Наталья Солнцева - Мантия с золотыми пчелами
Конечно же, быть! Люси едва дотянула до вечера, чтобы не показаться навязчивой. Замужество не прошло для нее даром. Кое-какие навыки хорошего тона она успела перенять у бывшего супруга. Может, попросить у него денег на операцию по уменьшению носа? При ее мелких чертах лица нос кажется великоватым.
– Он мне должен, в конце концов! – прошептала Люси, нанося на кожу освежающую маску. – Он сломал мне жизнь…
От жалости к себе она прослезилась и набрала номер Тарханина.
– Люси? – удивился тот. – Что-то случилось?
– Мне нужны деньги, – с ходу заявила она. – На операцию.
– Ты заболела?
В его голосе прозвучал откровенный сарказм. Ему было отлично известно название этой «болезни» – одержимость выгодным браком. Люси нуждалась в надежном мужском плече и тугом кошельке – второе даже важнее. Тех денег, что он перевел ей на счет, катастрофически не хватало.
Честно говоря, Люси немного побаивалась Тарханина. Он на многое способен. Не будь этого страха, она бы потребовала при разводе куда больше, чем однокомнатная квартира в Химках и те гроши, которые он по-барски «отстегнул» ей.
– Не жадничай, Игорь… – обиженно протянула она. – Я тебя выручила, а ты…
– …расплатился с лихвой! – закончил он фразу по-своему. – У тебя что, есть претензии?
– Нет, но… Бог велел делиться…
– Что на сей раз будешь переделывать? Ноги удлинять?
– Мне нужна коррекция носа, – пропищала Люси. – И, возможно, подтяжка.
– Какая подтяжка в двадцать четыре года? – взвился Тарханин. – Ты в своем уме?
– Я не хочу остаться одна из-за мелких дефектов, которые можно убрать…
– Самый серьезный твой дефект неизлечим, – вздохнул бывший муж. – Это глупость, милая. Тут даже трепанация черепа бессильна.
– Как ты смеешь оскорблять меня? – захныкала Люси. – Сам бросил и еще издеваешься… Не надо было жениться на дурочке!
– Ты права…
– Дай денег, Игорь, от этого зависит моя судьба…
– Никак на твоем горизонте появился жених? – осенило его. – Приятно слышать. Рад за тебя!
– Дашь денег или нет?
– Все деньги в обороте, – терпеливо объяснил он. – Ни одного лишнего рубля изымать отчим не позволит. Ты же знаешь, бизнес ведет он.
– Но деньги-то твои! – не унималась Люси. – Нету рублей, дай «зелени»!
– Ты и без операций прекрасна, детка. Зачем тебе лишний раз ложиться под нож хирурга? Побереги здоровье.
Она помолчала, осмысливая услышанное.
– Это угроза?
– Помилуй, солнышко. Исключительно забота!
– Знаю я твою заботу…
Люси в сердцах бросила мобильник на диван. Он зазвонил – пора было смывать маску.
– Жадина, – выкрикнула она в потолок. – Чертов скупердяй! Ну и плевать…
Покончив с косметическими процедурами, Люси набрала номер нового знакомого. На визитке было написано: Брагинский Марк Александрович, брокер. Последнее слово привело ее в замешательство.
– Слушаю вас, – сразу отозвался он.
– Это я, Люси…
– Ах, Люси! Я мечтал о вашем звонке…
Глава 6
На исходе лета 1622 года старица Ольга совсем ослабела. Она с трудом поднималась с ложа, долго молилась у образов в углу кельи, потом садилась к окошку и глядела во двор монастыря. Мимо ходили сестры в черных покрывалах, чуть в отдалении зеленели березы. В листьях уже пробивалась желтизна. Волосы Ольги тоже рано побелели от пережитого. Чем ближе подкрадывалась к ней смерть, тем чаще она ощущала себя не стареющей инокиней, а пленительной и гордой принцессой, рожденной царствовать. Ее имя – Ксения Годунова…
Она все помнила до мелочей – и внезапную кончину любимого батюшки, и страшные дни смуты, и то, как на ее глазах удавили брата Федора и матушку… Ксению самозванец велел пощадить, «дабы ему лепоты ея насладитися еже и бысть»…
Вот он, диавол в царском обличье, беглый монах-расстрига Гришка Отрепьев, холоп из холопов, который при помощи польских сабель и колдовского ухищрения уселся на царский трон и стал править на Москве! Всех одурачил, опутал своими чарами – и польского короля, и русских бояр, и народ, и мать убиенного в Угличе царевича Дмитрия, коим назвался. «Неведомо каким вражьим наветом прельстил царицу и сказал ей воровство свое. И она ему дала крест злат с мощьми и камением драгим сына своего, благовернаго царевича».
