Виктор Федотов - Пропавшие без вести
Ну, Аполлоша, фарватер теперь наш чист, навались на всю мощь. Мили четыре до берега — на среднем ходу дотянем. Держись молодцом.
Минут через двадцать Аполлонов вдруг вскрикнул, оттолкнулся от «рыбины» и поплыл прочь, взмахивая частыми слабыми саженками.
— Стой! — вслед ему крикнул Быков. — Куда ты? Утонешь!
Но Аполлонов продолжал плыть, не оглядываясь. И тогда Быков, понимая, что одному ему не добраться с раненым командиром до берега, что и радист пропадет совершенно бессмысленно, заорал, едва не сорвав голос:
— Стой, застрелю, салага! Застрелю, вернись! Стрелять Быкову не из чего было. Да и не стал бы он делать этого, окажись у него оружие. Просто ничего другого придумать не мог. Он жалел, очень жалел этого первогодка, который после учебного отряда не успел даже толком освоиться на катере, а теперь вот уплывает невесть куда и зачем, раненный, обожженный, полуослепший от ожогов. И, понимая, что тот, потеряв контроль над собой, идет на верную гибель, Быков снова в отчаянии закричал:
— Ты же командира бросил, подлец! Стреляю, слышишь? Приказываю, вернись!
И Аполлонов неожиданно послушался, поплыл назад, на звук голоса. Глаза его странно, бессмысленно плутали, как будто нетерпеливо отыскивали что-то и не находили. Не мог смотреть Быков в эти глаза, только легонько встряхнул его за плечо.
— Устал?
— Ульянка там с Татьяной Ивановной. Я видел, как их за борт выбросило. — Аполлонов попытался опять было оттолкнуться от «рыбины». — Они там, на воде, стоят. А вода красная — кровь это. Плачет Ульянка, зовет…
Быков невольно посмотрел в ту сторону, куда хотел плыть Аполлонов. Все было пустынно на море, и лишь вдалеке виднелись силуэты удалявшихся немецких кораблей.
— Ты, Аполлоша, не надо, — мягко, с уговором сказал Быков. — Ты поспокойней, никого там нет. Фрицы отвязались, ушли. Видишь, вон берег? Туда и поплывем потихоньку. Вот командир только плох, а так ничего. Вдвоем мы с тобой управимся, доберемся до берега — и, считай, дома.
— А из чего стрелять-то хотел в меня? — Аполлонов взглянул на него испытующе, утирая обожженное лицо ладонью. И непонятно было, то ли воду смахивает, то ли выступивший от напряжения пот. — Но из чего ведь?
— Конечно, не из чего, — ответил Быков, горько улыбнувшись. — Это так я, пошутил. Пошутил, сам понимаешь.
— Лицо солью разъедает, — поморщился Аполлонов. — И нога раненая немеет. Плохо вижу я, боцман.
— Ничего, все заживет. Крепись, моряк! Вот командир совсем плох. Давай на всех оборотах к берегу! — спокойно, но твердо произнес Быков. И понял, что рассчитал правильно: Аполлонов энергичнее заработал сильными руками.
Лишь к вечеру, обессиленные и продрогшие, они добрались наконец до берега. Накатный плоский вал вынес их на прибрежную гальку, и они так и остались лежать меж валунов, не в силах продвинуться больше ни на метр. Волны выкатывались на берег пенными завитыми жгутами, дыбились среди огромных камней, с гулом и грохотом разбивались о них и нехотя, обессиленно уползали назад. Вода кипела, высоко и хлестко взлетали брызги, опадая ливневым потоком.
Берег был полог, почти сразу же за кромкой прибоя, метрах в двадцати, начинался непролазный кустарник, а еще дальше за ним сплошной стеной стоял лес. Все это наметанным глазом охватил боцман Быков. Он решил сразу же добраться до этого леса или, до крайней мере, до кустарника и там переждать ночь, а уж утром выяснить, кому этот берег принадлежит.
Иззябшее мокрое тело ныло от усталости, гудела голова, точно о нее, а не о берег разбивалась мощные накаты прибоя. Быков попытался сжать кулаки, но пальцы онемели, и не было никаких сил сдвинуться с места. С тревогой подумал: окажись здесь сейчас немцы, они с Аполлоновым камнем даже не смогут в них кинуть и их вместе с командиром возьмут безо всякого сопротивления, как цыплят.
Он огляделся, с трудом приподняв голову. Море было пустынно, и Быков устало, но с удовлетворением подумал: что бы теперь ни случилось, а дало свое они сделали неплохо — на дне, совсем недалеко отсюда, покоится сейчас развороченный торпедой вражеский транспорт. Надо полагать, не с пустыми трюмами он шел… Жаль вот только торпедный катер — тоже, бедняга, нашел себе могилу на дне, но такой размен показался Быкову необидным и вполне оправданным. Если к тому же прибавить и пробоину на вражеском охотнике — дело стоящее.
Аполлонов лежал, уткнувшись лицом в мокрую гальку, наползавшие волны плоскими языками облизывали его до самого пояса, но он лежал недвижимо, точно выброшен был морем уже безжизненным.
