Андрей Дышев - Русский закал
Слепец! Тупица! Я ругал себя самыми последними словами, я разбивал в кровь кулаки, в бессильной ярости ударяя по стенам моей убогой квартиры, я не знал, куда мне уйти из этого мира, в котором я опозорился навеки перед самим собой. Освобождение от любви, которая петлей душила меня и делала рабом, наконец наступило. Я ненавидел Валери, во мне не осталось уже никаких светлых и добрых чувств к ней.
Увы, Вацура, говорил я себе, Валери – это тот орешек, который тебе всегда будет не по зубам. Общение с ней сделало меня скептиком. Я перестал доверять своим прежним товарищам, с прищуром смотрел на продавцов, на водителей автобусов, на рыбаков, стал меньше доверять даже Борису! А что, как-то подумал я, ведь он вполне может быть агентом Валери. Кто знает, о чем они говорили, когда я лежал без сознания? И почему это Локтев вдруг ни с того ни с сего был так откровенен с Борисом? А как удалось Борису разыскать меня на берегу Пянджа? Человек – иголка в стоге сена! А как он спас меня за мгновение до смерти? Что-то подозрительно все это!
Я понимал, что нахожусь на грани умопомешательства, и Борис, кажется, заметил это. Он предложил мне завязать с портвейном, дождаться хорошей и тихой погоды, вывести яхту из лодочного гаража и вдвоем отправиться в путешествие вдоль берега Крыма.
Я так и сделал, но с точностью до наоборот. Я вывел яхту из гаража в состоянии сильного алкогольного опьянения, вечером, в шторм, поднял паруса и помчался в открытое море в одиночку. Речная яхта, не пригодная для преодоления трехметровых волн и шквального ветра, едва не легла на борт, и мне чудом удалось ее спасти. Мгновенно протрезвевший, мокрый с головы до ног, оглохший от грохота волн, я сумел снять паруса (бензина, разумеется, в баке не было) и, удерживая яхту форштевнем к волнам, дрейфовал почти сутки, пока шторм не утих и я снова не поставил паруса. Меня отнесло на восток, к мысу Меганом, который узкой ящерицей выступал в море. В каюте было по колено воды, и, закрепив румпель веревкой, я до вечера вычерпывал ее дырявым ведром. Зато к берегу, на который уже легла тень Крепостной горы, я причаливал по тихой водной глади, под всеми парусами. Меня встречали рыбаки, но их лица, в отличие от моего, не светились радостью. Один из них принял швартовы, накинул петлю на кнехт, но не ответил на традиционное приветствие в виде поднятого над головой кулака.
– Бесишься? – спросил он, подавая мне руку. – А с Борисом несчастье…
Улыбка вмиг слетела с моего лица.
– Что? – только и смог произнести я.
– Не знаю подробностей. Беги в больницу. У него серьезные ожоги. Он тебя все время звал. Спроси у ребят. Кажется, Вадим его из медпункта выносил.
Я бежал по мокрому асфальту набережной, и встречные люди шарахались в стороны, уступая мне дорогу. Потом я перелетел через бордюр, спрыгнул на пляжный песок и, увязая в нем и падая, добежал до лодочной станции.
Дверь кабинета, обуглившаяся, без стекол, лежала на ступенях, и сгоревшая наполовину занавесочка, свешиваясь над песком, трепыхалась на ветру. У меня под ногами хрустнули осколки стекла. Я медленно подошел к пустому дверному проему, не сводя с него глаз. Планером полетела рваная бумага с крупной надписью: «Лечебный и прочий массаж. По предварительной записи». Я переступил через сорванную с петель дверь.
Черная комната. Холодильник с белой дверцей, усеянной мелкими точками, словно на нее брызнули краской. Топчан, застланный прозрачной клеенкой, оплавившейся с одной стороны. Стол, обгоревший посредине, будто на нем долго стоял включенный утюг. Стул, лежащий кверху ножками у стены. Обрывки бумаг, черные крошки, веревки на полу.
Хрустнуло стекло. Я обернулся. Рядом со мной стоял старшина из отделения милиции, которое курировало рынок и автостанцию. Он узнал меня. Мы как-то встречались, и, кажется, именно он допрашивал меня по поводу угнанного молоковоза.
Старшина пожал мне руку, сдвинул фуражку на затылок, почесал макушку.
– Сильно шарахнуло.
– А что шарахнуло?
– Бомба или граната.
– Нашли того, кто кинул?
– Никто не кинул. Неясно пока. – Он зевнул. – Следствие только началось. Комментариев не даем.
– Он мой друг.
– Тогда тебе надо прийти в отделение и дать показания. Враги, подозрительные связи и все такое прочее. О'кей?
Я молчал, глядя на пустой черный кабинет. Враги, связи и все такое прочее…
– Где он?
– В больнице. Точнее, уже в морге. Отдал богу душу. Обширный ожог, лицо взрывной волной изуродовало. Поначалу жена узнать не могла… Эх-хе-хе! Двое детей остались без отца.
– А сколько еще по всей стране раскидано…
– Что?
– Нашли какие-нибудь улики?
