Александра Маринина - Тот, кто знает. Книга вторая. Перекресток
К приходу Иринки у Наташи была готова целая речь, выверенная чуть ли не по буквам и со всей возможной деликатностью объясняющая ситуацию. Однако все получилось не совсем так, как Наташа планировала. Едва она взяла в руки письмо Бэллы Львовны, чтобы начать понемножку, по отдельным фразам зачитывать Ире, снабжая прочитанное своими комментариями, дабы подготовить молодую женщину к неожиданной новости, как Ира выхватила письмо из ее рук со словами:
— Дай я сама прочту.
Наташа и глазом не успела моргнуть, как Ирина уже уселась на мягкий диван в гостиной и впилась глазами в листок, исписанный знакомым почерком. Быстро прочла, ни один мускул на лице не дрогнул. Может, она пока и не блестящая актриса, но кое-какие профессиональные навыки у девочки, безусловно, имеются.
— Я так и знала, — спокойно заявила она, кладя письмо на журнальный столик.
— И давно ты знала? — с подозрением спросила Наташа.
— Нет, не точно, конечно, но чуяла, что тут что-то не так. Бэллочка никогда не показывала мне фотографий этого козла. Сколько раз я ее семейные альбомы просматривала, а там фотки чьи угодно, только не его. Я сначала думала, что она на сына сердится за то, что он уехал, а ее бросил одну, поэтому все его карточки повынимала из альбомов, чтобы на глаза не попадались и душу не бередили. А уж когда он самолично сюда явился и я его рожу увидела, вот тут у меня сомнения и закрались. Я тогда, помню, смотрела на себя в зеркало и думала: «Что-то ты, Ирина Николаевна, до неприличия похожа на соседкиного сынка Марка Аркадьевича. Ну просто одно лицо». Но ты же помнишь, я тогда как раз замуж выходила, мне не до родословной было, мысли другим заняты. И потом, на фиг мне было все это выяснять, а вдруг окажется, что я наполовину еврейка, а Мащенкам это не понравится? Они-то все чистокровные русские, мне было бы жаль, если бы из-за этого свадьба сорвалась. Потом, конечно, я поняла, что они нормальные люди, не антисемиты. Но подумала, раз Наташка и Бэлла Львовна столько лет ничего не говорят, значит, мне показалось. Мало ли людей друг на друга похожих. А вот выходит, что не показалось. Ну, козел! Ну и козел!
— Погоди, — ошарашенный этой тирадой Андрей потряс головой, — ты о ком говоришь? Кто — козел?
— Да кто же? Марк Аркадьевич уважаемый, папаня мой.
— Ира, побойся бога, что ты говоришь? — возмутился он. — Он же твой отец. Как ты можешь так отзываться о нем!
— Ой, Андрей Константинович, ну я вас умоляю! Какой он мне отец? Завалил смазливую соседку под горячую руку, с похотью не справился, вот и все его отцовство. Что вы на меня так смотрите? Что я, неправду говорю? Да мне бабка Поля сто раз рассказывала, как маманя моя блудливая, царствие ей небесное, под соседского сына подлечь пыталась, а он ни в какую не хотел, боялся, что жениться потом придется. И про тот единственный раз, когда мамане этот фокус все-таки удался, тоже бабуля поведала, она в выражениях не стеснялась, сами знаете, и деликатничать со мной не пыталась. Только баба Поля не знала, что ее дочка от этого фокуса забеременела. Маманя, судя по всему, тоже не знала или не была уверена, она же тогда со своим будущим мужем вовсю трахалась. Поди пойми, от кого она меня родила. Тем более у официального моего папки Николая дед был рослый и чернявый, вот на него и списали. Это еще хорошо, что его вовремя посадили, а то посмотрел бы он на меня взрослую — сразу бы увидел, что дедом его тут и не пахнет, что тут сплошное соседское наследство.
Ира говорила, все больше и больше распаляясь. Наташа слушала ее с изумлением и видела, что с каждым словом будто по кусочкам отваливается фасад Ирины Савенич, обнажая грубую и бесцеремонную девчонку Ирку Маликову.
— Ирина, я попрошу тебя следить за речью, — жестко сказала Наташа. — Как бы там ни было, но ты говоришь о своих родителях, о матери и об отце. Имей уважение к ним.
— О матери и об отце? — взвизгнула Ира. — О какой матери и о каком отце? О матери, которая пила водку литрами еще до моего рождения, которая скакала от мужика к мужику за бутылку дешевого портвейна и допилась до того, что на ровном месте угодила под машину? Об отце, который меня не признал и смотался в сытую заграницу, оставив меня с тремя алкашами? И это говоришь мне ты, Натуля? Ты, которая заменила мне и мать, и отца, и сестру? Ты, которая двадцать лет со мной мучилась? Да нет у меня к ним ни любви, ни уважения, нет и быть не может. Они меня предали, они меня бросили на произвол судьбы. Когда я еще совсем маленькой была, мать со мной ни разу не погуляла, я знаю, мне баба Поля рассказывала. Все на тебя спихнули, Натулечка, и гулять со мной, и играть, и в детскую кухню за питанием для меня бегать, и пеленки мои стирать.
