Оксана Обухова - Фальшивая убийца
Обзор книги Оксана Обухова - Фальшивая убийца
Оксана Николаевна Обухова
Фальшивая убийца
Холоднокровный город
Любовь к столице развивалась по всем правилам романа по переписке. Далекая и яркая, она дразнила фотографиями, прельщала кинохроникой, увлекала редкими экскурсиями. Столица уподобилась звезде шоу-бизнеса с рекламного билборда – улыбка, поза, притягивающий магнитом взгляд; развратила неопытную душу коварными, невыполнимыми обещаниями.
Как жадная пчела в розетку с медом, собранным другими трудолюбивыми пчелами, я влипла в Москву всеми лапами. Завязла в патоке тротуаров, ослепла от огней, утопила острое провинциальное жало в тягучем равнодушии мегаполиса.
Москва погрузила в золотистый плен очередную жертву и оставила в себе, не позволяя ей подняться наверх или – упаси боже! – опуститься на самое дно.
Ласкающая душу аллегория: пчела и мед. Но в русском языке хватает и других сравнений. Например, о фекалиях в проруби. Крошечным кусочком «непонятно чего» я болталась в ограниченном льдом пространстве и надеялась вмерзнуть намертво в границы Садового кольца (или хотя бы МКАД).
…Н-да. Прав был мой папа. Заочная любовь творит чудеса и позволяет даже о фекалиях писать красиво.
– Нельзя жить по книжкам в ярких обложках! – вещал папа. – Грезы и раздутое само мнение – вот причина бесконечно рождающихся и разрушающихся иллюзий!
Что и говорить, увесисто вещать мой папа умел. Не хуже меня. А пожалуй, и лучше. Вечное противостояние отцов и детей обрело в нашей неполной семье специфические формы и превратилось в спор физика и лирика в полном смысле этого выражения. Батюшка преподавал в школе физику и неразумную дщерь после окончания школы сопроводил под белы руки до двери приемной комиссии университета, приказал учиться на преподавателя словесности.
Но дверь за батюшкой закрылась. И дщерь перекинула документы с одного отделения – благо факультет был один – на другое. С благородного учительского поприща дочь предательски ушла во вражеский стан. Отринув семейные ценности, бросалась в журналистику.
Журналистов мой папа на дух не выносил:
– Нет такой профессии – совать нос в чужие дела!
– Общество имеет право знать не только о своих достижениях, но и пороках! Правда многогранна! Журналист не только обличитель, он еще и лекарь общества!
– Вот и шла бы в медицинский! Спасала бы людей искусством врачевания, а не обличительством!
– Не все можно вылечить лекарствами! Души надо воспитывать правдой!
– Оставь души церкви! Не касайся святого!
– Папулечка, – впадая в пафос, отбивалась я. – Создатель наградил твою дочь единственным талантом – свободно и доступно излагать собственные мысли на бумаге! Собственные, понимаешь, свои!! Не вдалбливать в пустые головы чужие мысли из чужих книг, а излагать свои! Это ли не достойное поприще?!
– Самозванка! Мысль надо родить в муках, прежде чем излагать!!
Словесные баталии ежевечерне сотрясали наш дом. Папа подтягивал войска из учительского батальона: сегодня это был преподаватель математики, завтра учитель физкультуры, наносила визит историчка – многомудрые коллеги отца приязненно улыбались, а я бомбардировала их редуты бумажными снарядами – оперировала газетными вырезками:
– Вот! Смотрите! «Взяточники в погонах». Кто раскопал?! Мы! Журналисты! Или зачитываю строчку: «Стариков избивают в интернате». Откуда бы об этом вопиющем факте узнала общественность?!
– Общественность надо учи-и-и-ть!! – подвывал батюшка. – Вскрыть нарыв каждый дурак умеет!! Обществу нужны наставники, учителя, а не те, кто в гнойники пальцем тычет!! – Он вздыхал с надрывом. – Мне жаль, Алиса, что ты избрала для себя легкий путь служения. Легкий и, прости, с душком. Любовь к запахам грязного белья не может быть профессиональной необходимостью. Это состояние души.
К концу первого семестра войска отошли на зимние квартиры. Я метко обстреляла их редуты залпом из пятерок, маркитантки из университетской бухгалтерии подоспели с тележкой, груженной повышенной стипендией. Позже подтвердила этот результат на летней сессии, и батюшка вынужден был выкинуть белый флаг. Я милостиво приняла парламентеров – математика и историчку с контрибуционным тортом, – но капитуляция тем не менее не была безоговорочной.