– Комментариев не даем… – Старшина помолчал и добавил: – Это была посылка. Развернул, коробочку открыл, адская машинка и сработала.
* * *Следователь с посеревшим от недосыпания и курения лицом поднял на меня красные глаза.
– Ты хочешь дать конкретное показание по делу или просто любопытствуешь?
Нет, он никогда не докопается до истины, понял я. Он просто устанет слушать меня и заснет. Он слишком стар и ленив для этого дела.
– Я был его другом.
– Кто, по-твоему, мог это сделать?
– Что – это?
Следователь покачал головой, достал сигарету, прикурил, не вынимая ее изо рта. Дым разъедал ему глаза, следователь морщился, щурился, глаза его слезились, но он продолжал коптить лицо.
– Садись, – кивнул он мне на стул.
Я сел напротив него и тоже стал страдать от дыма. Следователь курил дешевые сигареты.
– Когда ты видел пострадавшего в последний раз?
– Позавчера.
– Где? При каких обстоятельствах?
– У себя дома.
Следователь положил передо мной лист бумаги.
– Пиши. Подробно! О чем говорили, не заметил ли ты признаков волнения…
Я отрицательно покачал головой.
– Нет, никаких признаков не было. Мы пили вино и говорили о женщинах.
– А он не говорил, где был две недели назад?
– В Таджикистане.
– Тебе известно, чем он там занимался?
– Известно.
– Так пиши, пиши, не смотри на меня!
Я снова покачал головой.
– Нечего писать. Он занимался коммерцией, вот и все, что мне известно.
– Кто такой Локтев? Он называл тебе эту фамилию?
– Называл. Этот человек помог ему улететь из Душанбе… А откуда вам известно про Локтева?
– Откуда, откуда… – Следователь раскрыл папку, лежащую перед ним, взял обрывок коричневой оберточной бумаги и показал его мне. Он держал его всего секунду, но этого было достаточно, чтобы я успел прочесть короткую надпись со странной ошибкой в имени, сделанную неровными печатными буквами:
КРЫМ. СУДАК. СПАСАТЕЛЬНАЯ СТАНЦИЯ. БФИСУ (ЛИЧНО).И ниже:
ТАДЖИКИСТАН. КУЛЯБ. ОТ ЛОКТЕВА.Я опустил глаза вниз. Они выдавали меня с потрохами. Я закашлялся и встал.
– Сиди! – сказал следователь. – Ты что-нибудь вспомнил?
– Я плохо себя чувствую, – произнес я.
– Что было общего между Локтевым и пострадавшим?
– Я не знаю. Я ничего не понимаю. Вы ведете следствие, а меня спрашиваете. Бред какой-то. – У меня снова свело горло, и следователь плеснул мне воды из желтого графина. Я выпил, поставил стакан перед собой, глядя в него, сказал: – Почта не работает, и никакие посылки из Таджикистана отправить нельзя. Вы же сами видите: ни марок, ни почтового штемпеля, ни нормального адреса.
– Я знаю, – сказал следователь. – Это была не посылка. Сверток передали с нарочным.
– А с чего вы взяли, что она из Таджикистана? Только потому, что так написано?
– Я предполагаю.
– Мне можно уйти? – спросил я.
– Пока нет. Ты должен помочь следствию.
– Я вам ничем не могу помочь.
– Тебе безразлично, кто убил твоего друга?
– Считайте, что так.
– Хорошо, последний вопрос: тебе не знаком этот почерк?
Он не сводил с меня глаз, и я снова раскашлялся.
– Оставьте меня в покое, – произнес я. – Я ничего не знаю. Я очень болен.
– Хорошо, иди, – сказал он. – Но я тебя еще вызову.
Я не помню, как оказался на улице. Я не узнавал того, что было вокруг меня. Я не помню, куда шел и как оказался на берегу. Море – гладкое, ровное, матовое, словно застывшая стекловидная масса, преградило мне дорогу, и я наконец остановился, когда уже был по колени в воде.
– Борис, – прошептал я, – прости меня.
Лучше бы мне никогда не видеть и не знать ее почерка.
Глава 3
Я слишком многое связал в своей жизни с любовью. Я безоглядно вешал на нее будущее, связывал с ней судьбу. Я, как лихой игрок, сыграл ва-банк и поставил на нее, как на магическое число, все свое состояние. Я не задумывался, каков запас ее прочности, насколько я рискую своей судьбой. Я поступал так, потому что не мог поступать иначе, и любил безоглядно и безусловно. И все рухнуло в одночасье. И жизнь сразу потеряла смысл.
Борис раскрыл мне глаза на многое из того, чего я не знал о Валери. Но он щадил мои чувства и не мог позволить себе говорить о ней так, как думал. Он осторожно подводил меня к жесткому решению, которое я сам должен был принять в отношении Валери. Я все понимал. Я ценил мудрость Бориса и разделял его мнение относительно Валери. Моя любовь трещала, как «Арго» во время шторма, но выдерживала натиски правды. Я находил тысячи оправданий ее поступкам, я с лету верил любой версии, где были смягчающие обстоятельства, и скрепленная ими, подремонтированная, залатанная, моя любовь мчалась дальше и дальше, наперекор стихии, унося меня от спасительного берега.
