Вячеслав Денисов - Горят как розы былые раны
У Поля потемнело в глазах.
Развернувшись к перилам, он вцепился в них обеими руками.
– Ладно, ладно, я пошутил, – услышал Поль сквозь фиолетовую дымку карусели вдруг появившихся звуков. – Мсье Ван Гог всего лишь без уха.
Гоген лишился дара речи. Перед глазами возникла безумная фигура друга с бритвой в руках.
– Мсье Гоген, – снова заговорил комиссар Деланье, – так зачем вы отрезали ухо своему приятелю Винсенту?
Не желая быть объектом внимательных взглядов зевак, которых местные полицейские по традиции провинциальных городков не сочли нужным удалить от дома, Поль с трудом оторвал правую руку от деревяшки перил и выбросил ее вверх и в сторону:
– Пойдемте, мой слабоумный комиссар. Я расскажу вам эту страшную историю. Вы желаете выглядеть в глазах толпы посмешищем, я – нет.
Незамысловатый ход комиссара выглядел на самом деле нелепо. Но он и не рассчитывал добиться какого-то эффекта. Полю показалось, что куда большее наслаждение полицейский испытывал не от постижения истины, а от растерянности собеседника. Потому ли, что спектакль пора было заканчивать, дабы сохранить лицо постановщика, или оттого, что до их комнаты оставалось чуть больше десяти шагов, комиссар Деланье вдруг превратился в разговорчивого малого. Он неожиданно заговорил с таким живым и трогательным красноречием, что Гоген в растерянности – не результат ли это очередного хода полицейского, пытавшегося достичь наивысшего наслаждения, остановился.
– Мсье Ван Гог вчера вечером, около четверти восьмого, вернулся домой и отрезал себе бритвой левое ухо…
Поискав, на что можно опереться, Поль не нашел ничего подходящего и положил ладонь на грудь комиссара.
– А после отколол номер, – продолжал толстяк. – Но сначала остановил хлещущую из раны кровь. Для этого он использовал все имеющиеся в этом доме тряпки, включая старенькие занавеси и даже скатерть, которую порезал на куски той же бритвой.
С чмоканьем всосав в себя три или четыре порции дыма, комиссар вежливо пустил струю мимо Поля.
– Замотав рану и натянув на голову свой любимый, как рассказала мне квартирная хозяйка, баскский берет, он вымыл отрезанное ухо, запечатал в конверт и отправился в увеселительное заведение на улицу Риколетт. Вы его, как я уже тоже выяснил, хорошо знаете.
Поль вскинул на комиссара возмущенный взгляд и решил ответить выпадом на выпад.
– Похоже, откровенны там с вами были не потому, что вы полицейский, и не потому, что там хорошо знают меня, а потому, что там хорошо знают вас.
– Не будем отвлекаться, мсье Гоген, – на мгновение вынув изо рта мундштук, миролюбиво проговорил комиссар. – Итак, на чем я остановился?..
– Вы подняли ружье и тщательно прицелились в бекаса.
Комиссар рассмеялся.
– Нет-нет, господин Гоген, вам не удастся меня одурачить! Мы говорили об увеселительном заведении на улице Риколетт, куда отправился с подарком ваш друг Ван Гог! Итак, он прибыл в публичный дом и вручил конверт девушке по имени Рашель, произнеся при этом: «Оно слышало больше, чем вы предполагали».
Поль не выдержал и в упор посмотрел на комиссара. Прятать глаза было поздно.
– Что, – оживился Деланье, – я сообщил что-то странное для вас?
– Думаю, в том месте, где нас с вами хорошо знают, вы уже нашли ответ на этот вопрос, – процедил сквозь зубы Гоген.
Комиссар вздохнул:
– Верно… Нашел. Но до чего же вы хитры, мсье Гоген. Ведь вы прямо не ответили ни на один из моих вопросов, а?
– Просто они прозвучали настолько глупо, что придавать им какое-либо значение было бы поистине смешно.
– Вы положительно несговорчивы, Поль Гоген.
– Мсье Поль Гоген!
– Да, простите, мсье, – выдавил Деланье и снова погрузил мундштук в рот. – Но вернемся к вчерашнему, потрясшему весь город случаю. Господин Ван Гог дождался, когда девица вскроет конверт и поймет, что держит в руках, убедился в том, что обморок ее глубок настолько, насколько он рассчитывал, и только после этого отправился восвояси. Дома он позаботился о ставнях, прикрыв их, зажег лампу, поставил ее у постели и лег, – последние слова комиссар произнес с такой ненавязчивой простотой, словно речь шла о зарядившем дожде.
