Андрей Дышев - Русский закал
Валери продемонстрировала мне иную войну, заставив включиться в нее серьезно и надолго. В этой войне убивали по приговору людей, которые не имели права судить. Убивали легко, быстро, профессионально. Убивали ради каких-то клановых целей, чтобы беспрепятственно идти дальше. Убивали, чтобы заставить молчать, чтобы наказать, чтобы испугать других. Многие убийства происходили рядом со мной, и убивали людей, которых я знал.
Эта война шла по другим законам, и я вынужден был их принять. Кирилл Вацура, улыбчивый и безмятежный владелец яхты, ублажающий курортников, умер. И воскрес волком, и вышел на охоту.
* * *В карту я больше не заглядывал. От нее было столько же проку, как если бы я нес с собой глобус. Всякие там мхи, ветви елей, муравейники и пни с годичными кольцами, которые могут выручить путешественника в средней полосе, тут, разумеется, отсутствовали. В джунглях ориентироваться можно только по солнцу и звездам, что я, собственно, и делал.
Эта сельва заметно отличалась от той, где мы блуждали с Хуаном. Настоящие, классические джунгли, какие мы обычно представляем в своем воображении! Многие деревья достигали, по моим прикидкам, до шестидесяти метров в высоту и шести – в диаметре. Если пропилить в стволе такого дерева проем, то через образовавшуюся арку свободно проедут два грузовика. Кроны деревьев-великанов были крепко сплетены между собой, и сквозь эту плотную зеленую крышу к земле едва пробивались солнечные лучи. В ясный полдень вокруг меня царствовали сумерки, легко дышалось и было легко идти, потому как без солнца все плохо росло, и на моем пути не вставали густые заросли. С небольшим рюкзачком за плечами и карабином наперевес я проходил в час не менее трех километров, а за день без особого труда наматывал до двух десятков.
Попутно я охотился, причем весьма неплохо. Сначала стрелял в любую живность, которая попадалась мне на глаза, потом стал перебирать харчами. Оказывается, мясо попугаев ара почти ничем не отличалось от куриного, и я старался выискивать именно этих птичек.
Я отвык от людей, от цивилизации, но ничуть не страдал от этого, чувствуя себя в своей стихии. Сельва со своими дикими законами казалась мне менее опасной, чем человеческое общество. Я ночевал в палатке, даже не закрывая ее на «молнию», и спал так крепко, что меня не будили истошные крики обезьян и низкое рычание какого-нибудь хищника.
Но однажды, когда я шел по хорошо утрамбованной и просушенной солнцем звериной тропе, выискивая дичь, джунгли внезапно оборвались и я заметил на поляне, окруженной со всех сторон частоколом деревьев, крытую соломой хижину, дымок костра перед ней и разноцветные тряпки, развешанные на веревках.
С человеком, кем бы он ни был, мне не хотелось встречаться, и я попытался обойти хижину, но наткнулся на маленькую плантацию, засаженную банановыми деревьями и каким-то злаком. Если я попытаюсь ее пересечь, меня наверняка заметят, понял я и вернулся назад. Прячась за деревьями, я несколько минут наблюдал за хижиной. Чего мне не хватало, так это бинокля.
Пока я выяснял, какой отшельник завел хозяйство в дебрях джунглей и чего можно от него ожидать, хозяин хижины преспокойно наблюдал за мной из-за деревьев. Он окликнул меня, я вздрогнул, повернулся, как танк, вместе со стволом карабина. Невысокий босоногий человечек в шортах, вылинявшей рубахе, с вязанкой хвороста на плече бесстрашно шел ко мне, не обращая внимания на мой карабин, направленный в его сторону. Я опомнился только тогда, когда индеец подошел ко мне и протянул руку.
Он был почти на голову ниже меня, сухощав, тонконог, говорил, как и я, на плохом испанском, но, собственно, серьезных и длинных разговоров нам вести не пришлось. Я представился ему русским путешественником, а он – индейцем Эрасмо, живущим здесь с женой и двумя детьми в счастливом одиночестве. Бродяги вроде меня появляются здесь не чаще одного раза в два года, и потому гости не успели еще надоесть.
– Хочешь – поживи у меня, – сказал он.
– Послушай, Эрасмо, – сказал я, – ты знаешь, что такое вертолет?
– Нет, – без всякого желания узнать, ответил он.
– Это такая большая железная бочка, которая летит над деревьями и страшно грохочет. Не пролетали ли над тобой такие?
Эрасмо отрицательно покачал головой:
– Не видел я никаких бочек. Откуда им тут взяться? Джунгли…
Он подвел меня к своему дому, больше напоминающему старый сарай, и я увидел его жену, этакую обезьянку, замотанную с ног до головы в цветную тряпку. Она не проявила ко мне никакого интереса и, не разгибаясь, пошла с деревянной миской в хижину.
