Виталий Зорин - Карантин
Во всевозможных с этим словом сочетаниях. И костерил старый доктор «новую родину» и в хвост и в гриву.
Никита слушал его вполуха – за месяц пребывания в джунглях он выучил все сентенции Сан Саныча чуть ли не назубок. Надоели они ему хуже горькой редьки, однако виду не показывал. Как и положено санитару, молча убрал стол, вымыл инструменты, уложил в стерилизатор и поставил его на бензиновую горелку.
– Полноте, Сан Саныч! – наконец с укоризной сказал он. – Я, наверное, в пятый раз слышу, как вы самоотверженно и бескорыстно трудились в Сомали во время засухи. Только времена-то переменились, и за просто так сейчас никто ничего не делает.
Он вынул из заднего кармана шорт плоскую бутылку виски и поставил на стол.
– И вот тому лишнее доказательство. – Никита с хитрой улыбкой подмигнул доктору.
Сан Саныч разулыбался – как и любой практикующий врач, он был не против пропустить рюмку-другую. Так сказать, для профилактики.
– Опять у американцев уколами подрабатывали? – спросил он.
– Само собой. Что умею, то продаю. Умею уколы делать – так почему это умение не продать? Тем более что у американцев рук не хватает. Вы-то больных «тофити» не лечите…
– Занесете мне еще эту заразу… – сокрушенно покачал головой Сан Саныч, однако в его взгляде не было и тени тревоги.
– Никак нет, – бодро парировал Никита, освобождая плод манго от косточки и нарезая мякоть в чистый поддон. – Главврач госпиталя доктор Брезенталь утверждает, что радикальнее средства, чем алкоголь, от «тофити» не существует. Ни один из алкоголиков в поселке не заразился.
Доктор поставил на стол две мензурки, придвинул поближе плетеные кресла, и они сели. Никита свернул с бутылки пробку, налил в мензурки на два пальца. Сан Саныч потянулся было к мензурке, но неожиданно хмыкнул, отвернулся, взял с манипуляционного столика иглу от шприца и протянул Никите.
– Что, опять?! – возмутился Никита. – Где?
– Левая рука. Возле локтя.
Никита посмотрел. У локтя на руке виднелась небольшая, чуть больше сантиметра, покрасневшая припухлость – древесная пиявка почти полностью успела внедриться под кожу, и наружу торчал лишь кончик плоского зеленовато-коричневого хвостика.
– Осторожнее извлекайте, – посоветовал доктор. – Не спешите. Если хвостик оборвется, мне придется скальпелем орудовать. Что-то очень уж большая…
– Да знаю я! – огрызнулся Никита. – Ученый…
Все тело в шрамах… – Он примерился, проткнул хвостик паразита иглой и начал потихоньку вытягивать его из-под кожи. – И почему вас пиявки не кусают?
– Это не пиявка, а нематода, – ушел от прямого ответа Сан Саныч. – Вы пьете мой отвар?
– Пью… А толку? Сами видите…
– Отвар не от нематод, а от их личинок, если нематоды оставят в вас яйца. Или вы хотите заболеть бледной немочью?
– Африка… – распаляясь, раздраженно бурчал Никита. – Экзотика… Жара пополам с проливными дождями… Духота, полчища насекомых, змей, крыс…
Романтика!.. У меня такое впечатление, что все исследователи Африки.., начиная с Ливингстона.., были либо сумасшедшими.., либо у себя дома.., в Европе, Америке или где там еще.., с детства жили в трущобах, где тоже насекомые, крысы и змеи кишмя кишели…
Иначе откуда такие восторги.., охи-ахи.., по Африке?.. Признайтесь, доктор, вы тоже в подвале родились с крысами, клопами и вшами? А?.. Вот!
Никита наконец извлек нематоду из-под кожи и торжественно протянул иглу доктору. Сан Саныч нацепил на нос очки, внимательно рассмотрел паразита.
– Молодец! – похвалил он Никиту. – Научились вытаскивать целиком. Кстати, Ливингстон тоже был врачом, и именно он является первооткрывателем Центральной Африки.
– Лучше бы он ее закрыл. Вместе с нематодами.
Никита окунул кончик платка в мензурку с виски, протер ранку, а затем замазал ее клеем БФ.
– Все. – Он поднял мензурку. – Как это там говорится: не пьем, а лечимся?
– Нет, – покачал головой Сан Саныч. – Поехали.
И по-русски, одним махом, опрокинул в себя виски. Иных тостов, кроме «гагаринского», он не признавал. Похоже, этот тост был тем единственным светлым пятном, которое еще признавали в мире за заплеванным, затоптанным всеми и вся социализмом. А для старого доктора это было все, что осталось от его родины.
Никита тоже выпил, зажевал долькой манго.
– Кто-то идет, – вдруг сказал доктор.
