Анджей Струг - Богатство кассира Спеванкевича
«Боится меня… Значит, виновата… Зачем же тогда впускала?.. Ага, она боится и этого парня, не знает, как быть, и потому не возвращается… Боже, что делать?»
Как бы в ответ на его мысль, незнакомец кашлянул, и кассир, не сумев совладать с удивлением, обратился в его сторону. Звук был глуховатый, но сильный, точно долетевший из глубины колодца. Кашлянуть так мог только бык или слон.
— Значит, вы тоже любитель американских папирос?
Парень зарокотал глубоким, исходившим откуда-то из недр живота хриплым басом. Несмотря на обыденность фразы, в тоне прозвучала угроза и предостережение. Не ответить было нельзя.
— Да, очень люблю. Привык…
— Нехорошо, — пророкотал парень, — отучайтесь…
— Да, да, — с удивительной готовностью подхватил кассир и смолк, сам не зная, как продолжать разговор.
— Во-первых, покупать эти папиросы — значит подрывать государственную монополию, иначе говоря, вредить Польше, а во-вторых, есть в них что-то такое, что очень ослабляет мужскую силу, в особенности после определенного возраста. Предупреждаю! Ха-ха-ха…
От этого гогота задребезжало неплотно вставленное стекло в закрытом окошке.
— Все это враки! Глупости это! — пропищала из-за занавески Ада. — Не смейте, Болеслав, подрывать торговлю. Кассир не такой простачок, чтоб поддаться на уговоры…
Голос у нее странно изменился, звучал фальшиво. Спеванкевич почувствовал укол в груди. Глянул на парня, а тот загудел небрежно, не вынимая изо рта трубки.
— Откуда ж вам, Ада, знать о таких вещах? Это наши мужские тайны.
— Хи-хи-хи!.. — зазвонил роскошный серебряный голосок из-за занавески.
— Ха-ха-ха… — отозвался парень октавой ниже.
Этот символический обмен голосами объяснил все. Кассир почувствовал, как лицо у него каменеет и стынет. Слова, которые он собирался произнести, застряли в горле. Он молчал. Было ясно, что он попал в глупейшее положение, что парень смеется над ним прямо в глаза. Выручила его Ада:
— Помогите мне кто-нибудь, лестница поехала, еще слечу…
Спеванкевич бросился за шкафы. Огляделся, но различить что-либо в полумраке было трудно. Лишь мгновение спустя он понял, что Ада стоит рядом.
— Подержите вон тот пакет, — громко произнесла Ада и тут же зашептала: — Возьмешь папиросы, заплатишь и убирайся. И чтоб через час был обратно, понял?!
— Я отсюда не уйду! — зашипел кассир.
— Держите лестницу! Спускаюсь…
— Спускайтесь! Держу! — сказал кассир чересчур громко и грозно. — Кто это? — шепнул он, сжав ей руку.
— Старый ты дуралей… В чем дело?.. Спасибо… Подождите минуточку, надо поставить лестницу на место… Сам видишь, невоспитанный мужлан…
— Ничего я не вижу! Врешь! — пропыхтел Спеванкевич ей прямо в ухо.
И тут он почувствовал на своих губах ее жаркие, влажные, сладостно мягкие, раскрытые губы. Губы прижались сильней, и он ощутил легкое прикосновение языка, упоительное и одновременно пронизывающее, как лезвие бритвы. Первый поцелуй Ады!
— Ну ладно. Спасибо. Пошли.
Красный как рак, с бегающими глазами вышел Спеванкевич из-за шкафов. Парень стоял у окна, лицом ко двору. Был он невысокого роста, можно сказать, приземистый или, точней, неожиданно, чудовищно коротконогий. Зато невероятно широкий в плечах, с бычьей шеей. Он повернулся, зевая, покачался неуклюже с носка на пятку в своих остроносых ботинках — вылитый орангутан! — еще шире открыл рот и только потом заслонил его широкой, как лопата, ладонью. «Нет! это невозможно», — подумал кассир и мгновенно успокоился, засиял. Поцелуй Ады плясал еще мелкими искорками на губах. Почувствовав внезапный прилив счастья, Спеванкевич ощутил потребность сеять вокруг себя добро и радость. Сжалившись над безобразным Квазимодо, он самым любезным образом произнес:
— Вы, наверно, очень сильный, да?
Орангутан ощерил зубы и вместо ответа взял Спеванкевича под мышки, поднял и без малейшего усилия поставил на прилавок, словно четырехлетнего ребенка. Кассир постоял наверху, перебирая ногами и строя рожи, похихикал, после чего стал слезать. Силач вежливо ему помогал, но вдруг с такой проницательностью глянул на Спеванкевича в упор, что тот содрогнулся.
