Инна Бачинская - Потревоженный демон
— Ну-ну, глупая! — Он притянул ее к себе.
Она извернулась, они стукнулись лбами. Ирина рассмеялась. Поцелуй был как ожог. Она подумала, что у него жесткие губы. И сильные руки. Он поднялся с табурета, рывком поднял Ирину.
— Я так соскучилась… — пробормотала она между поцелуями. — Где ты был? Я совсем пьяная… голова кругом! Ты меня даже не поцеловал! Я все помню… Шел рядом и молчал… Почему?
— Дурак был! А ты не изменилась, Ирка.
— Дурак…
…Она проплакала тогда всю ночь. От любви, от разочарования, от обиды. Родители проводили отпуск на море, как оказалось, в последний раз вместе — через пару лет они разбежались окончательно, — и она была одна в пустой квартире. Ругала себя за болтливость, несла какую-то чушь, пересказывала прочитанную накануне книжку… лишь бы не молчать. Боялась молчания… Боялась… чего? Что он возьмет ее за руку? Обнимет? И что будет? Он, взрослый мужчина, и она, нецелованная девчонка? Сердце замирало сладко и страшно… Она чувствовала его запах… запах загорелой дочерна кожи, хлопковой рубашки. Вокруг нее были одни мальчики, одноклассники, крикливые, вредные, двоечники и хулиганы. А он был взрослым, полным тайны, непонятным, непостижимым. Он знал то, о чем она могла только догадываться. Алка сказала, что он меняет баб как перчатки. Именно так, нарочито грубо — баб как перчатки. Наверстывает после армии. А соседка во дворе сообщила, что он неделями не появляется дома — болтается по бабам, а те так и вешаются — парень видный.
Она, замирая, представляла себе, как он остается на ночь и… Тут воображение буксовало — двадцать лет назад кино и книги были… э-э-э… пуританскими, что ли. Это сейчас нет секретов и тайн, а тогда… Упаси боже, какие прокладки! И в эти дни…критические, как сейчас говорят, можно было пропустить урок физкультуры, и мальчишки по-дурацки хихикали, а девочки краснели. Век целомудрия. Нет, конечно, в теории они знали, что и как происходит, и сердце замирало, и в глазах меркло, и желания просыпались, а на практике даже самые смелые не могли похвастатьсязнанием. А может, это она была такой… отсталой.
Они шли по темной улице, горели фонари, они ступали попеременно то в свет, то в тень, по щербатому тротуару, выложенному старинным клинкерным кирпичом, и она вдыхала его запах — так маленький слабый зверек вдыхает запах большого и сильного хищника, а внизу живота бился живой огненный шар, и слабость в коленках была, и тоска в сердце. Она чувствовала себя такой ничтожной и маленькой, такой неинтересной, такой слабой и неуклюжей… А он молчал — наверное, жалел, что пошел провожать, думал, что она веселая, заводная, а она вовсе другая. И она пересказывала ему какую-то дурацкую книжку… лишь бы не молчать. Маленькая глупая дуреха…
Он сказал, что она не изменилась… Значит, помнит?
За окном серели утренние сумерки. Она сидела в постели, обхватив коленки, ежась от утренней сырости — балконная дверь была распахнута настежь. Дельфин лежал на животе, полунагой, едва прикрытый простыней, разбросав руки, и она рассматривала его мощные плечи, четкую рельефную борозду позвонков, узкий зад… Чеканный профиль на подушке, легкая седина в темных волосах… Двадцать лет. И вопрос сверлом в висках: что они упустили? И упустили ли? И что было бы, если бы… И что теперь? Наверстывать? Остановиться и подумать? Или рвать, урывать, жадно урча, глотать, не разжевывая, тонуть в шальных глазах, синих-пресиних, предчувствуя яростный взрыв… еще секунда, сотая доля секунды, вот сейчас… сейчас… собственный вопль и его рык — голос хищного зверя, — и неважно, что завтра? А потом, долгой холодной зимой, вспоминать до потемнения в глазах? Облизывать пересохшие губы и вспоминать тепло, запах, сильные руки, хруст костей и боль, вкус поцелуев и вкус крови? Вспоминать, метаться, сминая простыни, до утра, до самых серых утренних сумерек…
Что? Его не удержать, он свободный дикий зверь, поняла она, живущий на воле, который случайно забрел в город, где живут люди. Где большие дома и заборы, где воняет асфальтом и помойкой.
