Андрей Таманцев - Леденящая жажда
— У тебя информация более достоверная, чем у Семенова?
— Да.
— Как так получилось? Ведь он же завлаб.
— А ты что, не понимаешь, в чем дело??
— Догадываюсь.
В темноте лица Кукушкина не было видно, но Соня буквально кожей почувствовала его ироничную усмешку.
— Ну и о чем же ты догадываешься?
— Нас закрывают, потому что делу хотят придать больший уровень секретности! Наш «ящик» их уже не устраивает. А ты у нас самый перспективный. Тебя и возьмут. Одного.
Кукушкин дернулся.
— Не они! — Он говорил горячим, взволнованным шепотом. — Дело не в пресловутой моей перспективности, а в том, что я действительно занимаюсь делом, и не видит этого только слепой. А Семенов твой просто свадебный генерал.
— А я?
Он поцеловал Соню, просто чтобы успокоить, чтобы она ни о чем не спрашивала, не допытывалась. Чтоб не лезла не в свое дело…
Они стояли под фонарями во дворе толстовского дома на Рубинштейна. Сами того не замечая, занятые пререканиями и спорами, они сделали круг и снова вышли почти что к Фонтанке. Для немногочисленных прохожих это была еще одна романтическая парочка, гуляющая по вечернему Ленинграду. Сейчас они просто целовались.
— Ладно, прекрати!
В этом весь Кукушкин! Так грубо прервали его ярчайшее проявление мужественности, а он даже не обиделся. Скорее, заинтересовался.
— Ну!
— Моральный аспект тебя, естественно, не волнует! День за днем переливаешь туда-сюда ядовитые соединения и даже не думаешь, для чего они предназначены!
— Я ученый. И ты, кстати, тоже.
— Я человек! И не могу принимать всерьез те подростковые бредни «про тварей дрожащих и право имеющих», которыми ты меня кормил поначалу!
— Достоевского не трогать! — Кукушкин попытался улыбнуться по-доброму, перевести все в шутку.
— А я его и не трогаю! Просто надо отвечать за то, что ты делаешь!
Соня вспомнила, как во время одного из их первых свиданий Кукушкин гневно рассказывал, что на уроках литературы в школе любую книгу умудряются испоганить, но вот с «Преступлением и наказанием» школьным придуркам разделаться не удалось. Для него она оказалась откровением. А на ленинградских улицах Достоевский в каждом кирпичике, в каждом булыжнике мостовой. Соня тогда сказала, что тоже любит Достоевского.
— Разве можно говорить «люблю» о таких книгах? Там есть страшная правда, и ее нельзя любить, ее нужно пропустить через себя, ее нужно прожить — и тогда она становится частью твоего организма. Федор Михайлович первый сказал, что есть люди, которым позволено…
Она тогда подумала, что Кукушкин, наверное, писал лихие сочинения. Приличные молодые люди на свиданиях всегда говорят о великой русской литературе. Так положено.
Разговор застопорился. Зря мокли полтора часа. Безрезультатно.
Еще одна сигарета. Чиркнула спичка и упала в невидимую из-за сгустившейся темноты лужу.
— Давай не пойдем по этой улице! — сказала она. — Мне эти молодчики не нравятся!
Две темные фигуры, вид которых не предвещал ничего хорошего, маячили у подворотни на их пути.
— Не придумывай, так до метро гораздо ближе! — Он тоже понял, что дальше продолжать их разговор бессмысленно.
Ну вот, она не ошиблась! Один из тех, что в подворотне, шагнул им навстречу.
Есть люди, от которых исходит опасность, прет пьяная, неконтролируемая агрессия. Явно такой вот жаждал с ними побеседовать.
«Вот сейчас кукушкинские очки полетят в лужу вслед за моей спичкой!» — подумалось Соне.
— Сделай морду кирпичом и иди как ни в чем не бывало! — процедила она сквозь зубы.
— Сам знаю, что делать!
Как будет банально, если этот кретин попросит прикурить у некурящего Кукушкина!
Сонины предположения не оправдались. Он просто молча стал у них на дороге, и тут ей стало страшно. Не из-за драки, нет! Она почувствовала, что совершенно не знает человека, стоящего рядом. Кукушкин будто льдом от ярости покрылся. Соня знала, что на самом деле причина этого внутреннего взрыва — она, вернее, их так ничем и не закончившийся разговор.
— Уйди, — сказал Кукушкин алкашу. Тихо сказал, даже не очень зло.
И алкаша просто сдуло волной беспричинной злобы, исходящей от Кукушкина и осязаемой почти физически. Он невнятно пробурчал что-то и отошел. Второй последовал за ним.
Она покосилась на Кукушкина.