«Какие жуткие глаза… Только это, наверное, от ревности». И он ощутил гордость. Взял сотню «Лаки страйк», сотню «Свит кэпарал», расплатился, откланялся и вышел. Тут же во дворе взглянул на часы — через час, значит, без четверти пять. Его охватила радость. Воспользовавшись тем, что в воротах никого не было, он сделал несколько прыжков для разминки и затем, неуклюже танцуя, устремился на улицу. Он и не заметил, что как раз в этот момент оба директора, Сабилович и Згула, намеревались выйти из банка через стеклянную дверь, ведущую со второго этажа под арку, да так и замерли на месте при виде той пантомимы, какую исполнил один из самых солидных служащих их учреждения. Кассир уже изрядно разогнался, как вдруг ему навстречу торопливо скользнул с улицы, точно опасаясь чего-то и глядя в землю, еврей в лапсердаке, сгорбленный, скрюченный. Они столкнулись друг с другом. Еврей взглянул на Спеванкевича со страхом, тот обругал его кратко и внушительно и вышел на улицу.
Юношеская радость, своевольная и бездумная, дивная и озорная, носила его по Маршалковской взад и вперед. Толпа, снующая по тротуарам, автомобили, трамваи, магазины — все слилось в хаос красок и звуков. В шумном потоке жизни Спеванкевич ощущал свое величавое одиночество. Хоть и не был он знаменит, никто из тысяч этих людей не мог с ним сравниться. Он шествовал среди них со своей непостижимой тайной, словно невидимое, довлеющее над миром божество. Ощущая себя бесконечно выше толпы, он не презирал, однако, людей-муравьев, он был к ним равнодушен, даже капельку благожелателен. Он нес в самом себе свою божественную суть, которая разрасталась в нем иногда, как огромный пожар, и заслоняла собой весь мир… Однако с тем, что еще ждет его впереди — ах, осталось сорок три минуты! — не может сравниться даже этот чудо-вестник, первый восхитительный ее поцелуй, подаренный добровольно, во собственному побуждению!
Когда Спеванкевич в четвертый раз проходил мимо аптекарского склада фирмы «Помагальский и Шкодник», ему встретилась какая-то невзрачная дамочка, только что вышедшая с покупками из магазина. Эта особа привлекала почему-то к себе его внимание. Он удивился. Помедлил, пораженный, машинально поднес руку к шляпе, так как дама остановила его и, не дав опомниться, сразу о чем-то затрещала. Да, в самом деле… Подумать только… Она тоже была поражена этим событием — сколько лет не встречались они с мужем на улице!
Спеванкевич выяснил, что с Юзиком все уже в порядке, а Карольтю как раз сегодня она уложила в постель, потому что опасается кори. Обе эти новости она поведала с равным удовольствием и с поспешностью, точно опасаясь не использовать до конца все возможности необычной встречи, которая повторится, верно, не раньше, чем через несколько лет. Он покивал головой и пробормотал в ответ несколько слов. Расстались они спокойно, вроде бы даже с улыбкой, и каждый отправился в свою сторону, удовлетворенный тем, что произошло. Обоим супругам, так же, впрочем, как детям и кухарке Анзельмовой, и в голову не приходило, что муж, отец и глава семейства мог бы вести себя дома капельку иначе и не уподобляться глухонемому жильцу. Еще какую-то минуту маячил в душе кассира образ жены, как дикая догадка, как сон, как миф, как заблудившаяся комета, влекущая в своем хвосте четверых ребятишек, и исчез, затерявшись в безмерности пространства и в вихрях воспаленного воображения, меж тем как сам он всецело пребывал за шкафами в крохотной комнатушке «Дармополя». Спеванкевич безумствовал в ожидании, его захватила, захлестнула неистовая волна вожделения. Он пошатывался, как пьяный, и на каждом шагу кому-то мешал, кого-то толкал, ежеминутно направо и налево извинялся.
Ада встретила его томным взглядом, какого еще не бывало, но как только Спеванкевич в ответ на этот призыв стал вертеться вокруг и тяжело притопывать, словно старый конь в упряжи, которого одолевают слепни, Ада тотчас умерила его пыл суровостью лица и холодным как лед взглядом. Отстранив протянутые к ней с жадностью руки, она решительно, хоть и негромко заявила, что принять его сможет только завтра вечером. Видя его отчаяние, добавила шепотом:
— Зато… зато… Да что тут говорить? Сами увидите…
И было у нее в глазах такое обещание, так лениво, так роскошно шевельнула она бедрами, как бы потягиваясь, что кассир вдруг обмяк — день был исключительно жаркий — и опустился на стул под окном, на котором час тому назад сидел этот подозрительный парень.
— Кто ж это был? — с невинным лицом задал Спеванкевич коварный вопрос.
— Ходит тут, на работу хочет устроиться… Бывает у меня иногда один инженер, вот я ему и обещала, что поговорю с ним о месте. Он хороший монтер.
