Том Клэнси - Без жалости
— Может быть, ответ на вопрос звучит так: мы воюем не против кого-то, а за.
— А за что мы воюем во Вьетнаме? — Сэнди снова спросила Келли, поскольку задавала себе этот вопрос не меньше десяти раз в день с момента получения той страшной телеграммы. — Там погиб мой муж, и я все еще не понимаю почему.
Келли начал говорить и тут же замолчал. По сути дела невозможно ответить на такой вопрос. Невезение, неудачное решение командования, плохой расчет на различных уровнях боевых действий, являющийся результатом случайных событий, — и вот тогда солдаты гибнут на далеком поле боя, и даже если ты находишься там, тебе далеко не всегда это понятно. К тому же Сэнди слышала, наверно, каждое оправдание из уст человека, смерть которого она оплакивала. Возможно, это и не должно иметь никакого смысла. Не исключено, что поиски подобного смысла вообще бесполезная трата усилий. Но даже если это и правда, как можно жить, не скрывая ее от себя? Он все еще раздумывал над этим, сворачивая на улицу, где жила Сэнди О'Тул.
— Твой дом нуждается в покраске, — сказал ей Келли, довольный тем, что дом действительно нуждался в косметическом ремонте.
— Я знаю. Но маляры мне не по карману, а сделать это самой нет времени.
— Сэнди, можно дать тебе совет?
— Какой?
— Вернись к обычной жизни. Мне жаль, что Том погиб, но ведь он погиб. Я тоже терял там друзей. Перед тобой целая жизнь.
Усталость на ее лице надрывала сердце Келли. Ее глаза окинули его профессиональным взглядом, скрывающим все, о чем она думала или что чувствовала внутри, хотя уже то обстоятельство, что она заставила себя что-то скрывать от него, о чем-то говорило Келли.
Что-то изменилось в тебе. Интересно, что и почему, подумала Сэнди. Он принял какое-то решение. Джон всегда был вежливым, почти забавным в своей чрезмерной учтивости, но печаль, которую она видела, которая почти равнялась ее собственному глубокому горю, теперь исчезла, и на смену ей пришло что-то, в чем Сэнди не могла разобраться. Это было странно, потому что раньше он никогда не стремился отдалиться от нее, спрятаться внутри собственной скорлупы, и она не сомневалась в своей способности видеть Келли насквозь, несмотря на любую выбранную им маскировку. В этом она ошибалась или, может быть, просто не была знакома с правилами игры. Сэнди смотрела ему вслед, видела, как он вышел из машины, обогнул ее и открыл дверцу с той стороны, где сидела она.
— Мадам? — Он сделал жест в сторону дома.
— Почему ты такой любезный? Или доктор Розен..?
— Честное слово, Сэнди, он просто сказал, что тебя нужно подвезти? К тому же ты выглядишь ужасно усталой. — Келли пошел рядом с ней к дому.
— Не понимаю, почему мне так нравится говорить с тобой, — заметила она, подходя к ступенькам крыльца.
— Я что-то не заметил этого. Тебе это действительно нравится?
— Да, пожалуй, — ответила Сэнди, почти улыбнувшись, но уже через секунду улыбка ее погасла. — Джон, для меня это слишком скоро.
— И для меня тоже, Сэнди. Но разве слишком скоро быть друзьями?
Она задумалась.
— Нет, для этого не слишком скоро.
— Поужинаем когда-нибудь? Помнишь, я уже спрашивал?
— Ты часто бываешь в городе?
— Теперь чаще. У меня появилась работа — ну, мне нужно кое-что сделать в Вашингтоне.
— Что именно?
— Так, ничего особенного. — И хотя Сэнди почувствовала запах лжи, она, по-видимому, не имела своей целью причинить ей боль.
— Может быть, на следующей неделе?
— Я позвоню тебе. Я не знаком со здешними хорошими ресторанами.
— Я знакома.
— Отдохни как следует, — посоветовал ей Келли. Он не попытался поцеловать ее на прощанье или даже взять за руку. Всего лишь дружеская заботливая улыбка, прежде чем направиться к машине. Сэнди наблюдала, как Келли уехал, пытаясь угадать, что в нем такого, что отличает его от других. Она знала, что никогда не забудет выражение его лица там, в больнице, но каким бы ни был его взгляд, Сэнди знала, что ей нечего бояться.
