Андрей Дышев - Моя любимая дура
– Быстрее! – кричал Альбинос. – Она уже слишком долго в воде!
– Заткнись, – сквозь зубы процедил я, погрузившись почти по пояс в обжигающе холодную воду, подвел руки под тело, кажущееся невесомым, и поднял его на поверхность. Дацык, оказавшийся рядом со мной, схватил Тучкину за руку, а Альбинос – за воротник. Они вдвоем выволокли женщину на берег.
– Только бы не опоздать… Только бы не опоздать… – бормотал Альбинос, дрожа всем телом, будто не я, а он лазил в «ванну». Мы с ним в четыре руки принялись стаскивать мокрую телогрейку с Тучкиной. Затем свитер… Все насквозь мокрое и настолько холодное, что нестерпимо болят пальцы. Альбинос поднес свои малиновые руки ко рту и подышал на них, пока я расстегивал на груди Тучкиной блузку, ставшую от воды настолько прозрачной, что она напоминала отслаивающуюся кожу… Дацык, чтобы не мешать, отошел в сторону, сел на траву и стал курить, глядя куда-то вбок.
Альбинос встал на одно колено, приподнял и положил женщину себе на ногу, лицом вниз. Невыносимо было смотреть на нее. Совершенно покорное и неподвижное тело, обмякшее на колене Альбиноса, как стопка мокрого, неотжатого белья. Снежно-белая грудь обнажена. Голова покачивается, спутавшиеся мокрые волосы елозят по траве. Ладони перекатываются по земле. Правая кисть подломилась и перевернулась ладонью вверх.
– Не стой! – крикнул мне Альбинос. – Приподними ей ноги!
Изо рта и носа толчками пошла вода, потекла по глазам, лбу и впиталась в волосы. Альбинос давил ей на спину, сплющивая наполненные водой легкие.
– Нет, я не могу на это смотреть, – пробормотал Дацык, подошел к леднику и встал к нам спиной.
Альбинос опустил Тучкину на траву. Ее голова гулко ударилась о землю, склонилась набок. Пучок волос попал в рот. На ресницах дрожали капельки воды. Мне казалось, Альбинос делает все непозволительно медленно. Я склонился над телом, положил ладони чуть ниже груди и стал ритмично давить на грудную клетку.
– Побыстрее! – выдавил из себя Альбинос и прильнул губами к полураскрытому рту Тучкиной. Хоть раз он целовал ее так? – вдруг влезла мне в голову нелепая мысль. Альбинос оторвался, сделал глубокий вдох и снова к ее холодным губам… Мне показалось, что под моими ладонями тихо и робко отозвалось сердце…
– Замри! – крикнул я и приложился ухом к белой коже. Нет, показалось. Тишина. Подлая, скотская тишина!
– Уйди! – процедил Альбинос, оттолкнув меня. – Ни хрена не умеешь!
Теперь он стал делать массаж сердца, посылая короткие и сильные толчки внутрь умершего организма. Шесть толчков – один вдох в губы. Шесть толчков – вдох в губы. Он работал не разгибаясь, не останавливаясь, как заведенный, и под его коленями уже чавкала раскисшая глина, и по его лицу уже лился струями пот… Альбинос сбросил с себя куртку. Потом стянул через голову свитер, оставшись в одной тельняшке. Я положил руку на сонную артерию…
– Ну! Давай же! Давай! – бормотал Альбинос.
Поздно. Она уже ушла и никогда не вернется.
Приплелся Мураш, спросил, может ли чем-то помочь. Дацык кивнул и сказал, что да, может, если избавит нас от необходимости делать нечто подобное с ним.
– Все, Альбинос, – сказал я, убирая руку с холодной шеи Тучкиной. – Не надо больше терзать ее.
Он послушался, поправил на ее груди блузку и накрыл лицо телогрейкой. Потом медленно поднялся на ноги. Дацык шумно вздохнул, пульнул окурком в ледник и стал прохаживаться рядом с телом. Альбинос не сводил с него глаз.
– А ты говоришь, – произнес Дацык, и губы его надломились в уродливой усмешке, – что я вас всех кровью перемазал…
Альбинос кинулся к Дацыку, споткнулся о кочку и едва не упал на землю.
– Лера не могла этого сделать! – закричал он, схватив Дацыка за воротник. – Это несчастный случай! Ирина сама оступилась и упала!
– Пусть будет так, если тебе от этого легче, – равнодушно ответил Дацык и сделал такое движение, будто стряхивал руки Альбиноса со своего воротника.
Альбинос резко повернулся в мою сторону:
– И ты так же думаешь? Отвечай, Вацура! Лера не способна убить человека! Не способна!
– Ты предлагаешь мне провести расследование? – спросил я.
– Ах, дьявол! – взревел Альбинос и взмахнул кулаками. – Вы оба полоумные недоделки! Я сейчас вам все докажу! Лера! Лера, иди сюда!
И, не дождавшись, сам пошел наверх.
