Полина Дашкова - Небо над бездной
Глеб Иванович сдался. Он не впервые помогал людям удирать из советского рая.
– Твое счастье, что груз сопровождает Слава Линицкий. Ну, вот и ты будешь сопровождать как сотрудник спецотдела. Документы сделаешь сам. Таня – твоя жена, Миша – сын. Андрюша – молодой сотрудник, шифровальщик. Завтра утром принесешь, подпишу.
Бокий проговорил это быстро, очень тихо, себе под нос, тут же закурил и повернулся к Федору:
– Ну, начинай, не молчи!
Они прогуливались по Александровскому саду. Там никто не мог их услышать. Информацию, касавшуюся Радека и Гурджиева, Федор выдал полностью. Рассказал о встрече с Осей, о чечетке в ночной пивной.
– Он вряд ли захочет вернуться. У него там все отлично.
– Жаль, жаль, ладно, давай дальше.
О том, как его затащили в машину, Федор умолчал. Подробно передал княжескую загадку о свинье в синагоге.
Бокий среагировал мгновенно:
– Значит, все-таки Коба?
Федор хитрил, недоговаривал, врал. Но главное он сообщил: Ленин обречен. Его место займет Сталин. О тех, кого доктор Крафт называл «нашими гостями», он не обмолвился ни словом.
У Глеба Ивановича в голове давно уж сложилась надежная незыблемая схема. Могущественный тайный орден с давних времен стремится уничтожить старый, несправедливый мир и построить новый, справедливый. Он имеет множество подразделений в виде масонских лож и прочих загадочных структур. Орден поддерживает партию большевиков и ею руководит.
О том, что Ильич – адепт ордена, следовало хранить гробовое молчание. Имя ордена нельзя было произносить вслух, даже под пыткой.
Объяснить Глебу Ивановичу, что все эти ордена, ложи, партии лишь зыбкие временные декорации, подсвеченные прожорливым пламенем адской бездны, Федор не пытался. Едва не задал вопрос: как переводится с латыни слово «ленио»? Но прикусил язык, пощадил Глеба Ивановича. Практического смысла это не имело, а делать еще больней не хотелось.
Он вдруг понял, что ездил в Германию не за информацией. За приговором. Все будет так, как решил орден. Решения ордена не обсуждаются, даже если они кажутся жестокими, в них скрыта глубокая мудрость и целесообразность, которую не постичь простым смертным.
– Не говори Ильичу, что он обречен. Радека пока вообще не касайся. Сведи разговор к лекарствам, которые передал доктор. О Кобе, разумеется, скажи. Вдруг Ильич сумеет повлиять и решение пересмотрят. У него есть свой канал, – Бокий запнулся, закашлялся, они уже подходили к двери ленинской квартиры.
Вождь встретил Федора теплыми объятьями, усадил пить чай. Он был в приподнятом настроении, слушал, склонив набок голову, щурился, почесывал переносицу. Гурджиева добродушно обозвал мошенником, похихикал по поводу свиньи. Когда часть рассказа, посвященная Кобе, закончилась, Ильич небрежно махнул рукой:
– Ну, это наши товарищи погорячились. Не дорос, не дорос еще. Груб, несдержан. Насчет единоличной диктатуры, извините за выражение, совсем пустяк. Аппарат уже стал гигантским, кое-где чрезмерным, а при таких условиях единоличная диктатура вообще невозможна.
– Владимир Ильич, я должен прямо сегодня отправить доктору Крафту телеграмму, – сказал Федор, – он просил сообщить, как я доехал и как вы себя чувствуете.
Это была фантастическая наглость, но другого способа срочно связаться с доктором Федор придумать не мог.
– Передай доктору от меня большущий привет и благодарность, – с улыбкой кивнул Ленин.
«Потом, наедине, я выложу ему все, без утайки, – думал Федор, свернувшись калачиком на узкой Володиной кровати, – цианистый калий, сифилис, текст письма. Я запомнил его, никогда не забуду. Расскажу о мюнхенской пивной, о «наших мальчиках». Сошлюсь на князя, будто это он их видел».
С этой мыслью он встретил утро.
Документы были готовы, оставалось получить у Бокия подпись и печать. Потом навестить вождя, прочитать ответ доктора Крафта.
– Я сказал Ильичу, что отправляю тебя в Питер, по делам отдела, – мрачно произнес Бокий. – Он крайне недоволен, тебя и так слишком долго не было. Михаил Владимирович должен явиться к нему завтра утром.
Телеграмму от доктора Ленин сам вручил Федору, в запечатанном виде, шутливо заметив:
– Я не читал, она ведь секретная.
Стол в кабинете был завален бумагами. Сверху лежала записка членам Политбюро, совсем свежая, чернила еще не просохли:
«Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаясь подавлением какого угодно сопротивления.
Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше».
* * *Вуду-Шамбальск, 2007
Вертолет приземлился метрах в ста от жилых корпусов, на гладкой, расчищенной от снега площадке. Там уже стояли две массивные фигуры в комбинезонах. Теннисисты, настройщики оборудования. Застыли, как статуи, широко расставив ноги. Не пригнулись, когда ударила волна ветра от бешено крутящегося винта, только ткань комбинезонов вибрировала, тряслась, как студень. В ярком свете прожектора Соня увидела, что и лица вибрируют, корчатся.
– Уберите Гудрун! – крикнула она Хоту.
Он не услышал, даже головы не повернул. Неизвестно откуда явился Чан, влез внутрь, волоча большой пластиковый мешок.
– Госпожа нужно одеться, госпожа продрог, бр-р, ветер холодный.
В мешке оказались высокие теплые сапоги, шуба из какого-то шелковистого легкого меха. Чан ловко обул Соню, накинул ей на плечи шубу.
– Уберите Гудрун, – повторила она.
Хот продолжал сидеть неподвижно. Лицо его тонуло в темноте, слепящий свет прожектора бил ему в затылок.
– Госпожа не беспокоить хозяин, важный момент, очень важный, соблюдать тишину, госпожа будет отдохнуть, хозяин не беспокоить, – ворковал Чан.
Йоруба успел выскочить из кабины, ждал Соню внизу у лесенки, задрав голову и протянув руки навстречу.
– Я не спущусь, пока не уберут Гудрун! – крикнула ему Соня.
Йоруба оскалил белые зубы, кивнул, повернулся и громко прокричал что-то по-шамбальски.
Через минуту на площадке осталась только одна фигура в комбинезоне. Чан повел Соню в лабораторный корпус, там было пусто, тихо. Соня хотела подняться наверх, но Чан остановил ее:
– Не сюда, госпожа, идем, идем, госпожа будет отдохнуть.
В углу нижнего холла была неприметная дверь, Чан открыл ее с помощью электронной карточки, повел Соню по узкому коридору, к лестнице.
– Я не пойду в хранилище, там душно, пусти руку!
– Хороший воздух, госпожа, теперь хороший воздух, не волнуйся, госпожа, хозяин скоро, хозяин не оставит госпожа.
Распахнулась толстенная стальная дверь, вспыхнул ярчайший свет. Обстановка в комнате-сейфе изменилась. Появились два больших кресла, обитых лиловым бархатом, изящный журнальный столик черного дерева со столешницей, инкрустированной каким-то синеватым камнем.
– Воды принеси мне, – сказала Соня, падая в кресло.
– Может быть, вина, фруктов? Все, что госпоже угодно, Чан сделает все для госпожи.
– Чан сделает все? Ну, так выведи меня отсюда, отвези домой, в Москву.
Чан согнул коленки, хлопнул себя по животу и принялся тонко хихикать:
– Какой смешной юмор, госпожа, очень смешной юмор.
Соня откинулась на мягкую бархатную спинку, вытянула ноги, закрыла глаза, пробормотала сквозь зубы:
– Пошел вон.
Рядом что-то стукнуло, звякнуло, прошуршало. Чан удалился, почти бесшумно закрыв тяжеленную дверь. Когда стало окончательно тихо, Соня открыла глаза, увидела на столике бутылку воды, высокий хрустальный стакан.
В хранилище было холодно, однако уже не так душно, Чан не соврал, они успели наладить нормальную вентиляцию. Три предмета, кресла и столик, выглядели довольно дико на фоне стальных и цинковых поверхностей.
«Все, кроме инициации, – вспомнила она слова Федора Федоровича, – ты не должна проходить ее ни в коем случае».
Разве это инициация? Лишь одно слово, не магическое заклинание, самое обычное слово. Что же тут плохого? Почему не назвать Учителем того, кто может научить вылечивать рак? Ведь правда, никто на свете не знает эту болезнь лучше, чем он.
Надо отдать ему должное, он даже не намекнул на то, что сам желает получить порцию препарата. Только пообещал, что Соня все узнает, поймет принцип действия. Конечно, зачем ему вливание? Он и так может жить вечно. В нем разгадка тайны жизни и смерти. Нормальная клетка обречена на гибель. Опухолевая клетка невероятно пластична, накапливает мутации, сохраняя жизнеспособность. Развитие злокачественной опухоли происходит в точном соответствии с теорией Дарвина. Естественный отбор клеток. Выживают сильнейшие.
В мертвой тишине стал слышен сухой шорох, словно где-то рядом ветер трепал бумагу. Но никакого ветра и никакой бумаги тут не было. Просто опять явился внутренний суфлер, шуршал вкрадчивый шепот в голове:
