Олег Приходько - Запретная зона
Петр пробежал глазами статью:
«НОВОЕ… ВОПИЮЩЕЕ… БЕЗДЕЙСТВИЕ ПРАВООХРАНИТЕЛЬНЫХ ОРГАНОВ… ОБЕЩАНИЯ ПРОКУРАТУРЫ… ДО КАКИХ ПОР… ПОСЛЕ УБИЙСТВА О. АЛЕКСАНДРА (МЕНЯ)… ЖУРНАЛИСТ ДМИТРИЙ ХОЛОДОВ… ОБЕЩАНИЯ К НОВОМУ ГОДУ… СЛЕДСТВИЕ… МИНИСТР ЕРИН… УКАЗ ПРЕЗИДЕНТА».
— Да ты страничку-то переверни, начни сначала, — посоветовал Каменев, оседлав стул.
Петр всмотрелся в незнакомое лицо священника.
«ПОСЛЕ ОКОНЧАНИЯ ЛИТУРГИИ, КОГДА ПОД СВОДАМИ ОТЗВУЧАЛА ЗААМВОННАЯ МОЛИТВА И ПРИХОЖАНЕ СМИРЕННО ПОКИНУЛИ ХРАМ, ПРОТОИЕРЕЙ о. ВАСИЛИЙ (ВАСИЛИЙ НИКАНОРОВИЧ ДВИНСКИЙ В МИРУ) ОПУСТИЛСЯ НА КОЛЕНИ ПЕРЕД ИКОНОЙ СПАСИТЕЛЯ…»
Петр сразу сообразил, что матерый опер взял верный след, и все же спросил с притворной недоверчивостью:
— Знаешь, сколько Никаноровичей в Москве?
— И всех убивают?.. А что, если запись в блокноте Филонова продиктована конспирацией? Кто это пишет в блокноте одно отчество? Без адреса, без существа вопроса… Может, он не хотел кого-то подставлять или этот кто-то сам просил его не упоминать фамилию? А?
— Я говорил с женой Филонова. Никакого Никаноровича она не знает.
— Никаноровича может не знать, а отца Василия?
— А Елахов?
— Знаешь что, Петя, если бы я узнал, кто такой этот Елахов, твоя зарплата и вовсе была бы неоправданной. Так мы едем или будем дальше гадать?
Отец Василий с женой жили в собственном доме в Коровино. У ладной постройки белого кирпича собралось немало машин. Проститься со священником приехали верующие, посещавшие церковь, родственники, церковное начальство. Петр и Каменев подъехали, когда из ворот в сопровождении диаконов и иереев выходил благообразный архиерей в мантии и митре, с панагией на груди.
В большой горнице с иконостасом в красном углу трещали расставленные по всему периметру свечи; певчие пели псалмы. Было тесно. И в тесноте этой над гробом священника, одетого по сану, витала светлая скорбь.
Петр постоял несколько минут у гроба, тихонько вышел в прихожую и, справившись у репортеров о членах семьи, подошел к сидевшим на скамье вдове и сыну усопшего.
— Антонина Марковна, Серафим Васильевич, — сказал он чуть слышно, — позвольте выразить вам мое искреннее сочувствие.
Повисла пауза. Вдова сидела неподвижно, уставившись в одну точку, и никак не отреагировала на его слова; сын же кивнул несколько раз в знак признательности, поднял на него окаймленные нездоровой синевой глаза. Задавать вопросы Петр не решился, однако задать их было необходимо, и Серафим Васильевич почувствовал это без слов. Осторожно дотронувшись до руки матери, покоившейся на ее коленях, он поднялся.
— Простите, Серафим Васильевич, — заговорил Петр, когда они вошли в маленькую комнатку, служившую старикам Двинским спальней, — спасибо вам. Я — следователь, Швец Петр Иванович…
Серафим Васильевич кивнул и воззрился на чужеродного в этом доме чиновника от юстиции.
— Скажите, пожалуйста, вам ни о чем не говорит фамилия Филонов?.. Андрей Яковлевич?..
Серафим Васильевич помолчал несколько секунд.
— Нет, — ответил он односложно.
— А фамилия Елахов?
— Нет.
— Вы никого здесь не узнаете? — Петр торопливо разложил на краю кровати, куда были свалены одежды певчих и прихожан, фотографии.
Сын священника посмотрел на них, не отходя от двери.
— Нет. Никого.
— Может быть, подойдете ближе? — с надеждой попросил Петр.
— Не нужно. У меня дальнозоркость. Никого.
— Вам нечего сообщить следствию об убийстве отца?
— Нет.
— Вы часто виделись с ним в последнее время?