– Время покажет, – пророчил физик лирику.
Еще четыре года я браво маршировала под знаменем «Служение Отечеству и Правде», легко катила груженую маркитантскую тележку, проводила небезуспешные вылазки в редакции местных газет и качественно бомбила статьями в «Студенческом вестнике» прогульщиков, взяткодателей и сантехников, доводящих сортиры общежития до состояния замерзших переправ.
В общем, старалась. Быть заметной и узнаваемой. Редкие победы над ректоратом и хозслужбами висели на груди, как славные медали, в спину постреливали завистники из штрафбата двоечников, впереди маячило маршальское звание, подтвержденное отпечатанной в государственной типографии пламенно-красной корочкой.
Папа начинал гордиться. (В основном пятерками.)
Отрезвление наступило через полгода после окончания университета.
Ретивых девочек с медалями и красными дипломами в редакциях называют выскочками. Маниакальными правдоискательницами.
Оказалось, что пыл начал угасать.
Желание трудиться в коллективе, воюющем за заказные – хвалебно-лживые, торгово-хлебно-комиссионные – статьи, пропало вместе с юношескими прыщами и максимализмом той же возрастной группы. Мысли на бумаге излагались вяло, вхождение во взрослую жизнь оказалось тяжелейшей осадной войной: бронтозавры от журналистики цепко держались за свои портфели. Молодежь предпочитала позиционно-кулуарную партизанскую тактику и огрызалась статьями по бытовой тематике. Право писать о важном принадлежало динозаврам. И их любовницам.
А не выскочкам.
И вот однажды был день. И было слово:
– Папа. Я хочу уехать. Если стучаться лбом в запертое сознание, лучше это делать не здесь.
Я повышаю ставку на синяки – еду в Москву.
Уж если падать, то с колокольни. А не с крыльца нашей редакции в лужу.
Удивительный факт, но протестовать батюшка не стал. Принес из своей комнаты заветную палехскую коробочку – 8 сантиметров на 17, по крышке мчится тройка с разудалым ямщиком – и достал оттуда кровные:
– Вот. Бери. На первое время хватит.
Я ласково всплакнула на родительском плече и выслушала наставления:
– Береги себя, доченька. Синяки проходят, постарайся не набить новых шишек! – И ве черней лошадью отбыла в столицу. Собранный чемодан уже неделю стоял в моей комнате.
Я только сняла со стены любимую фотографию мамы – Крым девять лет назад, за год до ее смерти, – и бережно упаковала между джинсами и кофточками.
Столица встретила дождем и вокзальной толчеей. Встреча с городом-обманщиком мало напоминала свидание двух влюбленных, хотя все подготовительные атрибуты волнующего ожидания были. Бессонная ночь под перестук колес – была. Встреча утра туманного у окна вагона – была. Был даже торжественно нанесенный утренний макияж.
Не осталось только предвкушения. Оно исчезло, раздавленное огромностью вокзала.
Верткие командировочные и уверенные надменные аборигены толкали в спину, я приноровилась к их маршу, встала в плечо и к концу перрона подошла уже почти москвичкой. Обтертой, обтесанной, обшарканной толпой, не замечающей ее. Подтаскивая сзади чемодан на колесиках, я шла в объятия Бармалея.
Бурмистров Вася – Бармалей – дворово-школьный друг – стоял в конце перрона и в руке держал отнюдь не букет гвоздик – газету. В этом не было символизма. Выполняя мою просьбу, друг приобрел газету с вариантами по найму жилья.
Прибывшая толпа натыкалась на Бармалея, создавала буруны, а мой друг стоял недвижимо, как славный волжский утес. Толпа утекала дальше, собиралась в потоки, несущиеся к метро и переходам. Рослый Васька процеживал глазами гостей и жителей столицы, искал в их волнах почти затопленную макушку, выкрашенную в нежный золотистый цвет. С высоты метра девяноста двух процеживать толпу, вылавливая девичьи макушки, было удобно, но встретились мы все же глазами. Из-за спин и зонтов Василий углядел меня, махнул газетой и, придерживая руку над головами, поплыл в потоке встречным курсом.
– Али-и-и-иса!! – взревел дружище и подхватил меня под мышку.
Я чемодан из рук не выпустила. Как выброшенный якорь, он ударил Ваську по ногам и едва не утопил шлюпку с нашей обнимающейся парочкой в бурлящем потоке.
Но уронить Василия не просто. Он покрутил меня немного в воздухе, потом поставил на перрон и по-отечески поправил задравшийся от горячих объятий пиджак:
