Ночь за нашими спинами - Ригби Эл

– Ты знаешь, где она… да?

Он, опять не ответив, сворачивает за угол. Мы переходим в другое крыло, поменьше, но вскоре останавливаемся. Впереди темнеет старая дверь с табличкой «Архив». Пальцы Джона берутся за круглую медную ручку.

– Эй, ты… язык проглотил?

Я все больше начинаю нервничать и подхожу поближе, но, неожиданно обернувшись, Джон просит:

– Не входи.

Он открывает дверь и переступает порог. Я, как и обычно, не слушаю. Высовываюсь, заглядываю через его плечо, не забыв напутствовать:

– Еще поводок мне купи, раскомандовался, что за…

В нос бьет запах залежавшейся бумаги и книжной пыли: он нравился мне в детстве, в приютской библиотеке, а еще, наверное, так пахло в обиталище библиотекаря Сильверстоуна. Но сейчас этот запах – не более чем просто первое впечатление. И совсем не самое острое.

Пустое помещение, пол которого завален старыми газетами. Тяжелые шкафы у стен. Несколько массивных столов и этажерок. И…

С кованой люстры свешивается веревка, которая заканчивается петлей. В петле…

Джон отталкивает меня, выставляя обратно в коридор, и закрывает дверь. Я не рвусь назад. Приваливаюсь к стене, жмурюсь, борюсь с подступающей тошнотой. Перед глазами по-прежнему посиневшее лицо Вэнди – именно его я успела рассмотреть. Господи… она даже не забыла накрасить губы… Что за чушь?

– Джон…

Почему именно сегодня? Когда все изменилось, когда столько новых планов и надежд, когда мы встретили первый рассвет, ошметки которого вырвали у тьмы из зубов?

…Наш рассвет.

Почему это… не сон?

Джон выходит. Он останавливается прямо передо мной. Я поднимаю взгляд, и Айрин, сев на корточки, прижимает меня к себе. Я почти падаю. На этот раз у меня даже нет слез.

Она была из тех самоубийц, что даже прощальные записки составляют, как деловое письмо. Подчеркнуто сухо, все по полочкам, чтобы не осталось лишних вопросов. Хотя, наверное, послание Дэрилу совсем другое.

Нам Вэнди почти ничего не написала. Она не проклинала и не извинялась, только в своей обычной манере сообщила, что не сомневается в нашем уме и предлагает самим посчитать, сколько погибло людей. Это не так трудно, но при одной мысли об этом мне становится дурно. Несмотря на то, что никто из жертв не был мне дорог.

Я не знала Альфреда Зелинского, руководителя реабилитационной программы партии Свободы. Мэр счел, что он должен умереть, чтобы Джей Гамильтон впервые почувствовал все дружелюбие Вана Глински. А наша Вэнди… очень хорошо водила машину.

Я не была подругой Лютера, который сначала почти спятил от непрерывных кошмаров «карусельного газа» в малых дозах, а потом получил стрелу за попытки вернуться домой или хотя бы отыскать свет. А наша Вэнди… просто любила пить с ним кофе и была, видимо, одной из немногих, кого вампир пускал в свою комнату и свою душу. Она не смогла застрелить его сама. С нее хватило подсказки. «Непременно осиновую».

Конечно же, я не скорблю по мистеру Сильверстоуну и мистеру Макдуглу. Один поплатился за лишние знания, а другой – за лишнюю болтливость. И таких десятки. А наша Вэнди… просто хорошо умела выслеживать добычу.

И еще она потрясно рисовала, наша Вэнди. Все злые карикатуры в газете «Правда» и последняя – добрая – на конверте. В том же забавном и гротескном стиле нарисованы Дэрил и Чернохвост.

Да, она во многом была хороша, и особенно – в верности своему Городу. Мэру, который когда-то – много лет назад – своими руками завязал ей красный галстук в элитной северной гимназии и напутствовал на «большие свершения».

Она была хорошей девочкой и просто не знала, на чем построен фундамент того здания, которое она защищает.

Нет смысла объяснять, что меня заставило так поступить. Ничего не заставляло. Я защищала жизнь, к которой привыкла, и человека, который упорядочил ее. Теперь я не знаю, что вы сделаете с моим домом. Не хочу этого видеть.