Он открыл глаза — брызнуло синевой, улыбнулся — показал клыки. Перевернулся на спину, протянул руку, запустил пальцы в ее волосы…
Глава 5. Долги наши…
В воскресенье Эмилий Иванович надел на Тяпу поводок, и они отправились на кладбище. У бабушек под кладбищенскими воротами Эмилий Иванович купил четыре букета — два белых лилий, один красных георгинов и один красных, почти черных, роз — и они с Тяпой не торопясь пошли по центральной аллее. Сначала, согласно ритуалу, девочки. Елена, которой он никогда не видел, и Лиля, которую он знал целых два года. Мать и дочь. Он положил белые лилии на черные мраморные плиты и присел на скамейку. Посмотрел на фотографию Елены: нежная, тонкая, с длинными светлыми волосами и потусторонней улыбкой, в рассеянных глазах — вечность. Тридцать шесть, тринадцать лет назад. Перевел взгляд на фарфоровый медальон с Лилей: смуглая красавица, темные кудряшки, лукавство в черных глазах и ямочка на щеке. Двадцать девять. Два года назад.
Эмилий Иванович вздыхает и задумывается о бренности и несправедливости жизни. В глазах жжение.
— Вот, Тяпа, — говорит он, — здесь наша Лиля. Помнишь Лилю?
Тяпа с подвывом вздыхает и мотает хвостом.
Лиля… С Лилей его познакомил Валерий Илларионович, художник-иллюстратор, друг архивариуса из музея, которого Эмилий Иванович сменил на посту, — тот вышел на пенсию. Павел Андреевич — так его звали — неделю вводил Эмилия Ивановича в курс дела, объяснял устройство картотек и каталогов, а потом предложил отметить свою пенсию и назначение Эмилия Ивановича со старинным другом — художником Валерием Илларионовичем. Они тогда хорошо посидели. Эмилий Иванович захмелел, отяжелел, принялся рассказывать старикам про школу и книжный магазин. Павел Андреевич хлопал его по плечу и говорил, что канцелярия — классное место и работать там одно удовольствие: во-первых, место историческое, во-вторых, спокойно и начальство носа не кажет, а в-третьих, можно найти массу интересного и, что главное, неучтенного, чисто тебе Авгиевы конюшни, а Эмилий Иванович будет Гераклом и первооткрывателем. Там можно такое найти, что о-го-го! Личные дневники местного дворянства, драгоценные рукописи, старинные документы, считавшиеся давно утерянными, даже рисунки и эскизы. И еще много чего.
А спустя неделю художник Валерий Илларионович пригласил его к себе. Жил он в многоэтажке в центре, на одиннадцатом этаже, один.
Эмилий Иванович с легкостью находил общий язык со стариками, в то время как ровесники часто ставили его в тупик. Не умел он с ровесниками. Валерий Илларионович расспрашивал о семье, и Эмилий Иванович рассказал, что мама умерла, он не женат, его новая работа ему очень нравится — губернская канцелярия действительно классное место, только немного сыровато. Но зато всегда можно сварить кофе и посидеть на крыльце. А если открыть входную дверь и впустить свет и тепло, то вообще супер. После школы и книжного магазина — рай земной. А вокруг кусты жасмина и дрока, и вообще, аура… соборы с куполами, старинные пушки, река до самого горизонта. И длинные песчаные пляжи на той стороне…
«Я хочу познакомить тебя с соседкой», — сказал Валерий Илларионович. Эмилий Иванович смутился — мамины подружки пытались знакомить его с девушками, но ничего путного из этого не выходило. Эмилий Иванович робел и стеснялся, девушки хихикали и шарахались. Он запротестовал, мягко и деликатно, боясь обидеть, но Валерий Илларионович замахал руками и сказал, что все нормально. Это славная девушка, живет на одной с ним лестничной площадке, рисует бабочек и цветы. Она обязательно подарит Эмилию Ивановичу свой рисунок. Ее зовут Лиля.
Так они познакомились — Лиля и Эмилий Иванович. При виде Лили он застыл на месте и разинул рот — девушка была поразительно красива! Вьющиеся черные волосы, громадные черные глаза, смуглая, с ямочками на щеках… как со старинной восточной фрески. Она сидела в роскошном «дворцовом» кресле, а на коленях у нее примостилась маленькая черно-белая собачка с длинными волосиками. Девушка улыбнулась, Валерий Илларионович поцеловал ее в лоб. Собачка тоненько тявкнула, и все рассмеялись.
Там была еще немолодая дама — какая-то родственница, которая сразу захлопотала с чашками на кухне.
— Лиля, это мой новый друг Эмилий Иванович, — сказал художник. — Вот, пришли тебя проведать. Посмотреть бабочек. Покажешь? А это Тяпа! — Он подергал собачку за ухо.
Девушка улыбнулась и кивнула. Эмилий Иванович был так очарован, что не сразу заметил некую странность — за весь их визит Лиля не сказала ни слова! Она улыбалась, показывала свои рисунки, протянула один, на котором Эмилий Иванович задержался взглядом дольше, чем на других.
Эмилий Иванович вопросительно взглянул на художника, и тот кивнул: бери, мол, от подарков не отказываются. Смущенный Эмилий Иванович поблагодарил и взял.