Инокиня Марфа – бывшая царица Мария Нагая – прилюдно признала шельму своим родным сыном! «Новый царь» въехал в столицу верхом, в раззолоченной одежде. Самозванца сопровождали польские всадники, бояре и окольничие[10]. По обеим сторонам дороги толпились москвичи – приветственные крики заглушали перезвон колоколов.
Ксении казалось, она вот-вот проснется, и рассеется жуткий сон – исчезнет приземистый уродец, которого с хоругвями и святыми образами ожидали в Кремле архиереи… Но уродец беспрепятственно помолился в Кремлевских соборах, а после лил притворные слезы на гробу «отца своего» – Иоанна Грозного.
Видать, Гришка заключил договор с нечистым, и тот посадил его на царство Московское. Не иначе как в бесовском тумане присягали воеводы расстриге, сдавали ему города и крепости, а крестьяне и посадские люди встречали его хлебом-солью.
Ксению заперли в доме князя Рубец-Мосальского, приказали ждать, пока потребует ее к себе «государь»…
– Гляди, не вздумай перечить царю! – строго предупредил ее князь. – Он тебя помиловал, ты ему должна ноги целовать! А станешь противиться, он разгневается, еще убьет ненароком. Силища у него, ух! Не гляди, что мал. Подковы гнет шутки ради!
С улицы доносились крики, шум, стук копыт и выстрелы. Пахло пылью и пороховой гарью. Пьяные шляхтичи бесчинствовали в столице, волокли к себе на потеху молодых женщин и девушек, грабили богатые дома. Панские гайдуки стреляли в воздух, громили лавки и винные погреба…
Ксения помнила, как обмерла, увидев Дмитрия вблизи. Низкого роста, неуклюжий, с непомерно широкими плечами и короткой «бычьей» шеей, он был безобразен. Одна рука длиннее другой, волосы рыжие, лицо противное, с большими бородавками на лбу и щеке. «Царь» поднял на Ксению бесцветные водянистые глаза, облизнулся…
Рубец-Мосальский, который привел ее в покои самозванца, поспешил удалиться.
– Иди сюда… – промолвил Дмитрий. – М-ммм! И правда, хороша! Не врали людишки…
Он был одет в желтую шелковую рубаху, подпоясанную по-московски, штаны и сапоги светлой кожи. Ксения боялась упасть, так онемели ноги.
Что было потом, лучше забыть навсегда…
Старица Ольга трижды перекрестилась и смиренно опустила очи. В монастырских стенах негоже предаваться греховным мыслям. Токмо не вырвать из памяти тех долгих дней и ночей, проведенных в объятиях палача всех ее родных, кособокого чудовища с железной хваткой и бесстыжей ухмылкой… Уж и терзал он ее, и мучил, приговаривая: «Сладка царская кровь… как мед! Сладки чистые уста… Не для меня ли сберегла свое девство, царевна?» И хохотал, запрокидывая голову, показывая неровные зубы. Ксения лежала на скомканных простынях ни жива ни мертва, содрогаясь от ужаса и отвращения. А он снова приникал к ее груди, не целовал – кусал, не ласкал – щипал, мял, заламывал руки, сдавливал шею, пока не захрипит, не застонет. Выдохшись, расплетал ей косы, приказывал стоять посреди опочивальни нагой, едва прикрытой волосами, а сам ходил кругом со свечой, щупал ее тело, причмокивал…
– Чего дрожишь? – спрашивал. – Думаешь, мало дед твой, Малюта Скуратов[11], девок попортил, мало поизмывался над ими? А сколь кровушки дворянской пролил, не сосчитать! Он забавлялся, а тебе платить… Ты проклята! Все вы, Годуновы, прокляты! Зачем я тебя живой оставил, не догадываешься?
– Ты бес! – захлебывалась слезами Ксения. – Бес!
Дмитрий не отпирался, злорадно посмеивался.
– А ты, дьяволица, разжигаешь меня… Из-за твоей красоты я к невесте своей остыл, к ясновельможной панне Марине[12].
Больно охоч до женского полу оказался самозванец: приводили к нему и молодых боярских жен, и дочерей, и даже монахинь… Натешившись с ними вдоволь, он неизменно возвращался к Борисовой дочери.
– Присушила ты меня, приворожила, – шептал. – Чертовка! Изголодался я по твоей белой коже, по твоим жарким губам…
Рвал в нетерпении ее вышитую сорочку, наваливался своим коротким тяжелым телом, часто дышал в лицо, обдавая запахом яблочного вина, с животным наслаждением вгрызался в ее плоть… Казалось, не человек он вовсе – демон похотливый, жадный до удовольствий, с силою зверя, со страшным бесцветным взглядом. От этого взгляда Ксения цепенела, теряла всякую волю к сопротивлению, позволяла творить над собою поругание и срам, коих не представлялось ей в самом кошмарном сне…
