Дик Фрэнсис - Горячие деньги
На этом безапелляционном приказе его речь резко оборвалась. Я представил себе Жервеза, каким он сейчас стал. Не крепкого, немного полноватого темноволосого мальчика, а располневшего, рыхлого тридцатипятилетнего биржевого маклера, не по годам самоуверенного и напыщенного. Хотя в мире теперь все больше и больше незаконнорожденных детей, Жервеза до сих пор ужасно возмущали обстоятельства его собственного появления на свет. Он немедленно взрывался при малейшем намёке — по поводу и без повода — и поливал грязью отца, который всегда публично признавал Жервеза своим сыном и дал ему свою фамилию.
Жервезу все же досталось немало жестоких насмешек от школьных приятелей. Он озлобился и впоследствии вымещал свою злость на мне, своем сводном брате, который едва ли понимал или обращал внимание на разницу между его рождением и моим. Можно, конечно, понять, почему он ненавидел меня, когда мы были подростками. Но думаю, что он, к сожалению, вряд ли когда-нибудь избавится от этой злобности. Она прочно въелась в душу Жервеза и продолжает мучить его и всех вокруг. Люди часто избегают его общества, чувствуя неловкость от внезапных вспышек злости и беспочвенной зависти.
Несмотря на это, жена Жервеза, видимо, любит его и все ему прощает. Она родила ему двух девочек, старшую — на четвертый год вполне респектабельного замужества. Жервез, на мой взгляд, слишком часто повторяет, что никогда, ни при каких обстоятельствах не стал бы обременять себя ребенком, которого не смог бы себе позволить. Он, наверное, даже в последние мгновения перед смертью будет беспокоиться только о том, чтобы в свидетельстве о смерти не было записи «незаконнорожденный».
Его младший брат Фердинанд, напротив, придавал незаконности своего рождения очень мало значения. Для него это было не более чем записью в какой-то бумажке.
Фердинанд был на три года младше Жервеза и на год младше меня. Он был похож на Малкольма больше, чем любой из нас, — живое доказательство его отцовства. Кроме внешнего сходства, Фердинанд отчасти унаследовал деловую хватку нашего отца, но без его особенного таланта смог достичь в своей карьере только солидного места в страховой компании, а не многомиллионного состояния, как Малкольм.
Я дружил с Фердинандом в детстве, пока оба мы жили в отцовском доме. Но когда Алисия уехала оттуда вместе с детьми, она основательно подпортила наши отношения. Она неустанно повторяла своим детям, как их обидел безжалостный Малкольм, выгнав из дому. Сейчас Фердинанд при встречах смотрел на меня немного озадаченно, как будто не мог припомнить, за что же он меня недолюбливает. Но Алисия тут же напоминала, что, если он не побеспокоится, я наложу свои лапы на его, Жервеза и Сирены долю отцовского наследства. И на лицо Фердинанда снова возвращалось недружелюбное выражение.
Я искренне сожалел о Фердинанде, но ничего не предпринимал, чтобы изменить ситуацию.
После Жервеза на кассете зазвучал голос моей матери, Джойси. Она чуть ли не захлебывалась злостью. Наверное, кто-то уже успел подсунуть ей «Спортивную жизнь». Она не может в это поверить, говорила Джойси. У нее не хватает слов. (Ну, это она сильно преувеличила!) Как я мог сделать такую глупость и повести Малкольма на аукцион в Ньюмаркете? А я несомненно был там с ним, потому что в любом случае Ньюмаркет не из тех мест, где Малкольм обычно бывает. И почему я так подло обманул ее утром, когда звонил?! Я должен обязательно позвонить ей, и немедленно!!! Это катастрофа, Малкольма нужно остановить!
Четвертое, и последнее, послание было от моего сводного брата Томаса — третьего из детей Малкольма от первой жены, Вивьен. После истеричных криков Джойси оно показалось мне очень спокойным.
Томас, почти сорокалетний рано облысевший мужчина с бледной кожей и рыжеватыми усиками, был женат на женщине, которая язвительно принижала его достоинство всякий раз, как открывала рот. «Конечно же, Томас совершенно беспомощен, когда дело касается…» (практически всего), и «если бы только бедный Томас мог рассчитывать на большее жалованье…», и «Милый Томас законченный неудачник, не правда ли, дорогой?». Томасу до смерти все это надоело, он выслушивал слова жены чуть ли не с содроганием. Но за годы жизни с Беренайс он, по-моему, становился постепенно все менее деятельным и решительным, как будто сам поверил в то, что она говорит, и старался соответствовать ее мнению о себе.
«Ян, это Томас, — его голос звучал уныло. — Я пытался застать тебя со вчерашнего дня, но, кажется, ты куда-то уехал. Когда прочтешь мое письмо, позвони мне, пожалуйста».