На фоне серого, с ветвистыми трещинами, огромного валуна Быков видел резко очерченный профиль лейтенанта Федосеева. Командир так и не приходил в сознание. Бинт у него на голове потемнел от крови, наверно совсем просолился, и Быков пожалел, что нет под рукой никакой сухой тряпицы — сменить бы повязку. Да и Аполлонова перевязать не мешало…
— Аполлонов, — позвал потихоньку Быков, — надо нам как-то до кустов добраться. Слышишь?
Аполлонов, не поднимаясь, повернул к нему лицо. Левая щека у него была рябой от отставшей мелкой гальки.
— До кустов надо добраться, — повторил Быков. — Командира перетащим. Обсушимся малость.
Вдруг Аполлонов — откуда только силы взялись! — резко вскочил, уставился на лежавшего рядом Федосеева. Выкрикнул хрипло:
— Он мертвый! Боцман, он ведь мертвый! Я вижу!
— Не дури, ничего ты не видишь! — прикрикнул на него Быков, подумав, что на радиста опять что-то накатило. А спину так ознобом и обдало. И, взглянув на командира, понял: Аполлонов прав. Но вновь упрямо сказал: — Не дури, слышь?! И спокойно, спокойно.
— Он на плаву еще помер. Зачем же мы столько мучились? — с обидой, опустошенно сказал Аполлонов.
— Замолчи! — прикрикнул на него Быков. — Ты что, салажонок, несешь?! — Но, увидев на лице радиста какую-то отрешенную безысходность, с мягким укором бросил: — Ну, хватит об этом. И возьми себя в руки. Давай-ка рукавом тельняшки ногу тебе перетяну. Ничего, подживет. Кость, главное, не задело…
Уже в сумерках они, вконец измученные, похоронили своего командира. Похоронили подальше от воды, чтобы волны не смогли добраться. Обложили его тело камнями, сверху тоже камней навалили. Постояли несколько минут. Лунный свет робко освещал свежую могилу, опущенные их головы, стонущий от прибоя пустынный берег. О каменные глыбы с грохотом бились волны, сшибались с гранитом, хлопали, как орудийные выстрелы, — будто салютовали командиру торпедного катера лейтенанту Федосееву.
— Надо запомнить место, — тихо сказал Быков, рассматривая совершенно раскисшие в соленой воде документы командира. — Ты знаешь, откуда он родом? Почти два года с ним проплавал и не знаю. Вот беда. А ты?
Аполлонов покачал головой:
— Откуда мне знать: он ведь начальник, не приятель… Да и ты тоже. И о тебе ничего не знаю. Случись что…
Быков с удивлением посмотрел на него: «А ведь прав он, черт возьми! Действительно, так уж получалось, что командиры о своих подчиненных знали все, а ты о них — почти ничего. Не было вроде особой нужды в этом, а теперь вот как все обернулось… Конечно, доберемся до своих, там штаб, документы — на всех все отыщется. А все же лучше было бы лично знать друг о друге, так оно надежнее…»
— Ничего с нами не случится, — успокоил Быков Аполлонова. — А познакомиться нам с тобой времени теперь хватит… Ну, товарищ лейтенант, прощайте. Нам пора уходить.
Сутулясь от усталости и от пережитого, с трудом волоча ноги по хрустевшей гальке, они направились к кустарнику. Аполлонов держался одной рукой за плечо Быкова, другой опирался на суковатую палку. Шли молча, вспоминали погибших своих товарищей — разве можно было подумать об этом еще сегодняшним утром? — свой катер, думали и о том, что ждет их самих впереди.
— Ты не молчи, Аполлоша, — сказал Быков, — стараясь отвлечь радиста от горьких мыслей, — ты говори что-нибудь. Не зря вышло, не думай: наш катер, все мы вместе дело свое сделали. Ты только не молчи.
— Как думаешь, наши там, у Волчьей балки, прорвались?
— Кому-то повезло, а кому-то… — неопределенно отозвался Быков. — Такая, брат, штука.
— А здесь, на этом берегу, тоже немцы? — спросил Аполлонов, приостанавливаясь и ровно прислушиваясь к чему-то. — А, боцман?
Быков продолжал идти молча. Он уже пожалел, что попытался разговорить напарника. Ну что ответишь ему? Чем успокоишь? Чем обнадежишь, если и сам не знаешь, кому принадлежит теперь этот берег — нам или немцам?..
4
Бараки концлагеря, охваченные двойным рядом колючей проволоки, располагались на взгорке, на самой окраине небольшого приморского городка. Иссушенная знойным, беспощадным солнцем земля, казалось, изнывает от жары, горячих ветров, задыхается без дождей. Небо все точно затянуто подсиненным полотном — ни облачка. И особенно горько и больно было смотреть отсюда, из-за колючей проволоки, из этого пекла на сбегающие вниз, к морю, белые дома, утопающие в буйной, прохладной зелени садов, и на само море, просторно раскинувшееся до самого горизонта. Этот распахнутый, вольный простор не давал покоя Ратникову, манил к себе, казался таким доступным и близким, что каждый раз, глядя на него, рождалась с новой силой надежда на свободу. Охватывая взглядом это манящее раздолье, он испытывал неудержимый, бунтующий какой-то зов, и в такие минуты верилось, хотелось верить, что жизнь не может замкнуться на этом клочке бурой, потрескавшейся земли, обнесенной колючей проволокой, что не для того она дана, чтобы бессмысленно оборваться здесь, в этой постылой душной неволе.