– Какая тоска! – протянул Дацык. – Никогда бы не подумал, что Альбинос когда-нибудь будет оправдываться передо мной. Увы, это уже не тот человек…
Мы поднялись в лагерь. Альбинос носился около стола и кричал:
– Лера! Лера, не выводи меня из себя!
Пробормотав еще какие-то угрозы, он решительно направился к приюту, в котором вся милая компания, за исключением меня, коротала ночи. Ударом ноги он распахнул дверь и ввалился внутрь. Я уже приготовился к тому, что сейчас вылетят окна, покроются трещинами стены и обрушится кровля, но Альбинос вдруг застыл на пороге, медленно поднял руки и вцепился себе в волосы, словно это был парик и Альбинос испугался сквозняка. Мы с Дацыком переглянулись и, не сговариваясь, побежали к приюту.
– Что происходит? – тихо произнес Альбинос, когда мы, еще не отдышавшись, встали за его спиной, пытаясь заглянуть внутрь. – Почему…
Он осекся и беззвучно двинулся вперед. Я увидел отблески огня на серых стенах и услышал, как тихо потрескивает свеча. Дацык, который был на полкорпуса впереди меня, вдруг круто повернулся и с искаженным лицом вышел наружу. Прижав кулаки к груди, Альбинос остановился у топчана, на котором лежала необыкновенно бледная Лера. Руки ее свешивались и почти касались пола. Мне сначала показалось, что на левую кисть девушки надета тонкая бордовая перчатка. Я опустил взгляд. Под топчаном застывала огромная лужа крови. Перерезанное запястье еще влажно блестело, кровь еще слабо шевелилась на краях жуткой раны, но тяжелые вишневые капли, повисшие на кончиках пальцев, уже утратили прозрачность, уже присохли к ногтям и не срывались вниз. Альбинос наступил в кровавую лужу, и под его подошвой треснул осколок стекла. Он сел на край топчана, осторожно прикоснулся к волосам девушки, затем его пальцы скользнули ей на лоб, щеки и замерли на слабо разомкнутых губах. Я услышал, как Альбинос заплакал.
Горячие капли парафина стекали со свечи на лист бумаги. На нем была размазана кровь, как если бы Лера вытерла об него пальцы, но мазки, скручиваясь в спирали, выгибаясь в петли и волны, образовывали слова. Я вытянул лист из-под свечи, приблизил его к глазам, но не смог сразу разобрать торопливые строки: «Что будет завтра – никогда не знаешь и как в туман в него въезжаешь…»
– Уйди, – едва слышно произнес Альбинос.
Глава 41
ЦИРРОЗ
Я пробивал от дна шурфа боковые тоннели. Подземная конструкция приобретала черты осьминога, который раскидывал в сторону свои щупальца, чтобы в черной мутной воде найти добычу. Я работал без отдыха уже несколько часов, и спина уже нестерпимо ныла, и мышцы горели, и лопата казалась свинцовой, но только это самоистязание помогало не думать о нелепой, трагической смерти двух молодых женщин. У меня слезы стояли на глазах. Кто-то истязает себя за деньги. Кто-то убивает за деньги. А они жизнь поставили на кон ради любви. Что есть деньги для истинно любящей женщины? Милые, глупые, отчаявшиеся, наивные – они были обнажены настолько, что всего лишь одно слово, один намек причинял невыносимую боль – такую боль, что смерть представлялась облегчением. Мне хотелось кого-то придушить. Но разве Альбинос виноват, что охладел к Лере, что переспал с Тучкиной? Он жил между ними, греясь в лучах любви, чтобы душа не замерзла, не окаменела. Но вот источник тепла иссяк, плащаница упала с плеч. Я не знаю, что теперь будет с Альбиносом.
В тоннеле стало настолько темно, что на ледяном своде пришлось пристроить фонарик. Мураш рыл свой тоннель в противоположную сторону от меня. Снег мы сначала кидали в шурф, и потом Дацык вытаскивал его наверх ведрами. Не знаю, откуда у Мураша брались силы. Весь побитый, с заклеенным глазом, он вгрызался в мокрый лед, как землеройная машина. Коль фонарик был у меня, Мурашу пришлось довольствоваться свечами. Он расставил их по пустым консервным банкам из-под тушенки, которые закрепил на сводах. Вода, беспрерывно льющаяся сверху, постоянно заливала их. Тогда Мураш снова зажигал огонь.
Дацык, отупев от однообразной и тяжелой работы, приумолк и долгое время не произносил ни слова. Я видел его унылое, безжизненное лицо, время от времени появляющееся в светлом круге шурфа, словно это был портрет в рамке. Если бы я не знал Дацыка и мне предложили придумать подпись к портрету, я бы написал: «Портрет больного, изможденного старика». Иногда Дацык, вытягивая ведро, замирал, чтобы передохнуть, и напряженно смотрел в сторону склона. Он беспокоился об Альбиносе. Наверное, без него он чувствовал себя одиноким и слабым, каким, собственно, и был.
