Алексей Сухаренко - Вырванное сердце
«Хорошо, что я нотариуса вызвала на дом. Оформлю дарственную на квартиру, а потом пусть эта «барыня» бредит своими детьми сколько ей заблагорассудится. Мне будет уже все равно. У меня, в отличие от её фантазий, сын взаправдашний. Пусть и балбес непутёвый – да свой, не выдуманный… Где его носит, собаку?.. Вон женщина из второго подъезда, вполне приличная. На пару лет его моложе, работает кассиром в сбербанке, квартира опят же однокомнатная… с дочерью… И пусть! Я перееду на первое время к Царьковой… пока она жива… Андрей переедет к… Антонине, фу ты, вспомнила имя. Нашу с ним квартиру можно выгодно сдать. Он на работу устроится, а там, глядишь, и своего ребёночка заведут, она девка ещё дородная, рожать и рожать. Потом, после смерти спортсменки, я им уступлю эту квартиру, а сама вернусь в свою. Хорошо ведь зажить можно… Ой, чего-то живот схватывает… сходить, что ли?.. сначала закончу с полами… Ну вот… Я, если что, всегда рядом, и с ребёночком посидеть, отвезти-привезти, приготовить там чего. Пока в силах… Где этот придурок оглашенный шляется? Главное, чтобы пить бросил! Ох, так хочется его нормальным видеть. И чего пьёт? Хлыщет и хлыщет. Не в меня пошёл, в отца своего. Такой же растёт придурок. Два сапога пара. Хорошо, что не знает своего отца! Я до сих пор молчу… Хотя нет, один раз проговорилась, высказала ему всё в сердцах, только он пьянющий был как чёрт и ничего не понял».
* * *«Остограммиться, что ли? В сейфе коньячок перестаивает… Как бы не выдохся. Потом висельником надо бы заняться. Его, кстати, Стограмом звали. Значит, обязательно нужно отметить такое совпадение на первый взгляд никак не связанных обстоятельств».
Грачёв открыл обшарпанный, коричневого цвета металлический сейф, в глубине которого среди серой служебной «макулатуры», грязного валика с пузырьком черной краски для снятия отпечатков пальцев и другой мрачной будничной действительности «солнышком из-за туч» блестела золотая пробка от благородного армянского напитка, чья этикетка и вовсе выглядела сказочной цветной иллюстрацией лучшей жизни.
Вытянув бутылку из чрева служебной обыденности, он быстро освободил томящуюся в ней жидкость, перелив её в стакан с подстаканником. При этом он не стал вынимать ложку и давно высохший чайный пакетик, оставив чайные атрибуты для полной конспирации. В бутылке ещё оставалось граммов триста пятьдесят. Егор осторожно стёр свои отпечатки и поставил бутылку на место. Бутылка была вещественным доказательством, изъятой с квартирной кражи для снятия отпечатков преступников. Отпечатков не нашли, а бутылка надолго «прописалась» в сейфе оперативника. Дело по той краже уже давно пылилось в архивах, а вещдок, словно забытый правосудием узник, всё ждал своего счастливого часа. И дождался. И хотя это было ещё не полным «освобождением», но всё же довольно успешной «подготовкой к побегу».
«Грачёв, сегодня утром ты сбил этого пьянчугу, а теперь устанавливаешь обстоятельства его смерти. Есть в твоей работе неоспоримое преимущество, и оно сейчас как никогда тебе пригодилось… Что, уже не хочешь жаловаться на ментовскую долю? Вот и ладно… Помяни хоть свою жертву».
Капитан прихлебнул «чайку» и через несколько мгновений почувствовал, как голодный живот благодарно отреагировал разлившимся теплом. Стало уютнее. Он вспомнил про дочку и набрал её номер. Но в этот момент в кабинет влетел Степаныч. Капитан дал отбой. Красный нос участкового подозрительно принюхался к провокационным запахам кабинета, но глаза не находили должного подтверждения.
– Надо обсудить мероприятия по сегодняшнему суициду, – присел на стул участковый. – Кофейком угостишь?
– Может, чего покрепче? У меня в сейфе есть, – предложил ему оперативник.
– А работать кто будет? – с сомнением отреагировал майор полиции.
– Я же работаю, – пожал плечами Грачёв, обрадовав участкового, что нос его не подвёл.
«Ты-то работаешь? Это мы, участковые, работаем, а опера бухать только могут да нашими наработками пользоваться».
– Мне мой сексот подсветил ситуацию со Стограмом, – проигнорировав предложение выпить, перешёл к делу Степаныч.
«Сексот! Знаю я твоих «секретных сотрудников». Сидят весь день на лавочках, обсуждают жильцов дома да семечки лузгают. Пенсионный фонд сплошной. Чего воображать? Сказал бы… старушка верная донесла… Участковые всегда завидуют операм. Что у них есть агенты в криминальном мире. Конспиративные квартиры опять же куда удобней для всяких дел, чем общественные пункты охраны порядка участковых».
— Избили его вчера, поздно вечером во дворе, в беседке, где пьянь местная собирается.
– Кто бил? Лица установлены? – Грачёв почувствовал облегчение.