Серафим Васильевич глубоко вздохнул, изо всех сил стараясь сдержать подступившие рыдания, зажмурился, тряхнул головой. Ресницы его заблестели.
— Простите еще раз, — понял Петр и, вынув из кармана визитку, молча вложил в его руку.
— Понимаю, — кивнул Серафим Васильевич. — Пожалуйста, не нужно говорить с матерью… сейчас…
— Ну, что вы! Ни в коем случае…
Они вышли. Смущенный своей вынужденной бестактностью, Петр вернулся ко гробу, протиснулся вдоль окошек, стараясь попасть в поле зрения Каменева. Разглядывать лица людей, пришедших проститься с Никаноровичем, смысла не видел: если что-то здесь и могло пролить свет на убийство, Каменев это непременно засек. Но опер стоял, сосредоточенно глядя на крест в руках покойного.
За окном послышалось урчание катафалка, прибывшего, чтобы отвезти отца Василия в церковь.
«Боже Святый, Боже Крепкий…» — запели певчие перед выносом, прося у Бога прощения усопшему, а заодно и себе.
39
Костя Андреев уезжал 20-го числа поездом в 19.05 с Казанского вокзала. Провожал его Каменев, упросивший водителя оперативной «волги» напоследок прокатить товарища по Москве. Костя глядел на огни столицы, узнавая места, — помнил их с университетских лет, когда еще мог позволить себе в каникулы наведаться в Москву или Питер, развеять тоску.
— Так кто же пришел скифам на смену, Историк? — продолжил Каменев разговор, начатый по пути в Южанск. — Что за племя объединяется сегодня, чтобы разбогатеть на грабежах?
— Главная угроза европейской цивилизации исходит от монголов, — с серьезной уверенностью ответил Костя. — Они лелеют идею панмонголизма.
— От кого-о?..
— Да, да! Недалек тот день, когда китайцы объединятся с японцами, захватят Сибирь с ее богатствами и огромным жизненным пространством, а потом возьмутся за Европу.
Каменев рассмеялся от души.
— Это ты, Историк, явно в студенчестве нахватался, а с тех пор мир не стоял на месте.
— Да обманываемся все мы, Александр Александрович! Каждый думает о своем, копается во внутренних проблемах, а китайцы тем временем не жалеют ни сил, ни средств на атомную бомбу. Между прочим, на новейших секретных картах китайского генштаба Восточная Сибирь уже окрашена в монгольский цвет кожи.
Увильнув от наглого таксиста, водитель замедлил ход, закружил по площади в поиске места для парковки.
— Китай с Японией далеко, — возразил Каменев.
— Вот-вот, все так думают…
— Идею эту они лелеют с прошлого века. Все как раз наоборот: пока ты на монголов оглядываешься, враг объединяется у тебя под носом, бандиты всех мастей создают новое грабительское государство — не скифам чета. А законопослушные граждане все выжидают, когда на Руси жить станет лучше. Вот тебе и современная модель сарматского распада.
Они вышли из машины, направились к зданию вокзала. Оба безошибочно вычисляли в сгущавшейся толчее карманников, бомжей, попрошаек, спекулянтов, валютчиков, цыган и дешевых проституток; огромная толпа беженцев из Средней Азии запрудила зал ожидания.
— И зачем сегодня на бомбу тратиться, Костя? Пусть приходят в Восточную Сибирь, в Москву, на Казанский вокзал, и живут себе — Россия их приход уже подготовила.
— Почему же так случилось, по-вашему? — разглядывая вокзальную публику, спросил Костя.
— Да ты ведь историк, тебе виднее… Скажи вот, сколько нужно времени, чтобы на этом вокзале порядок навести?.. Я тебе отвечу: пятнадцать минут, понял? Всем этим элементам, которых ты видишь, дать по ведру и швабре, по кисти да по банке с краской, и они придадут Казанским «воротам города» вполне гостеприимный вид. А не захотят трудом оправдать своего существования — придется заставить их это сделать. Да, Костенька, да. Потому что демократия — это, брат, не игрушка, это власть. Власть народа! А народ — это вот тот дядька, который сейчас покупает билет у спекулянта, вместо того, чтобы купить его в кассе; это вон та мамочка с детишками, которая сидит на цементном полу, вместо того, чтобы сидеть на скамеечке, которой нет. А не та блядь и не та гадалка, которая пьет из доверчивого народа кровь! Но стоит тебе вполне законно, в интересах народа пройтись дубинкой по спине того жирного мошенника, который зазывает бросить кубик «на удачу» (видишь? его шпана стережет), как поднимется целая кампания: «В Москве на Казанском вокзале попираются права человека!»
