Штефан Мурр - Гиблое место
Зигрид умыла лицо, вытерлась, потом достала из шкафа пуловер, который не надевала уже больше года. Уж если Ханс-Пауль сбрил бороду, то и она не отстанет. Пусть и в самом деле в их доме будет хоть какая-то перемена, подумала она.
Она уже сделала детям бутерброды, когда Ханс-Пауль вышел к столу. Он казался каким-то чужим и выглядел мертвенно-бледным. Наверное, просто непривычно видеть его без бороды, подумала она.
— У папа́ был вчера тяжелый день, — сказал он, разбивая яйцо. — Недоварено. — Он укоризненно посмотрел на нее. — Ты же знаешь, я этого не люблю.
— Извини, — пробормотала она.
Надо же, как назло, именно сегодня. Теперь он из протеста отдаст яйцо Петеру, хотя прекрасно знает, что она тревожится, когда дети едят слишком много яиц. Но сегодня, казалось, он слишком был погружен в мысли о папа́.
— Матильда ничего не сможет сделать, случись что-нибудь, а его дражайшая путешествует.
Свою новообретенную тещу Ханс-Пауль называл обычно не иначе, как «дражайшая». Впрочем, в разговоре он обращался к ней просто по имени, в конце концов она была старше его всего на два года и к тому же никогда не зарабатывала на жизнь самостоятельно, в то время как он хотя бы предпринимал подобные попытки.
— Это немыслимо, что она себе позволяет, Зигрид. Ты не можешь этого отрицать. Представь, ты выходишь замуж за мужчину на сорок лет старше, выходишь явно ради наследства, так ты будешь за ним по крайней мере ухаживать, верно?
Медленно, без аппетита, он ковырялся в яйце.
— Иногда это выглядит так, Словно она сознательно решила отравить ему последние радости жизни.
То была обычная тема утренних бесед за завтраком. Зигрид эту болтовню ненавидела, привычное злословие по адресу Сандры Робертс все равно ничего не могло изменить в их жизни. Дочери Риха Робертса, скорее из внутреннего противоречия, заняли со временем более лояльную позицию по отношению к приемной матери, подвергавшейся постоянным и массированным атакам их мужей. Вот почему Зигрид промолчала.
— Какая же она все-таки дрянь, Зигрид, — сказал Ханс-Пауль и отобрал у Петера банку с мармеладом. — Достаточно, Петер. Впрочем, не удивительно, стоит вспомнить ее происхождение. Бедный папа́.
«Бедный папа́» прозвучало весьма неискренне. Зигрид хорошо знала, как надеялся Ханс-Пауль, к примеру, на то, что Рих Робертс оплатит хотя бы счет от зубного врача на сумму в триста пятьдесят марок; к зубному врачу ходила только она, вот почему Ханс-Пауль не желал иметь с этим счетом ничего общего.
— Нужно как-нибудь поговорить с папа́, — сказала она. — Чтоб он провел звонок в комнату Матильды. Впрочем, когда речь заходит о его болезни, он ничего не желает слушать.
— Еще бы, когда у семидесятилетнего старика тридцатилетняя жена, тут уж, хочешь не хочешь, станешь поддерживать видимость молодости и здоровья, — язвительно заметил Ханс-Пауль, — а то того гляди, тебя оставят в дураках.
Он зевнул, прикрыв рот рукой, в которой был нож с куском мармелада.
— Тебе нужно спать по ночам, а не работать, — сказала Зигрид. — Вчера ты лег в четыре, сегодня в два. И выглядишь все хуже.
— Зато проект для издательства «Эмпедокл» готов, Зигрид. Сегодня мы ляжем спать рано и вместе. — Он игриво подмигнул ей, и на его мертвенно-бледном лице это выглядело противоестественной гримасой.
Смешно, как борода меняет человека, подумала она, даже собственного мужа. И тут же вскочила, потому что зазвонил телефон.
Ханс-Пауль услышал из-за двери, как она несколько раз подряд произнесла «да». И положила трубку.
В кухню она вернулась побледневшей.
— Мы должны срочно поехать к папа́, Ханс. Что-то там случилось с Сандрой. Пришли двое из полиции.
— Так, — сказал Ханс-Пауль Брацелес, — так-так, значит, Сандра. — Он помолчал, комкая салфетку, и добавил: — Хорошенькое свинство.
Толен запаздывал. Доктор Брабендер особенно злился по этому поводу, когда намечал что-нибудь на утро вместе с Эрикой. В огромной больнице с, расширенным терапевтическим отделением ночное дежурство отнюдь не было удовольствием. Брабендер ненавидел тускло освещенные длинные коридоры, неумолимое подмигивание светового сигнала над дверьми палат, бесшумную походку дежурных сестер и затрудненное дыхание, тяжелые вздохи, храп, доносившиеся с больничных коек, когда в палаты открывались двери. Реймар Брабендер был человеком стерильной ясности. Он любил дневной свет так же, как любил признание пациентов и восхищение коллег. В сущности, ему это было необходимо.
