Полина Дашкова - Вечная ночь
Дети его поколения играли в войну, не только мальчики, но и девочки. На чердаках и в подвалах устраивали штабы. Она позвала его показать штаб.
Он не сразу догадался о её истинных намерениях. Поднявшись на чердак, они впервые остались наедине. И тут он окончательно потерял бдительность. Пульс его достиг двухсот ударов в минуту, сердце скакало не только в груди, а во всём теле. Он забыл, что он не такой, как другие, ему в первый и в последний раз в жизни захотелось стать как все, он готов был отказаться от себя, человека, и превратиться в гоминида, лишь бы угодить самке, понравиться ей, доставить удовольствие.
* * *Когда он родился, акушерка, принявшая его, долго озадаченно разглядывала младенца и произнесла «мальчик» несколько неуверенно. Врачи определили это, как странную, редкую патологию неизвестного происхождения, в принципе не опасную для здоровья. Он слышал, как мама однажды ночью шепталась с бабушкой и рассказала об этом. Бабушка утешала маму, что все ничего, оно потом само как-нибудь вырастет. Вон, носик у младенцев тоже сначала махонький, но ведь вырастает.
Когда ему было восемь, поддатая молодая соседка случайно дёрнула дверь ванной, где он мылся, хотела тут же уйти, но застыла, удивлённо вылупилась на него, голого, и запричитала: ой, бедненький, да как же ты жить будешь?
Позже он подслушал, как она рассказывала другой соседке:
— Представь, яйца нормальные, здоровые такие, тяжёлые, а пиписька малюсенькая, как клювик у воробья, и синяя совершенно.
Однажды он спросил у матери, почему у него внизу живота все не так, как у других мальчиков. Мать ответила, что у него как раз все так, это у них неправильно. И вообще, нечего интересоваться глупостями. Штучка эта существует для того, чтобы писать. Раз он писает нормально, значит, все в порядке.
У четырнадцатилетней самки, в отличие от взрослой соседки, его синяя штучка вызвала не жалость, а жуткий смех. Многие годы потом этот ведьмячий, гоминидский хохот стоял у него в ушах, пока не превратился в отчётливый плач ангелов, которые звали его на помощь, и ещё в тот внутренний голос, который постоянно напоминал ему о его великой миссии.
* * *— Я н-никогда не видела его б-без бороды, без усов, и тем более, без волос на голове, — сказала Ика, — но это, конечно, он. Х-хохлов Марк Анатольевич, тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения, русский. Р-родители его живут в Москве, их адреса я не знаю, он с ними не общался, даже не звонил. Б-больше родственников нет.
Тело переложили на каталку, накрыли простыней.
— П-подождите. Можно, я с ним попрощаюсь?
Ика почти перестала заикаться. Откинула край простыни. Провела ладонью по бритой голове, разгладила пальцем лохматые брови.
— М-марк, Марик, Морковка, что же ты наделал, идиотина несчастная? Ненавижу тебя, ты, г-грязная скотина, даже не представляешь, как я тебя любила. Ты убийца, ты хуже убийцы. Из-за тебя п-погибла Женя, ты продал её маньяку, т-ты её заставил, гад… Почему я тебя любила? Почему именно тебя? За что? Господи, за что?
— Правда, за что ей все это? — шепнул Соловьёв на ухо Оле. — Такая маленькая и такая несчастная.
— Она справится, — прошептала в ответ Оля, — у неё всё будет хорошо.
Они стояли рядом, соприкасаясь плечами. Им хотелось обняться, но они не могли. Кругом было полно народу. Оперативники, криминалисты, эксперты.
Главный врач Герман Яковлевич, красный, трясущийся, пил сердечные капли у Оли в кабинете, звонил в министерство, докладывал о ЧП, наорал на Зинулю дурным голосом, что она во всём виновата, пропустила в отделение убийцу и не проследила, где он бросил пистолет.
Зинуля стояла рядом с Олей и Соловьёвым и ворчала:
— Ага, умный! Я должна была бандита этого обыскать, рентгеном просветить и сказать: товарищ киллер, вы, будьте любезны, свою пушку в коридоре не бросайте, тут больные ходят! Ставили бы уж тогда металлоискатели, охрану бы наняли нормальную, чтобы проверять документы, сумки смотреть, раз такие дела. Ольга Юрьевна, ну скажите, я разве виновата?
— Нет, конечно. Наоборот, ты мне очень помогла, когда Марик держал пистолет.
— Спасибо на добром слове, вы только ему об этом скажите, Герману, будь он неладен! Ой, — Зинуля кивнула на Ику, — а эта, маленькая, что ли, дочка его, Карусельщика?
— Нет. Подруга, — сказал Соловьёв.
— Да вы что! Она ж дитё! Ой, господи прости! Да смотрите, она сейчас упадёт, вон, трясётся вся!
Оля подошла к Ике, взяла её за плечи.
— Хватит с тебя. Ты уже попрощалась. Пойдём, выпьем чайку и поговорим.
— Ч-чайку? — Ика вскинула удивлённые заплаканные глаза. — Д-да, ж-жутко холодно.
