Марлон Джеймс - Краткая история семи убийств
И вот я выхожу из тюряги общего режима – кажется, в семьдесят втором? И ощущение такое, что Джемдаун – совсем уже другое место. Или, по крайней мере, здесь рулит другая партия. Даже музыка звучит по-другому. А может, и нет. Только теперь, в семьдесят втором году, если ты молод и тебе чего-то надо – работу, дом, блин, да даже какую-нибудь бабу, – то тебе надо заручиться согласием двоих: Бантин-Бэнтона или Тряпки. Оба считались главными донами по Кингстону, а может, и по всей Ямайке. То есть выхожу я и вижу всех этих – Шотта Шерифа, упокой Господи его душу; Шотландца, Тони Флэша из банды «С-90»; все разодеты, как сэры, с оравой девок вокруг, готовых хоть сейчас. И я спрашиваю: «Откуда бабло, ребята?» А они мне: «Свяжись-ка лучше с Бантин-Бэнтоном и Тряпкой – глядишь, получишь работу. На Канале Макгрегора».
Ну, а что? Деньги, по крайней мере, были приличные, хотя пускать в ход голову не доводилось ни разу. Беспокоиться приходилось единственно о полиции. Так было, пока фараоны не порешили Бантин-Бэнтона с Тряпкой. Забавно: когда водились шоттеры[222], у меня была приличная работа, а когда их перещелкали, шоттером стал я сам. Дело в том, что нацпаты при всей своей злобности не имеют нужного замаха. Киллеры, как правило, узколобы. Главным доном Восьми Проулков был теперь Шотта Шериф, а вторым человеком при нем – сейчас он, кажется, первый – некто Шутник. Теперь уж не упомню. Так вот, всё, что все эти ребята могли, – оберегать территорию, чтобы, не дай бог, хоть краешка не уступить ганменам из ЛПЯ. А в ЛПЯ, там настоящие рудбои. С охватом, с идеями. Джоси Уэйлс вел разговоры с колумбийцами еще задолго до того, как те поняли, что багамцы их достанут. Да, и есть еще кое-что, чего многие не знали. Что Джоси свободно чирикает на испанском. Я слышал его как-то раз на проводе. Одному Богу известно, когда он успел его выучить.
Обе стороны – и ННП, и ЛПЯ – роднит нечто общее. Вавилон настроен на убийство вне зависимости от того, какое ты животное, в пятнышко или в полоску. После Грин-Бэй это стало ясно всем, не одним лишь ганменам. Вавилону поровну, от ННП ты или от кого-то еще, – армейцы и фараоны грохнут любого. Это я готов подтвердить с той самой поры, как наскочил на Дубленую Кожу… Как, ты не знаешь Дубленую Кожу? Ну вот, а еще собрался писать книгу про Ямайку. Дубленая Кожа – это один инспектор из полиции, и он же телохранитель одного шишки-политикана. Нет, настоящего его имени я не знаю. Сидим мы как-то в «Двух друзьях» – «ночник» такой в даунтауне, в самых дебрях, возле пирса. Обстановка наидушевная, никто не выступает, все расслаблены, сидят себе попивают да перетирают по-тихому; кто-то трется в танце с девахами – как раз, помнится, хорошая песня Дэнис Браун звучала. Ну и кто, по-твоему, врывается с шумом, если не Дубленая Кожа? Тут все лихие рудбои, один к одному, никого не боятся, но всем известно, что и Дубленая Кожа страха ни перед кем не держит. Он как-то урыл в хлам одного моего парня, урыл по всем статьям. По бокам у него два ствола, как будто он действительно Дубленая Кожа, а в руке еще и «М16». Увидит при тебе ствол – все, ты мертвец. Да, прямо так: бац – и хана. Без вопросов. И вот я снимаю с себя ствол тихонько, двумя пальчиками, как платочек, и сую его меж титек девке, с которой танцую. Лола, кажется, ее звали. Да, Лола. Она… А чего ты лыбишься? А, ну да. Я-то думал, ты меня расспрашиваешь насчет договора о замирении. Что за мето́да у тебя, сбиваться с темы… А вот скажи мне, Алекс Пирс: чего этот предмет так тебя интригует? Такое, кажется, словцо? Почему этот субъект так тебя заинтриговал? Честно говоря, сейчас вот мысленно оглядываюсь на него и думаю: мир этот был так, мелкой говешкой, которая смывается при первых же постирушках.
Шотта Шериф – это он обратился ко мне насчет того, чтобы стать председателем Совета замирения. Сначала они с Папой Ло и с кем-то еще съездили в Англию, убедить Певца вернуться и дать концерт, чтобы собрать денег для гетто. Ха, ну ты спросил: почему при всех тех политиканах, что каждый день наведывались в гетто, для сбора денег все равно понадобилось устраивать концерт. Короче, он выставил мое имя как председателя, и никто не возразил. Шотта Шериф – никогда еще не видел человека, который бы так печально вручал мне ствол, будто я его разочаровываю или типа того. Даже среди ганменов он всегда поручал мне не ганменскую работу, вроде организовать танцульки, провести похороны; пару раз даже приставлял меня к политиканам, когда те проходили через гетто. А однажды туда пришли двое белых с камерой, снять какой-то сюжет про Коронейшн-маркет, и он мне сказал: «Тристан, кули ты наш, сходи покажи этим людям рынок и поговори, как умеешь». Я-то и не знал, о чем говорить, и тут белая женщина наводит на меня камеру, и я вижу, она не просто ждет, что я покажу им рынок, но еще и расскажу о нем. Дают мне микрофон, как будто я ведущий «Поезда соул»[223]. Шотта Шериф, скажу я тебе, был не такой, как все. Он был… был… Я… Я… Нажми на «стоп». Останови пленку. Останови пленку, твою мать.