Сквозь беспрерывную канонаду тропического ливня по крыше бунгало Никита ничего не смог разобрать, но Сан Санычу верить стоило. Научился он у местных жителей дифференцировать звуки, причем до такой степени, что даже угадывал шаги знакомых людей.
– Кто? – спросил Никита. – Новый пациент?
Несколько мгновений Сан Саныч молчал, затем ухмыльнулся.
– Нет. Ваш «закадычный» друг. Стэцько.
– Ox… – застонал Никита и схватился за голову.
Стэцько Мушенко был его головной болью. По убеждениям – ярый украинский националист, по призванию – вечный рейнджер. Коренастый, мрачный мужик лет сорока, с одутловатым лицом, вислыми усами запорожского казака, большим пористым носом и маленькими глазками, в которых навсегда застыли недоверчивость и подозрительность. Во всех бедах мира туповатый рейнджер винил исключительно Москву и поэтому, где только было можно, пресекал «гегемонистические» поползновения «москалей» с автоматом в руках. Три года он провоевал в Чечне против российских войск, а затем, непонятно почему, завербовался в Центральную Африку. Никак иначе и здесь отстаивал «нэзалэжнисть» нэньки Украины от России. Языков, кроме своего родного, украинского, он не признавал, да, похоже, по природным данным и не был способен к обучению. Поэтому служить в Африке ему было туго. В бунгало Сан Саныча он приходил где-то раз в неделю, но тянула его сюда отнюдь не тоска по родине или возможность переброситься с братьями-славянами парой фраз, а нечто совсем иное. Сам вид российских медиков доставлял ему садистское удовольствие, подпитывая огонь затухающей в Африке ненависти к «москалям». Этакий запущенный клинический случай сверхобостренной националистической паранойи.
К Сан Санычу Стэцько относился более-менее снисходительно: время изрядно потрудилось над старым врачом – морщины, потемневшая, задубевшая в тропиках кожа, курчавые седые волосы делали его похожим на аборигена. А вот Никиту, на круглом лице которого будто стояла печать чистокровного «русака»: голубые глаза, русые волосы, нос картошкой, – Стэцько ненавидел лютой ненавистью. Не помогла и придуманная Никитой на ходу «сказка», что его мать была чистокровной украинкой. Эта «новость», наоборот, подлила масла в огонь. «Эч, москали, як наших дивчат паскудять!» – заключил Стэцько и впредь Никиту иначе как «шпыгун» или «пэрэвэртэнь» не называл.
Приходил Стэцько обычно во время тропического дождя, лившего, словно по расписанию, с двенадцати до двух часов дня, приносил с собой литровую бутылку технического спирта, практически сам ее выпивал, изредка – наверное, для куража – наливая российским медикам, а уходил, как только дождь прекращался. Разговор между тремя славянами получался тягомотный, пустой и тоскливый. Трудно разговаривать с человеком, который видит в тебе прежде всего мишень.
Когда Никита поинтересовался у Сан Саныча, почему Стэцько приходит только в дождь, он услышал любопытную информацию, в которую вначале не поверил. Оказывается, военные действия здесь велись строго по графику: с восьми утра до двенадцати, а затем – с двух до пяти вечера. Так сказать, с перерывом «на обед» на время ливня. При этом график соблюдался строго и неукоснительно, будто рабочее время на предприятии. Ни капли не веря этому, Никита изволил пошутить: «А как профсоюз смотрит на штрейкбрехеров?» – на что Сан Саныч Малахов лишь пожал плечами. Однако со временем Никита убедился в правдивости слов доктора. Действительно, эхо автоматных очередей раздавалось только в указанные часы. «Та-та-та-та!» – дятлом стучал автомат правительственных войск. «Та-та!» – отвечал ему автомат мятежников. И сразу было понятно, у кого патронов больше. Видимо, и платили за «работу» строго по часам, потому что Стэцько неукоснительно соблюдал воинскую дисциплину и никогда не позволял себе задерживаться после окончания «обеденного перерыва». Оно и к лучшему – даже двух часов его пребывания в российском отделении Красного Креста хватало, чтобы в бунгало до самого вечера царила тягостная атмосфера.
Никита непроизвольно бросил взгляд на часы и удивился.
– Однако наш «приятель» сегодня не пунктуален, – кисло усмехнулся он. – Без двадцати два. Может, что-то случилось?
Сан Саныч равнодушно пожал плечами. Долгая врачебная практика приучила его относиться ко всем людям как к потенциальным больным. Всех он жалел и привечал. К тому же жизнь в Африке сделала из него многопрофильного специалиста: поневоле приходилось быть и стоматологом, и окулистом, и хирургом, и дерматологом, и акушером… Единственной врачебной профессией, которой он здесь не овладел, была, пожалуй, специальность психотерапевта. А Стэцько Мушенко нуждался именно в таком специалисте, почему и не вызывал у Сан Саныча естественного для врача сострадания. Впрочем, может, еще и потому, что случай был запущенный и безнадежный.