В данном вопросе характер его не оставлял сомнений. Непременным условием всех его достижений было признание общественности. Он с удовольствием вспомнил про доклад, посвященный новым исследованиям функции селезенки, который сделал позавчера на конгрессе врачей в Бремене. Неуязвимый для критики, безупречно разработанный, основательно подтвержденный экспериментами, доказательный и научный, доклад встречен был аплодисментами и заслужил рекомендацию в печать.
Реймар распахнул дверь в четвертую палату. На второй койке около пяти утра начался кризис. Общее неудовлетворительное состояние коронарной системы. Он велел колоть строфантин. Женщине было семьдесят четыре года. В любой момент возможны были внезапные спазмы.
Сестра вышла ему навстречу.
— Пульс? — спросил он почти неслышно, так как женщина сидела выпрямившись в постели и внимательно смотрела на него.
— Девяносто пять, — озабоченно прошептала сестра, — и очень слабый.
Реймар Брабендер на ходу вставил в уши стетоскоп. Он положил женщине руку на редкие седые волосы и с профессиональной, призванной успокаивать, деловитостью врача спустил ночную рубашку с ее плеч.
Прослушивая, он прикрыл глаза, чтоб не видеть прямо перед собой ее испуганное лицо. Однако пришлось сделать усилие, чтобы не дать отразиться на своем лице тому, что он услышал.
Наконец он отодвинулся, и сестра поправила на больной ночную рубашку.
— Все мы должны когда-то умереть, не правда ли, доктор? — пробормотала женщина, и глаза ее блеснули.
Врач немного подумал, потом улыбнулся:
— Семьдесят четыре — это, конечно, не восемнадцать. Но у вас еще есть время.
— А я выйду отсюда, доктор? — спросила женщина более настойчиво.
Доктор Брабендер положил руки ей на плечи, поднимаясь с края постели.
— Только не сразу и не завтра, фрау Клазен, — ответил он и убрал стетоскоп.
— Я уже не выйду отсюда, доктор. Скажите мне это прямо, — взмолилась женщина.
— Фрау Клазен, и о чем только вы говорите?
Врач сделал вид, что сердится, но не всерьез. Ему было уже сорок пять. Но одному он так и не научился: излучать надежду там, где ее уже не оставалось. Последнее и высшее подтверждение искусства врачевать. Грань, где ремесло перерастает в человечность, в веру, в миф, неизвестно во что.
Он же был интеллигентен, хорошо справлялся со своими обязанностями и мог доходчиво объяснить другим, что от них требовалось.
— Я напишу профессору записку с просьбой посмотреть ее, — сказал он сестре, выходя из палаты. — А Толен пусть еще раз измерит давление и приложит результат.
— Что сказал вам доктор в коридоре? — услышал он голос больной, когда сестра вернулась в палату.
— Я должна присматривать, чтобы вы как можно меньше двигались, — ласково улыбнулась сестра и поправила подушку.
Брабендер прошел до конца коридора, часы над дверью частного отделения показывали двадцать минут девятого, и потому он обрадовался, увидев взбегающего вверх по лестнице Толена. Он передал коллеге все материалы и стянул с себя халат. Потом вымыл руки.
Вытираясь, он выглянул во двор, где стоял его красивый новый автомобиль. Идея принадлежала Эрике. Он вовсе этого не хотел, но возражать ей, когда она заявила, что, проработав шесть лет в должности старшего врача, он может наконец позволить себе не ездить в «фольксвагене», было трудно. Новый автомобиль был еще не оплачен.
— Пока, Толен, — сказал он и вышел из отделения.
Движение на утренних улицах волнами устремлялось к центру города. Поэтому поездка вдоль Альстера отнюдь не была удовольствием, пусть даже и на новом автомобиле. Обычно он предпочитал путь через Шваненвик и Адольфштрассе, чтобы в районе Кругкоппеля свернуть на набережную Альстера. Парковая аллея, где он жил, имела то преимущество, что иногда перед собственным домом можно было найти место для машины. Реймар Брабендер не стал загонять «Фиат-1800» в гараж. Свободный день он хотел использовать с Эрикой для покупок. Ей срочно требовались какие-то новые вещи.
Он удивился, когда она отворила ему дверь уже одетая.
— Я как чувствовала, Рей, — выпалила она, — только, пожалуйста, не волнуйся. С Сандрой что-то произошло. Только что звонил папа́.
На письменном столе Реймара зазвонил телефон.