Да, такой драться не будет, он убьет взглядом!
До метро дошли без приключений. И без разговоров. Молча. Внутри, при желтоватом свете ламп на эскалаторе, она вновь увидела Кукушкина таким, какой он был обычно: растерянным парнем в очках. Сам, наверное, себя боится!
— Ну что? Я к себе, — торопливо сказала Соня.
— Я тебя провожу.
— Не стоит.
— Почему? Ты же видела, что на улицах творится. Пятница. Твари дрожащие выползают из нор.
— Думаю, на сегодня с нас неожиданных встреч хватит. Я сама спокойно дойду.
Он проводил ее до подъезда. Чай пить не остался, но Соня не особенно настаивала. Из окна проследила, как он вышел из подъезда и побежал под дождем к остановке. Даже не оглянулся. Голая ветка тоскливо стучала о стекло. Она не знала, что направился он не домой, а назад, в лабораторию. Кукушкин вернулся, когда там уже было пусто.
Быстро накинул халат, надел респиратор, достал из бокса двух скользких лягушек, набрал в шприц синеватой жидкости и впрыснул по очереди сначала одной, потом другой.
Прямо на глазах земноводные превратились из подвижных болотных жителей в раздувшихся до каких-то невероятных размеров упырей. Потом у обеих кожа не выдержала, лопнула.
Он едва успел отстраниться от брызг.
— Красиво, — пробормотал Кукушкин. — Как все красиво.
И достал новых лягушек.
Дверь отворилась. На пороге стояли двое — один с большими залысинами, другой с угрюмым, помятым лицом.
— Еще не готово! — крикнул им Кукушкин.
— Ничего, мы придем завтра, — сказал угрюмый.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Поселок Пролетарский
27 июня 200… года. 02.30
«Помогите!»
Кто-то кричал? Или ему показалось?
Трубач соскочил с кровати, подбежал к окну.
Нет, показалось. Просто раскат грома.
Крупные капли дождя били в стекло. Ветки яблони, раскачиваемые ветром, пытались, будто ночные чудовища, проникнуть в дом. Вспышки молнии периодически освещали комнату.
«Помогите! Воды!»
Нет, точно не показалось! За домом кто-то есть! Что за голос? Женский? Детский? Кто под таким ливнем еще может просить воду? Не подстава ли это?
Нужно найти пистолет.
Да где же он?
Свет включать нельзя, никто не должен знать, что он проснулся.
А кто, собственно, может знать?..
Да те, к кому нельзя поворачиваться спиной, те, чье дыхание он постоянно слышит у себя на затылке…
Так, вот он, пистолет. Запасная обойма… Вперед!
Николай крадучись спустился с крыльца.
«Помогите!»
Кажется, голос слышен с пустыря. Женский! Бессильный какой-то. Нет, это не подстава!
Он прислонился к влажной стене дома, будто пытаясь слиться с ней. С крыши на него обрушился поток — сорвало водосточный желоб. Никого вокруг не видно.
Трубач обогнул дом, и перед ним открылся пустырь, который за эти двадцать лет совсем не изменился. По крайней мере, так ему показалось в темноте.
«Помогите!»
Голос показался ему знакомым. Очень знакомым. И вдруг в его памяти снова возникла та дурацкая частушка про Гитлера. Сашка!..
Конечно, это она!
На старой скамейке действительно лежала Саша. В ночной рубашке. Судорожно цепляясь за спинку скамейки, она пыталась встать и из последних сил звала на помощь.
Забыв о вечной своей инстинктивной настороженности, бросился к ней и едва успел подхватить. На лицо налипли черные короткие волосы, вода смешивалась с кровью.
— Коля?.. — не удивившись спросила она.
— Ты ранена?
— Не знаю…
— Где болит?
— Не знаю… — повторила Саша. Он осмотрел ее: много ссадин, перебинтовано плечо, бинт окровавлен, но других ран нет. Причина, по-видимому, не в ранах.
— Что случилось?
— Пить…
— Сейчас я тебя перенесу в дом. Потерпи немного.
Трубач подхватил ее на руки и понес к дому. Идти оказалось нетяжело, Сашка была легкая, почти невесомая. Во дворе он замешкался: на чью половину нести?
Сашка чуть слышно произнесла: — Домой…
Веранда у нее была открыта, там стояла кровать. Одеяло, простыня и подушка чуть ли не узлом завязаны.
— Что с кроватью?
— Пить! — словно не слыша его, снова простонала она.
— Ах да. Сейчас!
Он рванул на кухню, в темноте отыскал чайник, схватил его и помчался, расплескивая по дороге воду. Сашка долго не отнимала губы от носика, и, когда отдала чайник обратно, он был пуст. Она выпила почти два литра воды.
