноси, — щелкнул по щетинистому кадыку, — да завсегда защита добра водится. Ну вот — приезжають гости дорогие, одеты как те птицы-какаду, мелють не по-нашему, коровенок щуп-щупають, да блыкають: фотки, значит, делають. И один уж верткой сказался. И туды и сюды: блыц-блыц. И отбрыкнулся немчура с маршруту. За веточки переступил — и плюмц! в ямку. Головой! Ну, думаю, Матвеич, выпил ты усе на воле, пора и у неволю. Не-е-е, глядь, выныриваеть ганс, ручками хлюпаеть, живой, разве, что не ореть от духа-то забористого. Что делать? Я багорчиком германца и подловил. И хорошо подловил, надежа. Опосля обмыл водичкой через шлангу, что ту корову. И ватничек от усей души. Очень гансец рад был: не забуду, говорит, такого теплого, как говно, приему…
Посмеиваясь, я отправился спать на сеновал. За темными лесами, реками, горами, долами крался новый воскресный день, как печенег к славянским поселениям, и мне хотелось встретить этот день в полном здравии и в хорошем настроении.
Никаких предчувствий не было, вот в чем дело.
Никаких предчувствий беды. Я уснул сладким сном, будто зашел в теплую, как молоко, Луговину. И пробуждение было преждевременным и скверным от тревожного шума мотора и лая собак… А над прорехой сарая висела сырая луна, брюхатая полуночным полнолунием.
— Дима, — голос показался мне знакомым.
Я подумал, что это голос Мамина, потом понял: ошибся. Это был голос его младшего брата Саньки, и этот голос мне не понравился — это был неживой голос.
И, спускаясь по трухлявой лестнице, я почувствовал знакомый привкус сна. И увидел сверху молоденькое лицо, выбеленное лунным светом.
— В чем дело, Санек?
И не получил ответа. Младший брат моего друга заныл в голос. Я нашел на веранде ополовиненную бутылку водки с кислотной этикеткой, где разлапилась черная звезда.
— Пей, — сказал я. — Что с Венькой? — догадался. — Что?
— Его н-н-нет, — клацал зубами о стакан.
— Где нет?
— Н-н-нет, — пил водку как воду.
— Где нет? — не хотел верить.
— У-у-убили, — услышал наконец ответ. — У-у-убили Веньку.
Я рассмеялся в голос — такая вот неожиданная реакция. Не рыдать же белугой? И потом: не поверил. Хотя уже знал, что это есть правда, и все равно не поверил. Мне показалось: сон. Нет, это был не сон. Луна была слишком настоящей, она источала сладкую горечь полыни и смерти.
Потом тоже выпил водки — и пил как воду. Она была пресна и напоминала вкусом желток луны, разбавленный в спиртовой эссенции.
После этого пришло понимание, что праздник Возвращения для меня закончился, он закончился в этот мертвый час полнолуния. Для меня начался отсчет нового времени — новой для меня войны.
Я хотел вернуться в Мiръ и питал на этот счет надежду, что в нем не погибают те, кого любишь и с кем можно часами говорить по душам. Мой друг погиб, его убили темные люди, как сказал, плача, младший его брат.
Мы мчались в машине, рассекая холодный лунный воздух, и я задавал вопросы и получал ответы. И чувствовал вину за гибель товарища. И понимал, что уже ничего нельзя сделать. Нельзя вернуть того, кто погиб. Остается только жить и мстить. Мстить и никогда не умирать.
Я научен танцевать быстрый танец jig, а тот, кто умеет приглашать на этот танец девушку по имени Смерть и танцует с ней, обречен на бессмертие.