Это он — человек, понял? А не ты и не я!.. Причем никто не пытается оглянуться на страны, где демократия уже давно существует, представить себе подобную ситуацию в Хьюстоне или Франкфурте. Там это называлось бы защитой демократии, отстаиванием прав и свобод граждан. Здесь — наоборот. То же самое — и в масштабах страны. Ты спросил, почему так случилось? Я тебе отвечаю: потому что на сегодняшний день самая справедливая форма общественного самоуправления — демократия, а не игра в демократию… Финку в кармане носить нельзя, Костя. И пистолет тоже нельзя. Это называется: незаконное ношение оружия. Но кому нельзя-то? Законопослушным гражданам. А бандиту на закон плевать, потому что иначе он не был бы бандитом. И у него по пистолету и по финке в каждом кармане. Значит, против кого этот закон направлен? Правильно: против человека! На чью мельницу мы воду льем, играя в демократию?.. Ты думаешь, в Думе, в правительстве всего этого не понимают? Как бы не так! Но именно поэтому у нас и нет нормальных, демократических законов, кто их, паразитов, кормить станет, если преступников искоренят?.. Вот и идет игра: стараемся, мол, но не можем ничего сделать; боремся, но не можем побороть; издаем указы, а ослушники на местах их не выполняют. «В Кремле — театр, в правительстве — актеры», — сказал бы Шекспир. — Каменев говорил громко, незаметно для себя войдя в раж, и бурная речь его заставляла оборачиваться прохожих. — А мы с тобой, чтобы не портить их игры, должны сперва предупредить голосом, затем выстрелить в воздух, и уж если не помогло, в самом крайнем случае — по ногам. И, упаси Боже, бандита нечаянно пристрелить — на рапорта и объяснительные чернил не хватит! По условиям этой игры выгоднее получается на рожон не лезть. Ведь если меня, чего доброго, укокошат, моя семья по миру пойдет! Семью бандита соратники не оставят в беде — у них специальные фонды на то имеются. И в тюрьме бандит не пропадет. А попади я в тюрьму, сам знаешь, что там с нашим братом делают. Ну, задержу я его по всем правилам и инструкциям, с риском для собственной жизни и существования семьи, а суд его возьмет и оправдает, В законе ведь как? — от трех до десяти, от двух до пяти, как у Корнея Чуковского. То есть можно дать пять, а можно десять. Можно оштрафовать, а можно и расстрелять. Не догадываешься, для кого такой люфт оставлен, Историк?.. Судья тоже человек, ему жить надо, содержать семью и тех, кто ему возможность жить предоставляет путем принятия таких законов. Вот я его, матерого, скрутил, а через пару дней после суда иду по Тверской, а он — мне навстречу, улыбается: «Что, — говорит, — опер поганый, еще живешь? Ну, поживи, поживи, недолго осталось!» Только опер не дурак, видит, что все игра; важно лишь разобраться, кто во что играет и на какие ставки. — Они вышли на пахнущий креазотом и морозцем перрон, пошли к поезду. — Вот тебе и ответ на вопрос, почему они объединяются: потому что это выгодно главарю — государству. Бандиты сильные, организованные, богатые, они держат стадо в страхе, на них главная функция лежит — функция управления. При таком-то раскладе, конечно, выгодно, чтобы этот период Содома и Гоморры тянулся как можно дольше, чтобы их деятельность никакими законами не регламентировалась. Черепахе понятно, что при этом у руля должен стоять алкоголик с испитой мордой: стакан ему поднес — и делай, что хочешь. А чтобы народ не роптал, при дворе клоуна, шута держат, кото-рый время от времени пугает: вот я приду, порядок наведу, все страны назад в империю сколочу, всех объединю, а кто не захочет — к стенке поставлю. Все по ролям расписано! А народ подыгрывает: «Нет, нет, не надо, уж лучше пусть так будет! Пусть лучше свобода!..» Эх, игра, Историк! А суть ее в том и заключается, что ничего нового тебе Каменев не сказал, все это ты прекрасно сам знаешь и видишь, все видят, но все равно играют… Вчера одну пьесу ставили: «Самые мирные, самые счастливые, богатые и гуманные, самая справедливая власть и принципиальное руководство!», сегодня — другую: «Наконец-то демократия, гласность, гавкать можно, свободой — дыши не надышишься!..» И Каменев играет в ней вместе со всеми. А скажи ты Каменеву… А, да что там! Пошлю все на фиг, Историк! Давай-ка вот лучше выпьем на посошок… — Каменев достал из кармана плоскую бутылочку «Смирновской», отвинтил пробку. — Знаешь, за что я выпить хочу? За то, чтобы ты вернулся в Южанск, снял к едрене фене свои погоны и занялся историей государства Российского. Поищи в ней такой период, когда никто ни во что не играл, никто против своего же народа не объединялся и все были счастливы. Будь!..