Я уже вынул письмо из почтового ящика, но пока не распечатывал. Теперь я раскрыл конверт и понял, что у Томаса тоже неприятности. В письме было:
«Дорогой Ян!
Беренайс серьезно обеспокоена нездоровым эгоизмом Малкольма. Она… ну, если честно, она снова и снова докучает мне разговорами о том, какие суммы Малкольм расходует в последнее время. И единственное, что может надолго ее утихомирить, — это мысль о том, что я, возможно, унаследую часть состояния Малкольма. Если же он не перестанет так безрассудно проматывать деньги, то… то моя жизнь станет просто невыносимой! Я никогда бы тебе этого не сказал, если бы ты не был моим братом, самым лучшим из всех, — я не собирался тебе этого говорить, но иногда я думаю, что ты среди нас единственный здравомыслящий человек, несмотря на эти твои опасные скачки. И ты единственный можешь как-то заставить Малкольма образумиться, потому что ты — единственный, кого он вообще станет слушать. Пусть даже вы не разговаривали несколько лет, что совершенно невероятно, если вспомнить, как вы всегда относились друг к другу. Я уверен, это все из-за проклятой сутяги Мойры. Пусть даже Беренайс считает, что — кто бы или что бы ни встало между тобой и Малкольмом — ваша ссора будет мне только на руку, потому что Малкольм может тогда вообще вычеркнуть тебя из своего завещания. То есть я не хочу сказать, что тоже так считаю, старина, но так думает Беренайс. И, сказать честно, когда Мойра собиралась отхватить половину состояния на бракоразводном процессе, я думал, что Беренайс хватит удар, так она бесилась. Так что, Ян, я не сойду с ума, только если тебе удастся убедить Малкольма, что всем нам ОЧЕНЬ НУЖНЫ эти деньги. Страшно представить, что может случиться, если он не перестанет так сорить деньгами. Я ОЧЕНЬ ПРОШУ тебя, старик, останови его.
Твой брат Томас».
Общая сумбурность письма и отчаянная мольба, звучавшая в последних нескольких фразах с жирно подчеркнутыми словами давали ясное представление о неудержимом потоке брани и едких замечаний разъяренной Беренайс, и я ощутил прилив теплых, как никогда, братских чувств к Томасу. По правде говоря, я считал, что Том давно должен был заставить Беренайс проглотить эту ее желчь, а не выплескивать на него, подтачивая его уверенность в себе. Только теперь я, наверное, немного понял, как он может уживаться с этой женщиной — скармливая ей басни о возможном солидном наследстве.
Я догадывался, почему он просто не оставит ее и не разведется: Томас не хотел поступать, как Малкольм, не хотел бросать жену и детей на произвол судьбы, оказавшись в затруднительном положении. Томас с малых лет научился презирать непостоянство отца. Он был надежно привязан к Беренайс и двум своим нахальным отпрыскам и страдал за свою добропорядочность. Из боязни совершить такую же пагубную ошибку я сам ни на ком не женился.
Больше на кассете ничего не было. Я вынул ее из магнитофона и сунул в карман, а для новых записей поставил чистую. Потом, немного поразмыслив, перебрал семейные фотографии, откладывая некоторые групповые и одиночные снимки, пока не подобрал довольно обширную коллекцию изображений семейства Пемброк. Она отправилась в мой чемоданчик, вместе с маленьким плейером и фотоаппаратом.
Я подумал, не ответить ли на некоторые из посланий, но решил этого не делать. Все мои доводы покажутся бессмысленными. Я был искренне убежден, что Малкольм может делать что угодно с деньгами, которые он заработал своей предприимчивостью и старанием. Если он решит в конце концов оставить их своим детям, значит, нам просто повезет. У нас нет никаких прав на эти деньги, ровным счетом никаких. Но мне было бы очень трудно убедить в этом Томаса, или Джойси, или Жервеза, или Сирену. И, не говоря уже о том, что мне не хотелось этого делать, у меня просто не было времени.
Я отнес чемодан в машину, погрузил на заднее сиденье свое седло, шлем, хлыст и сапоги для верховой езды и поехал обратно в «Савой», надеясь, что Малкольм все еще там, целый и невредимый.
Он сидел в глубоком кресле, снова одетый как для деловой встречи, с бокалом шампанского в руке, и курил огромную сигару. Напротив него, примостившись на краешке такого же кресла, сидел худой мужчина, на вид гораздо старше Малкольма, но далеко не такой представительный.
— Норман Вест, — представил его Малкольм, чуть качнув сигарой в направлении гостя. А ему сказал: — Мой сын, Ян.