Келли тихо ругался про себя, уезжая от ее дома. Теперь у него на руках снова были матерчатые перчатки и он протирал ими все внутри машины, до чего мог дотянуться. Нельзя было рисковать, принимая участие в подобных разговорах. О чем шла речь? Как, черт побери, он мог знать это? В поле все было гораздо проще. Ты опознал врага или, что того чаще, кто-то сказал тебе, что происходит, кто враг и где он находится, — подобная информация часто оказывалась неверной, но она по крайней мере определяла тебе позицию, с которой нужно начинать действовать. Однако в инструкциях по проведению операции никогда, вообще-то, не говорилось, каким образом она может изменить мир или закончить войну. Об этом ты прочтешь в газетах — информация, повторяемая репортерами, которым на все наплевать, полученная от офицеров, которые мало что знают, или от политиков, не потрудившихся выяснить это даже для себя. «Инфраструктура» и «кадры» были там любимыми словами, но он преследовал людей, а не инфраструктуру, что бы это слово ни значило, черт побери. Инфраструктура это что-то неодушевленное, против чего ведет борьбу Сэнди. Это не человек, совершивший гнусные поступки, за которым теперь охотятся, как за крупным опасным хищником. И каким образом все это применимо к тому, чем он занимается сейчас? Келли напомнил себе, что ему нужно взять под строгий контроль свои мысли, помнить, что он охотится за людьми точно так же, как он делал это раньше. Он не собирался изменять весь мир, просто хотел сделать чистым его маленький уголок.
* * *— У тебя еще не прошла боль, мой друг? — спросил Гришанов.
— По-моему, у меня сломаны ребра.
Закариас опустился на стул, явно испытывая острую боль и тяжело дыша. Это начинало беспокоить русского. Такая травма могла привести к воспалению легких, а воспаление легких могло убить человека в таком ослабленном физическом состоянии. Охранники проявили излишнее рвение, избивая американского офицера, и хотя, это было сделано по просьбе Гришанова, он рассчитывал всего лишь на то, что они причинят боль американцу, не больше. Мертвый военнопленный не сможет сообщить русскому полковнику то, что он стремился узнать.
— Я говорил с майором Вином. Эти маленькие дикари заявляют, что у них нет лишних лекарств. — Гришанов пожал плечами. — Это может вполне оказаться правдой. Тебе действительно очень больно?
— Да, каждый раз, когда я делаю вдох, — ответил Закариас, и было ясно, что он говорит правду. Его лицо казалось даже бледней обычного.
— Извини, Робин, но у меня только одно средство от боли, — смущенно произнес Гришанов, протягивая фляжку.
Американец покачал головой, и даже это, по-видимому, причиняло ему боль.
— Нет, я не могу.
Гришанов заговорил с разочарованием человека, пытающегося убедить друга:
— Тогда ты поступаешь глупо, Робин. Боль никому не приносит пользы — ни тебе, ни мне, ни твоему Богу. Пожалуйста, разреши помочь тебе хоть немного. Ну, пожалуйста, а?
Я не должен, сказал себе Закариас. Поступить так — значит, нарушить заповедь. Его тело является храмом, который нужно поддерживать в чистоте, не допуская в него такие вещи. Но храм уже рухнул. Больше всего Закариас боялся внутреннего кровотечения, Сможет ли его тело исцелить себя? Должно, и при обстоятельствах, даже только приближающихся к нормальным, оно без труда осуществило было это, но сейчас он понимал, что его физическое состояние ужасно, травма спины так и не прошла, и вот теперь сломанные ребра... Боль стала его постоянным спутником, она помешает сопротивляться при допросе, и потому ему придется отдать чему-то предпочтение — религии или долгу противостоять вопросам. Теперь все вокруг казалось не таким ясным. Может быть, ослабив боль, он ускорит свое выздоровление и облегчит выполнение своего долга. Итак, как же ему поступить? Этот простой вопрос казался сейчас более запутанным, и его взгляд устремился на металлическую фляжку. Внутри нее скрывалось облегчение. Не такое уж большое, но все-таки облегчение, а ему требовалось облегчение, чтобы держать себя в руках. Гришанов отвинтил крышку.
— Ты катаешься на лыжах, Робин? Закариаса удивил этот вопрос.
— Да, научился еще мальчишкой.
— По равнине?
Американец покачал головой.
— Нет, я катаюсь на горных лыжах.
— Хороший снег на горах Уасач? Я имею в виду для лыж. Робин улыбнулся вспоминая.
— Очень хороший, Коля. Там у нас сухой снег. Пушистый, почти как очень мелкий песок.
— А-а, это самый лучший снег. На, выпей. — Он передал фляжку американцу.
Сделаю один глоток, подумал Закариас. Чтобы хоть чуть снять боль. Он отпил из фляжки. Пусть она немного стихнет, тогда я смогу контролировать свои действия.
Гришанов наблюдал за тем, как американец пил, увидел, как заслезились его глаза, надеясь, что тот не начнет кашлять — у него тогда может усилиться кровотечение. Это была хорошая водка, полученная им из посольского магазина в Ханое, единственный продукт, в котором его страна никогда не испытывала недостатка и которого всегда было достаточно в посольстве. Лучший сорт «бумажной» водки, действительно приправленной старой бумагой, любимой водки Гришанова — американец вряд ли заметит это, да и сам он, по правде говоря, переставал замечать после третьего или четвертого стакана.