Попросите позаботиться о Чернохвосте. Сейчас я хочу немного посмотреть на рассвет. Хотя он не стоил ваших разрушений и жизни Моргана. Прощайте.

В моей смерти прошу никого не винить.

Я сворачиваю письмо.

– С днем Города, дорогие сограждане, – раздается в динамиках голос Глински.

– Мы вернулись, – эхом отзывается Гамильтон. – Вместе.

Ах да. Сегодня же дата…

Эфир начинается.

Точки и запятые

…Мне всегда нравилось, как цветет вереск – с самого детства его медовый запах одновременно казался мне и родным, и незнакомым. Это был запах обещаний и перемен. Возможно, запах далекой любви.

Элмайра обожает мелкие ярко-красные маргаритки и такие же яркие дикие розы. Дикие розы, которые говорят, что однажды она вырвется на свободу.

Шеф питает какую-то необъяснимую слабость к подсолнухам и одуванчикам. Помню, когда мы выбрались вместе на природу на Юг (он по-южному окрестил эту пьянку тимбилдингом), почти все время, что мы пили вино и жарили на костре мясо, он просидел у края подсолнухового поля. Смотрел вдаль и молчал. Возможно, искал мира с собой.

У Джейсона Гамильтона, по словам Элм, любимые цветы – белые розы. Белые, как его рубашки и прямоугольник света на знамени партии Свободы.

…Вэнди больше всего любила тюльпаны. Желтые. Я уже никогда не узнаю, почему.

Сегодня по-настоящему холодный день, и земля, которую Хан разрывает садовой лопаткой, поддается с трудом. Все же у него получается выкопать достаточно глубокие ямки, и Кики, наклонившись, опускает туда цветочные луковицы, за которыми Вуги специально летал в Южные оранжереи. Элмайра смотрит на Дэрила:

– Твоя очередь.

Он кивает и опускается на колени. Его голос звучит непривычно тоскливо.

– Когда я приходил сюда с вами несколько дней назад и вы вытаскивали из гроба ту девчонку, я не думал, что вернусь снова, да еще…

Кики начинает шмыгать носом. Дэрил осекается и прикладывает ладони к земле. Его губы шевелятся, будто он повторяет нашу просьбу… А может, так и есть. И сквозь разрыхленную землю пробиваются зеленые ростки: вытягиваются вверх, быстрее и быстрее.

Через полминуты желтые бутоны распускаются. Пройдет несколько дней, температура воздуха упадет до минус пятнадцати, задуют еще более холодные ветры, но тюльпаны на могиле будут цвести всегда. Не знаю, заслуживает ли она этого, ее поступки трудно оценить… но мы, все до одного, хотели, чтобы было именно так.

Некоторое время мы стоим молча, глядя на каменную плиту, потом Кики разворачивается и, бросив: «Надо писать статью», убегает. Элм, не сводя с ее спины прищуренного взгляда, тяжело вздыхает:

– Хорошо, что она уходит к газетчикам. Шеф как знал, кого приставить к Харперсону.

Он наверняка знал… а сейчас, когда в Городе все так быстро меняется, наверное, уйдут и другие. Антроидов больше нет, мистера Сайкса – тоже, и мертвые ангелы растворились в неизвестности, в которой, по убеждению Элмайры, растут розы. Зачем мы теперь нужны?

– Пойдемте, ребята. Холодает.

Мы направляемся к выходу с кладбища – Элмайра, взявшая под руку Хана, чуть впереди, мы с Дэрилом за ними. Я поворачиваюсь к понурому Грину и тихо спрашиваю:

– Что Вэнди написала тебе?

– Несколько строк о том, что она всегда будет меня любить и что просит прощения. Хотя не понимаю, за что извиняться передо мной, это ведь вас они чуть не убили…

– Вэнди… не так виновата. В этом был смысл.

Дэрил смотрит на меня, качая головой:

– Все-таки вы фрики, ребята. А… не хочешь со мной в бар?

От такого перехода хочется дать ему хорошую затрещину, но я сдерживаюсь. В конце концов, у Дэрила своя защитная реакция – быстро переключаться с темы на тему, какими бы неприятными они ни были. Не мне его судить.

– Надеюсь, у меня сегодня будет свидание. Но не с тобой.

– Эшри…

– Что?

– Когда-то ты казалась мне настолько особенной, что в какой-то момент мне захотелось, чтобы ты стала обычной. Я… жалею. Прости.