Может быть, мне удастся что-нибудь узнать про кокаиновые плантации, подумал я, всерьез принимая предложение Эрасмо пожить у него.
У него – означало рядом с хижиной, куда с трудом вмещалось семейство отшельника. Я разбил палатку во дворике, который не был огорожен ни забором, ни даже изгородью-плетенкой и плавно переходил в джунгли. Женщина-обезьянка тотчас поставила перед палаткой большое деревянное блюдо с рисовыми лепешками и бананами.
С восходом солнца следующего дня мы с Эрасмо пошли на край плантации.
– Отсюда, – показал он рукой на ближайшее дерево, а потом махнул в сторону джунглей, – и туда.
И протянул мне совершенно ржавый и тупой топор. Я снял с себя майку, поставил ноги пошире и с сильным замахом вогнал топор в ствол дерева. Вытаскивал я его оттуда намного дольше.
Неделю я помогал Эрасмо вырубать деревья, расчищая плантацию под новые посадки бананов. Инструменты у него были никудышные, пригодные разве что для этнографического музея, и работа шла медленно – нам двоим удавалось повалить не более трех деревьев за день. Эрасмо был молчалив, во время работы вообще не произносил ни звука, и в эти часы я старался ни о чем его не спрашивать.
Ближе к вечеру мы возвращались к хижине, где Обезьянка подогревала на костре чай, и мы пили его вприкуску с лепешками и бананами. Я истосковался по мясу и несколько раз за это время выходил на охоту. Эрасмо и его семья были равнодушны к дичи, а Обезьянка к тому же безобразно готовила ее, грубо кромсая птицу топором, прямо с перьями и потрохами кидала в кипящую несоленую воду.
Эту бурду я сам ел очень неохотно и все же кое-как поддерживал свои силы, которые за день вчистую поглощала тяжелая работа. Не представляю, как Эрасмо сумел в одиночку расчистить плантацию и вырастить на ней бананы и рис. Но, сколько я ни спрашивал, он не отвечал на этот вопрос.
Замкнутый образ жизни, конечно, сказался на его психике. Речь перестала быть для него главным способом общения, и ему трудно было понять мои вопросы и тем более сформулировать ответ. Эрасмо намного проще было общаться со мной жестами и мимикой, показывая рукой, за какую ветку хвататься, куда идти и что принести. Как-то я показал ему фотографии. Индеец рассматривал их с обеих сторон, и его, кажется, больше заинтересовал материал, из которого они были сделаны, чем то, что на них было изображено.
Всякий раз, когда я пытался раскрутить его на разговор, Эрасмо начинал волноваться, как зверь, которого вынуждают делать не свойственную ему работу, пожимал плечами, виновато улыбался и, постукивая себя по голове ладонью, отвечал, что болит голова.
– Ты знаешь, кто такие «мартышки»? – спрашивал я его.
– Ну да, – отвечал он и протягивал мне лепешку.
– В этих лесах они не стреляли? Они не приходили на твою плантацию?
– Да, стреляли.
– Далеко отсюда?
– Не знаю.
– Но ты слышал их выстрелы?
– Нет.
– Откуда же ты знаешь, что они стреляли?
– Ой, болит голова. Солнце.
Я пытался выяснить у него, есть ли неподалеку плантации, на которых выращивают коку, но тщетно. Эрасмо или не хотел отвечать, прикидываясь дурачком, или в самом деле ни черта не соображал.
Я уже поставил на нем крест как на человеке, способном дать хоть какую-нибудь информацию, интересующую меня, как пришлось резко изменить мнение об этом отшельнике.
Как-то за ужином, жуя лепешку с бананом, Эрасмо сказал:
– Видишь вон ту гору?.. Там я видел развалины. Это был большой город. Стены, башни, дорога из камня… Все заросло, найти трудно. Город стерегут духи.
– Что еще за город? – Я с недоверием посмотрел на индейца. – Какой тут мог быть город?
Обезьянка, ковырявшаяся палкой в углях, выпрямилась, сняла с огня котелок, завернула в тряпку крючок, на котором он висел, и протянула мне.
– Что это? – спросил я, разматывая тряпку.
– Там нашел, – ответил Эрасмо.
Еще горячая от огня, в тряпке была завернута почерневшая от гари медная птица, на хвост которой, закрученный наверх, Обезьянка и цепляла котелок.
– Ты нашел это в развалинах?
– Там есть золото, но город стерегут духи, – ответил Эрасмо.
– Почему ты решил, что там есть золото? – спросил я, сразу вспомнив про бедного Хуана, но красноречие у Эрасмо уже иссякло.