«Может, удастся свою вину на какого алкаша свалить? Мне бы только зацепиться за конкретного человечка. Хоть за одного».
«Что, за тебя ещё и дело раскрыть? И какой ты тогда работник розыска? Тебе и так помощь оказываю, зацепку даю. Так ты «спасибо» скажи и устанавливай себе на здоровье. А у меня и так сегодня дел невпроворот: административная комиссия, прием населения в «опорном», да и званием старше тебя буду. Совсем обнаглел. Ханку жрёт на работе. Оторви зад от стула и вперёд, на матушку-землю!»
— Где там, сейчас же рано темнеет. А там и вовсе в беседке дело было. – Степаныч, выдохнул накопившиеся в голове эмоции. – Да там один и тот же контингент собирается. Вот я список составил.
Участковый достал служебный блокнот и оторвал листочек с записями.
«Он что, с дуба рухнул? Зачем мне список всех маргиналов района? Одиннадцать человек! Да они в этой беседке не то чтобы пить или драться – поместиться не смогли бы».
— Спасибо, Степаныч. Что бы я без тебя делал?
Участковый удовлетворенно кивнул и переключился на кофе. Егору хотелось побыстрее избавиться от этого длинного «списка шиндлера», сжечь этот листок, который «угрожал» ему огромным объемом ненужной работы, но мешал участковый, усевшийся за пустой стол соседа и не торопясь прихлёбывающий свой кофе. За окном раздался звук металлического скрежетания, и, обернувшись, оперативник увидел на своем подоконнике сизого голубя, который внимательно заглядывал через стекло к нему в кабинет.
«Сизарёк прихрамывает, как тот, с места происшествия», – отметил капитан полиции, махнув на него рукой.
Голубь не отреагировал, спокойно продолжая смотреть через оконное стекло.
– Любопытный какой, – дал свой комментарий участковый. – Это не тот ли из голубятни? Я того случайно ногой задел, да так сильно.
– Знать, за тобой прилетел. Поквитаться хочет, – усмехнулся Грачёв. – Смотри, Степаныч, обгадит тебе эполеты.
Совестливый участковый покрошил оставшуюся после кофе баранку и, открыв форточку, высыпал её голубю.
Птица вздрогнула, но не перестала смотреть внутрь кабинета. Она совершенно не обратила внимание на рассыпанный корм.
– Видимо, сильный пинок был, – покачал головой участковый. – Вон, даже угощение от меня не берёт.
Расстроенный полицейский, схватив папку, поспешил покинуть неуютное место.
«Слабак! Не знал, что он такой впечатлительный. От птахи убежал! Не только мне сегодня на животных не везёт. Очумели хвостатые с пернатыми. На совесть давят. Ведь и голубь другой, сколько их по московским помойкам, а человек загрузился от непредсказуемого поведения птицы. А я от этой трёхногой псины не побегу. Ещё раз её увижу, и ей хана! Надо выпить за человека! Человек – царь природы!»
Он поднёс стакан с остатками коньяка к стеклу, за которым всё сидел нахохлившийся голубь, и чокнулся с ним, словно с собутыльником. Птица, словно отказываясь принимать его тост, сорвалась с места и, захлопав крыльями, улетела в неизвестном направлении. Грачёв ещё долго отплёвывался чаинками из прорвавшегося пакетика, словно плюя ему вслед…
…Настя была на детской площадке, когда позвонил отец.
«Папа, наверное, опят выпил», – первое, что пришло в голову девочке, когда она услышала расслабленный и немного весёлый голос отца. Когда Грачёв-старший выпивал, он был мягче, мог поиграть с дочерью, позже положить её спать, а то и вовсе разрешить допоздна смотреть телевизор. Она любила лежать с отцом на широком диване и смотреть в телевизионную панель, «постреливая» пультом. Выпивший отец частенько засыпал и начинал смешно сопеть перебитым в драке носом. И это был вообще кайф! Словно огромный кот-баюн о чём-то мурлыкал девочке на своём непонятном языке. Становилось так спокойно, как никогда… с момента ухода мамы.
Про маму говорили редко. Папа всегда темнел лицом и начинал с трудом подбирать слова, словно у него в горле стоит ком и ему трудно дышать. Говорил отрывисто, не глядя на дочь, и всегда заканчивал одними и теми же словами: «Она тебя очень любит». Когда всегда слышишь одни и те же слова в финале разговора, то эти слова постепенно утрачивают свой первоначальный смысл. Эти слова становятся неким сигналом к окончанию разговора и запрещением продолжать его дальше. Что-то вроде воспрещающего знака «Запретная зона», «Посторонним вход воспрещён». Возводимая стена из железобетона между отцом и дочерью, за которой они уже не видят друг друга. А ей хотелось видеть, говорить, слушать, думать, понимать, мечтать и ждать возвращения мамы. А ей вновь в конце разговора дают приевшуюся конфетку – «Она тебя любит». Эта фраза уже не снимала сомнений, которые мучили ребёнка. Наоборот, фраза рождала в маленькой голове целый рой вопросов, требующих немедленного объяснения.