Они втроём ушли в ординаторскую. Там никого не было. Оля усадила Ику на диван, включила чайник.
— Видишь, Молох повторил свою комбинацию, подбросил улики, — сказал Дима, — причём заметь, опять учителю. Так что ты была права. Женя — уже девятая жертва. Сначала пять слепых сирот в давыдовском интернате, потом те трое детей, теперь Женя.
— Ты забыл ещё двоих. Первую девочку, которую он убил лет в пятнадцать-шестнадцать, и Анатолия Пьяных.
— Да, конечно. Прости.
— За что, Димка?
— За то, что я тебе не верил.
— Ладно, это ерунда. Я сама себе не очень верила. А главное, от моей правоты все равно никакого толку. Мы опять в тупике.
— Почему в тупике? Учитель может его опознать, охранник казино. И если съездить в Давыдово, как ты давно хотела, там кто-нибудь что-нибудь может вспомнить.
— У тебя есть, кого предъявить им для опознания? — спросила Оля.
— Нет.
Они говорили очень тихо. Ика не слышала их, она сидела, съёжившись, вжав голову в плечи. Чайник закипел и выключился с громким щелчком. Ика вздрогнула, как будто проснулась, и спросила:
— М-марк с-сразу умер?
— Мгновенно. Пуля попала прямо в сердце. Вряд ли он успел даже понять что-то. — Оля поставила на стол чашки, нашла коробку с печеньем.
— Д-дядя М-мотя п-послал к-киллера! — сказала Ика.
— Откуда ты знаешь? — спросил Соловьёв.
— Он п-при мне г-говорил п-по т-телефону. Я с-слышала н-не все. Т-точно п-помню, он с-сказал: д-действуй, как д-договорились.
— Дядя Мотя? — Оля нахмурилась. — Кто это?
— Грошев Матвей Александрович. Я тебе потом объясню, — сказал Соловьёв.
— Матвей Грошев? — Оля чуть не выронила сахарницу. — Господи, он-то здесь при чём?
— Ты давно его знаешь? — удивился Соловьёв.
— Да сто лет! Мотька Грош психолог, одно время был модным экстрасенсом. Он жуткий авантюрист, но обаятельный и образованный. Ходил на лекции по гипнозу к Кириллу Петровичу. Когда сложилась наша команда, ещё в самом начале, он устроил нам поездку в Штаты, в Институт биховиористики при ФБР. Потом он вроде бы стал крутиться в Думе, теперь помощник главы какой-то фракции. Кстати, когда команду разогнали, он звал меня на работу в частную закрытую клинику, заниматься психотерапией. Деньги бешеные, но я отказалась, не мой профиль, к тому же эта клиника вроде как при ФСБ.
Закипел чайник. Оля разложила по чашкам пакетики, налила кипяток. В дверь постучали, заглянул Антон.
— Извините, Дмитрий Владимирович, там уже все закончили.
— Хорошо. Пусть едут в контору. Ты чаю хочешь?
— Ага. Спасибо, я сейчас.
— Значит, Мотя Грош, — пробормотал Соловьёв, когда дверь за Антоном закрылась, — я тоже с ним встречался однажды на банкете. Ты права, он обаятельный и образованный. А ты знаешь, что он был администратором так называемого гостевого комплекса ЦК КПСС в Давыдове? Он работал там с восемьдесят второго до восемьдесят шестого.
— Гостевой комплекс? Подожди, это такая вилла шикарная за бетонным забором, на другом берегу озера?
Вернулся Антон. Оля налила ему чаю.
— Дмитрий Владимирович, знаете, я хотел сказать, они вряд ли её оставят в покое, — он кивнул в сторону Ики, — и вообще, ей даже ночевать негде.
— Ну и что ты предлагаешь?
Антон кашлянул и отвернулся, стал внимательно разглядывать какое-то пятно на стене.
— Н-не знаю. В принципе, можно ко мне на время.
— Благородно, — кивнул Соловьёв, — а родители твои как к этому отнесутся?
— В-все в порядке. Я маму уже предупредил. У нас т-три комнаты, я могу в гостиной спать.
— Ика, ты чего молчишь? — спросила Оля. — Как тебе такое предложение?
— Я с-согласна. Т-только если он д-дразниться не будет. Я н-не виновата, что з-заикаюсь, это н-не смешно!
— Ты не поняла. Он просто очень волнуется.
— З-за меня?
— Ну, а за кого же ещё?
Глава тридцать третья
После такого долгого, трудного дня любой гоминид валился бы с ног от усталости. Страннику хватило часа, чтобы восстановить силы. Он лежал на полу, раскинув руки, полностью расслабившись. Он глубоко дышал, считал вдохи и выдохи, заставлял своё сердце биться ровно.
Это тоже был ритуал. Отдых перед решающим броском. Погружение в мягкие волны света, в нирвану. Nirdvandva — отсутствие двойственности, единство с самим собой. Никаких противоречий между телом и душой. Никаких мыслей, никаких чувств. Покой покойника.