— Не надо так говорить, Ириша, — тихо попросила Наташа. — Не надо говорить «спихнули». Мне это было в радость. Я очень тебя любила.
— Да как ты не понимаешь?! — в отчаянии воскликнула Ира. — Это должно было быть в радость матери, а не тебе! Я тебе до конца жизни буду благодарна за то, что ты все это делала, но я никогда не прощу свою маманю за то, что она этого НЕ делала! И козел этот американский мне не нужен! Раз он меня бросил, раз я ему была не нужна, то я и слышать о нем ничего не хочу.
— Ну-ну-ну, успокойся, — пришел на помощь Андрей, который решил взять ход разговора в свои руки. — Никто тебе Марка Аркадьевича не навязывает, никто не заставляет тебя с ним общаться. Речь идет вообще не о нем, а о твоей бабушке Бэлле Львовне. У тебя не может быть к ней никаких претензий, она вместе с Наташей делала все для того, чтобы ты выросла здоровенькой и красивенькой. Она тебя не бросила, она от тебя не отказывалась. Верно?
— Верно, — всхлипнула Ира, которая, выплеснув негодование в крике, уже успела расплакаться. — Она меня любила. И я ее тоже любила.
— Ну вот и славно. Значит, ты с чистым сердцем примешь ту часть бабушкиного наследства, которую она тебе отписала. А любить Марка Аркадьевича тебя никто не обязывает, можешь не любить, если не хочешь.
— Все равно он козел, — с детским упрямством твердила Ира. — Это же надо до такого додуматься! Свинтить за бугор и поручить Наташке заботиться о его матери и вырастить его внебрачную дочь! Да Наташке самой-то тогда всего семнадцать было, она же только-только школу закончила. Ей надо было в институт поступать, образование получать, а тут на тебе — целых два человека на нее свалились, и крутись как хочешь. Ему хорошо, он свой депутатский наказ оставил — и вперед, к сияющим вершинам, к достатку и удовольствиям. А Наташка, бедненькая, одна осталась со всеми его проблемами. Бэллу Львовну уговорить не смог, чтоб с ним ехала, — ладно, Наташа поможет, поддержит, позаботится, она же добрая девочка, всем помогает. Нет чтобы самому остаться с матерью, раз уж так вышло, что она уезжать не хочет. Да куда там! Своя рубашка-то — она завсегда ближе к организму. С соседкой переспал, ребеночка ей заделал, так нет чтоб жениться, признать ребенка официально, — нет, мы гордые, нам такие Ниночк и не ровня, мы себе получше найдем, поблагороднее, пообразованнее, такую найдем, у которой родственники есть на исторической родине, чтоб уехать побыстрее. А ребенок — что? Тьфу. Наташка и сама справится, вырастит, воспитает. Она у нас такая, на все руки мастерица, и за старым ходить, и за малым, и в сутках у нее не двадцать четыре часа, как у всех, а тридцать шесть, поэтому она все успевает. Козел, козел! Ненавижу!
Наташа принесла кофе, подала Ире чашку и смотрела, как та судорожными глотками пьет горячий ароматный напиток. Ира со стуком поставила чашку на столик, достала сигареты, закурила, глубоко вдыхая дым.
— Ну все? Успокоилась? Выговорилась? — ласково спросила Наташа, присаживаясь рядом с ней.
По лицу Иры быстрыми ручейками текли слезы, но она уже не всхлипывала и не задыхалась.
— Просто противно, — проговорила она, — я всегда думала, что меня два человека предали, мама и отец, которого посадили. А теперь оказывается, их было трое. И никому из троих я не была нужна. Думаешь, мне не обидно? Ну скажи, Натулечка, что во мне такого плохого было, что они все меня бросили? Я бы еще понимала, если бы они от меня отказались, когда мне было пятнадцать или шестнадцать, тогда да, тогда меня любой нормальный человек на три буквы послал бы, и я бы его поняла. Только такая святая, как ты, могла все это терпеть. Но в годик, в два, в три — кому я что плохого сделала? Почему они меня не любили? Почему мама не брала меня на руки, не ходила со мной гулять, не играла со мной? Только пила и шлялась, пила и шлялась. Почему отец допустил, чтобы его посадили? Ведь если бы он меня любил, он бы все время помнил, что у него маленький ребенок, и надо вести себя правильно, чтобы ребенок не остался без родителей. Почему он об этом не подумал? Почему не вернулся к нам после отсидки? Ему на меня наплевать было. А про козла американского я вообще не говорю. Самовлюбленный эгоист, других слов у меня для него нет.