Ты куда? Садись давай. Я тебе, так и быть, порассказываю. Вот Певец готовится ко второму своему концерту за мир. Свет на месте, микрофоны, аппаратура на сцене, он даже проводит повторный саундчек. Мне в офис звонит Джоси Уэйлс: один из ящиков со световым оборудованием, оказывается, до сих пор на пристани, а им его срочно нужно на сцену. Ну я, понятно, делаю звонок министру нацбезопасности, чтобы тот ящик растаможили. Для решения этого вопроса Уэйлс посылает одного из своих людей, тоже от ЛПЯ. Назвался он Ревуном. С ним достаточно одной минуты, чтобы почуять, что он играет, что что-то в нем не то – снаружи одно, а внутри совсем другое. Он даже «да» говорит, как на публику. И вот я на совещании, и мне кто-то говорит, что тот ящик с оборудованием до сцены так и не дошел, хотя все документы на него были у меня на столе. Ну, а когда кто-то пробросил, что в Копенгагене многие сейчас сплавляют свои старые стволы «Уэнг-Гэнг», потому как получили новенькие, еще в масле, то я прямиком смотрю на Ревуна, а тот и глазом не моргнет. Совещание я заканчиваю пораньше и напоминаю ему, что чего-то часть денег за концерт задерживается.
– Ревун, минуточку, – говорю я ему, а он отодвигается. – Что такое вообще, бомбоклат, деется?
– Насчет чего? – включает он дурака.
– Что там за херь со световым оборудованием? Ты знал, что там вместо аппаратуры стволы?
– А я, что ли, тот ящик разгружал? Так чего меня пытать?
– Не умничай тут, засранец, тебя это не красит, – говорю я ему.
Он скорчил мину, как будто унюхал дурной запах. А затем говорит:
– Послушай, бро. Ты тут ради мира радеешь, ну так радей, я ж тебе не препятствую. А я тут тоже с миром имею дело, только пишется он по-другому. «Писа́ть» и «пи́сать» – чуешь разницу?
И уходит. Забавно – не думаю, чтобы он так разговаривал с кем-нибудь другим в гетто. Так и не знаю, хотел он меня припугнуть или ум свой показать. Ему определенно не понравилось, что я не счел его симпатягой… Ну да хватит об этом козле. Скажи-ка мне лучше правду, Алекс Пирс: почему ты не можешь вернуться на Ямайку?
Джон-Джон Кей
Насчет халтурки эта двинутая на всю голову колумбийская сука проявила свое всегдашнее своеобразие. «Прикончить его, но не торопясь, чтобы он напоследок узнал: удар готовила не я, так что ничего личного. Просто пусть все негрилы от Бискейна до Кендалл-Уэст[224] научатся уважать маму-джаму».
Ее слова, не мои: эта лесбия-нелегалка до сих пор так и не научилась разговаривать, как янки. В общем, это я должен довести до мазафакера, пока тот истекает кровью. Она еще много всякой хрени буровила, которую я тоже не понял, – может, потому, что она сама толком не запомнила изначального послания. Эта сука все делает вид, будто приказы исходят от нее, хотя сама она всего лишь гребаная штафирка. Секретутка, блин. Да ну ее, эту Гризельду Бланко, нах. Я в Нью-Йорке, и поцелуйте все меня в очко.
Прикиньте, я снова оказался в Чикаго, хотя пообещал кой-кому из громил, что больше туда ни ногой, потому что последняя ликвидация, пять лет назад, вышла очень уж криво. Устранение того перца на Саут-Сайде выросло в чек на кругленькую сумму, который банда хотела обналичить. Чек я забрал на квартире у Денни, там и перемолвились по делам. Мне предложили: как насчет пятисот баксов по-быстрому? Мы вдвоем с Пако убираем одного кренделя по имени Юстас, и бабло на руки. «Юстас? – переспросил Пако. – Он что, педик какой-то?» Парень из банды не ответил. Сказал лишь, что все, в общем-то, просто: в девять десять по четвергам жена у него уходит на спевки в хор, а он усаживается в подвале со своим проектором, сигарой в одной руке и хером в другой и балуется под «Вишневые хлопушки» (выпуски с первого по четвертый). Пако соскочил, сказав, что он вор, а не громила. Когда я почти уже спустился в подвал, тот тип меня заметил, но с одной рукой на хере, а другой вообще стыд сказать где, ствола он схватить не успел. Я стрелял и все не мог остановиться. Грохот стоял такой, что я не сразу расслышал, как верещит его жена, – оказалась, как назло, дома. Она побежала, а я побежал за ней, молясь, чтобы она не успела домчаться до двери. Но она добежала и с воплями выскочила наружу. И вот мы бежим вниз по Мартин-стрит – она в комбинашке, тапках с помпонами и визжит как резаная, а я сзади с «Глоком». Шлепнул ее посреди дороги, как раз когда мимо проезжали два пикапа. Один затормозил, и я выстрелил в заднее стекло – жахал не останавливаясь, пока тот не въехал в дерево ярдах в семидесяти. Покончив с этим дерьмом, из Чикаго я был вынужден сделать ноги.