Моему лучшему другу перерезали горло — перерезали небрежно, то ли по-любительски, то ли от чрезмерного профессионального изуверства. Он лежал в луже крови, её было много. Она отливалась дешевым темным вишневым вином, над ней висела ночная мошкара, она серебрилась. Было слишком много крови, вот в чем дело, и эта кровь питала весь окрестный гнус. Когда так много крови, это говорит о том, что убийцы делали свою работу спустя рукава. Или были слишком уверены в себе. А кто нынче на наших просторах чувствует себя вольготно?
— Они кричали не по-нашему, — вспомнил Санька. — Они клекотали, как птицы.
— А, — сказал я, — должно быть, горячие дети юга.
— Что? — не поняли меня.
Я присел у трупа, стараясь не пачкать армейские ботинки спецназа люблю чистую обувь. Мошкара пугливо вспухла, а комариный гнус, отслоившись от питательного гемоглобинового изобилия, наполнил ночь злым зудом. Лунные дольки отпечатывались в мертвых зрачках моего друга. На лице, искаженном предсмертным оскалом, сохранилось детское выражение обиды. Обидно: жизнь отобрали как игрушку? Кто это сделал? И почему? Не я ли должен был оказаться на его месте? Или это случайный скок — кража со взломом?
— Найди простынь, — сказал я Саньке. — И прикрой.
— Я боюсь, — проныл
— А ты не бойся, — усмехнулся. — Раньше нужно было бояться.
Когда мы ехали на дачу госпожи Пехиловой, выяснилось, что братья решили провести вместе веселый праздничный вечерок. Веничке было скучно тащиться на край земли и он ничего лучшего не придумал, как взять младшенького. С одним условием: не мешать ему хотя бы первый час.
— То есть? — не понял я.
— Ну он сначала идет на дачу, — объяснился Санька, — а потом я. Вроде как случайно проходил мимо.
— Рояль в кустах, — понял я. — И где ты прятался?
На дереве, получил исчерпывающий ответ. И это обстоятельство, как выяснилось скоро, спасло ему жизнь.
Прибыли братья в дачную элитную местность на такси — старший решил пустить пыль в глаза младшему. У магазинчика спросили улицу III-го Интернационала. Им посоветовали идти напрямки — через мосток, так удобнее и быстрее. Пошли — сумерки выплывали из ближайшего перелесочка, как тени дирижаблей. Выйдя на нужную улицу, старший договорился с младшим о плане дальнейших действий.
— Не будем пугать дамочку, — изрек он, — а то ещё подумает не то, — и предложил Саньке вскарабкаться на удобную трехсотлетнюю ель у дачного забора.
Тот без особых проблем влез на дерево и оттуда принялся осматривать тихие смиренные окрестности. Между тем старший, тиснувшись в калитку, шел по гаревой дорожке, петляющей меж взрыхленных клумб. На веранде восковел уютный свет лампы. Потом в её открытых окнах мелькнула женская тень. О чем говорили два любящих сердца неизвестно, но факт остается фактом: Веньку не погнали поганой метлой. А, видимо, после исполнения известной песенки посадили есть праздничный бисквитный торт. Минут через пятнадцать младший приустал сидеть на еловых сучках и решил напомнить о себе художественным свистом. Фью-фью — залился фальшивым подмосковным соловушкой. Да пел недолго: дачную тишину нарушил мощный танковый звук. Он приближался и был неприятен. По проселочной дороге пробивались два боевых джипа с тонированными стеклами. Дальнейшие события напоминали кошмарное сновидение: из авто, притормозивших близ дачных ворот, выпала группа людей. Она была темна и агрессивна. Уничтожая тепличную красоту клумб, боевики ворвались на веранду. Услышав оттуда гортанные крики и хлюпающие звуки кровавой резни, Санька в ужасе сполз по стволу и притих у корневища. После того, как танковый гул пропал, он заставил себя подняться на ноги. И уже понимал, что случилось самое страшное. На веранде по-прежнему восковела лампа. Лежа у стола, Венька как будто хлебал из лужицы, поблескивающей антрацитовыми искрами. Растерявшийся младшенький даже позвал его по имени.