– Лег? – переспросил Гоген, который всячески тянул время перед входом в комнату. Ему представлялся Винсент в баскском берете, из-под которого торчало только одно ухо, на месте же второго зияла дыра немыслимой глубины и размеров…
– Точно так, мсье Гоген. Лег. А через десять минут на площади и вокруг этого дома образовалось скопление людей. В том числе девиц легкого поведения. Весь вчерашний вечер, всю ночь и последующее за нею утро горожане пытаются сообразить, зачем весьма не преуспевающему художнику Винсенту Ван Гогу понадобилось отсекать себе ухо и дарить проститутке. Но ему на этот шум под его окнами, кажется, было категорически наплевать. В данный момент, как я уже сказал, он лежит, курит голландскую трубку, не очень веселым взглядом подпирает потолок, и вид у него такой, словно у него не одно ухо, а как минимум два.
– И не реагирует ни на свет, ни на громкие звуки, ни на обнаженных женщин, ни на крушащиеся балки потолка, – добавил Поль.
– Это так, – комиссар оживился. – Но почему человек, отрезавший себе ухо, ведет себя таким неестественным для человека, оказавшегося в его положении, образом?
Гоген с глубочайшей тоской посмотрел на Деланье.
– Я вас знаю всего несколько минут. Но уже четырежды успел подумать о том, что вы бесконечно глупы.
– Глуп я? Или отчленивший себе орган ваш собрат по профессии? Или вы, являющийся его другом? Если чисто гипотетически предположить, что ухо ему отрезали не вы и что мсье Ван Гог не покрывает вас, тогда кто мог бы это сделать? Мне отчего-то не верится, что… как бы это сказать… что разумное существо предрасположено к отделению от себя лишних, по его мнению, частей… Я неумело выразил свою мысль, а?
У Гогена заболела голова. Он растер виски. Ему по-прежнему было страшно заходить в комнату, где он прожил несколько месяцев и написал несколько лучших своих полотен.
– Мсье Деланье, – пробормотал он и кашлем прочистил горло. Собрав руки в замок, Гоген принялся шевелить ладонями так, словно намыливал руки. – Мсье Деланье… Вы сказали – разумное существо… Освободите ли вы меня от своей назойливости, если, к примеру, вы убедитесь в том, что Винсент не настолько разумен, чтобы судить о нем как о человеке без странностей?
– Что вы хотите сказать этим, мсье Гоген? – Комиссар Деланье, пытаясь проникнуться этими словами, даже нахмурил лоб.
– Я так и знал… Я неумело выразил мысль свою, а?.. Винсент Ван Гог болен, комиссар. Его психика расстроена. Последние недели ночью, просыпаясь по странному стечению обстоятельств, я видел его стоящим у своей постели. Но хватало моего: «Что с вами, Винсент?», – чтобы он молча возвращался на свою сторону, поворачивался ко мне спиной и мгновенно засыпал. Однако вчера случилось странное. – Поль сглотнул, вспоминая прошедший вечер. – Да, странное… Вчера на площади он едва не бросился на меня с бритвой, и я имею основания полагать, что это был всего лишь результат его принципиального несогласия с моим методом наложения краски.
Поль замешкался, чтобы оттянуть еще несколько секунд.
– Всю ночь и предшествующий ей вчерашний вечер я провел в отеле «Арль», если вас это на самом деле интересует.
– Вы там провели вчерашний вечер и ночь? Значит, я спокойно могу пойти туда и установить это?
– Безусловно.
Комиссар коротко кивнул и что-то записал в вынутом из складок одежды на животе блокноте.
– Еще один вопрос, прежде чем мы войдем в комнату. Мне известно, что Винсент Ван Гог питает слабость к… – полицейский замялся.
– Черни?
– Вот именно. Таким образом, не могло ли случиться так, что вчера вечером после неудавшейся попытки покушения на вас… это тоже можно подтвердить? Я о попытке нападения на вас… Хорошо, хорошо… Я разыщу мсье Донована… Так вот, не могло ли случиться так, что ваш друг отправился глушить душевную боль в забегаловку, где собираются отбросы общества, там хорошенько выпил, после чего подрался с кем-нибудь из-за выпивки или… – речь комиссара струилась как ручеек. – Ну, или из-за принципиального несогласия кого-то с его методом наложения краски… После чего один из бродяг и негодяев выхватил нож и отсек вашему другу ухо. А? Ваш друг мог вчерашним вечером спуститься чуть пониже этого грешного мира?
– Мсье Деланье, – тихо, но уверенно произнес Гоген, – спешу напомнить вам, что речь идет о моем друге, а не о вашем.
– Хорошо, хорошо… Тогда извольте со стороны посмотреть на своего друга. У меня таких никогда не бывало, о чем ничуть не сожалею. – И комиссар, протянув руку, толкнул дверь.
Гоген заранее пообещал себе крепиться, чтобы выглядеть пристойно, но едва он шагнул через порог, прежде невозмутимое лицо его от боли мгновенно превратилось в оскал. Он увидел Винсента. С искренним состраданием Гоген смотрел на его впалые, темные от страданий и голода щеки, щетину, превратившую истощенное лицо в рыжую одежную щетку, ногти, под которые забилась кровь и краска…
