Всеволод Бенигсен - ВИТЧ
— Погодите, — сказал Максим, переводя дыхание, чтобы унять волнение и привести мысли в порядок. — Была осень 79-го года. Я поехал в Шереметьево провожать друзей. Среди прочих был и Куперман. Рейс «Аэрофлота» Москва — Мюнхен. Они прошли контроль, сдали багаж, сели в самолет и взлетели. Мы помахали им вслед рукой. Вы поехали их встречать в аэропорт в Мюнхене. Правильно?
— Абсолютно, — согласился Бессонов. — Хотя могу отвечать только за немецкую сторону дела.
— Но почему-то не встретили.
— Не почему-то, а по вполне конкретной причине.
— Какой же?
— Никакого самолета из Москвы в тот день не было.
Максим подумал, что ослышался.
— Не было самолета из Москвы?!
— Ни одного. Ни из Москвы, ни вообще из Союза. Когда в назначенное время рейс не высветился на табло, я пошел к окошку информации и узнал, что такого рейса не было, нет и не будет. Более того, я сейчас вспомнил, что спустя некоторое время позвонил в представительство «Аэрофлота».
— И что?
— Там мне сказали то же самое. Никаких рейсов из Москвы в тот день не было. Я, конечно, подумал, что Бухреев что-то перепутал, но перезванивать не стал. Куперман не был моим приятелем, и у меня были другие дела. Кроме того, у него был мой мюнхенский номер, и я знал, что если он прилетит днем или неделей позже, то позвонит. Вот только он уже больше не позвонил.
— Но Куперман прислал открытку.
— Кому? — удивился Бессонов.
— Своей бывшей жене. Я с ней сегодня разговаривал. Более того, открытку он отправил из Мюнхена. И датирована она была днем отлета.
Бессонов хмыкнул.
— Это невозможно. Я уже сказал, что рейсов из СССР в тот день не было. Более того, они и не ожидались.
Максим почувствовал, что все функции головного мозга в одну секунду отключились, словно кто-то дернул главный рубильник. В голове стало темно и тихо.
— Ау! — сказал Бессонов. — Вы тут?
— Я-то тут, — ответил Максим глухо. — А вот где самолет с Куперманом?!
V
Майор Кручинин не был солдафоном. Он был мыслящим человеком. Более того — убежденным либералом. Что в контексте его службы в КГБ означало следующее: вместо того чтобы душить, давить и карать, он придушивал, придавливал и журил. Разница, если вдуматься, огромная, ибо он был одним из немногих в этом учреждении, кто понимал, что одной силой ничего не сделаешь, а посему искал компромисса с теми, кто находился под неусыпным оком власть имущих. Он проводил долгие изнурительные беседы с диссидентами, бунтарями и антисоветчиками. Действовал мягко. Голос не повышал. Угрозами не злоупотреблял. Обладая явным талантом психолога, к каждому искал индивидуальный подход. Чувствовал, где следует перебить, а где выдержать задумчивую паузу. Если была возможность, демонстрировал неплохие для советского чиновника познания в искусстве: цитировал классиков, приводил примеры из истории и часто добивался желаемого результата. Так, однажды Кручинину пришлось уговаривать одного ярого диссидента-литератора не печатать на Западе свой автобиографический роман. Роман носил броское, если не сказать наглое название — «Я против СССР» и был посвящен, как можно догадаться, бесконечным мытарствам автора, его борьбе с властью, предательству друзей, жестокости КГБ и прочее, и прочее. Немудрено, что вследствие такой эгоцентричности автор получался весь в белом и в шляпе с пером, то есть принципиальным и смелым, а его противники — злыми и беспощадными, как Бармалей из сказки. Все же остальные (включая родных и друзей автора) выглядели просто бледными тенями, бродящими по страницам романа и вяло уговаривающими героя уступить врагу. В принципе в книге не было ничего такого, чего бы продвинутая западная публика не знала, но в это время начался короткий период потепления отношений с Америкой, и роман был совсем некстати, тем более что руководство СССР планировало провернуть важную экономическую сделку с проклятыми капиталистами. Перед Кручининым стояла задача оттянуть, а желательно, и вовсе пресечь опубликование романа. Встретившись с автором, он перво-наперво похвалил того за интересную книгу.
— Вам понравилось? — удивился автор.
— Конечно! — всплеснул руками майор, как бы давая понять, что такая книга не может не понравиться. После чего процитировал наизусть несколько запомнившихся ему мест.
— Более того, хоть я и не специалист, но вижу, что литература — ваше призвание. И пока есть вдохновение, надо писать. Срочно беритесь за второй роман. У вас уже есть задумки?
Автор замялся, ибо никаких задумок у него не было. Обличительный пафос был главной составляющей его творчества, но в первом и пока единственном романе он и так обличил все, что мог.
— Ну-у-у… я работаю… понемногу, — вяло сказал он.
— Вот и чудесно! — обрадовался майор.
— Что же тут чудесного, если мой роман не может быть опубликован на Родине? — с вызовом спросил автор и не к месту чихнул. Чихнул как котенок — негромко и как-то по-детски зажмурившись.
— Кто это вам сказал? — удивился Кручинин. — Разве вы носили его в издательства, в журналы?
— Нет, — растерялся автор. — Но, простите, это даже смешно обсуждать. Кто возьмется печатать такую… э-э-э…
— Антисоветчину? — пришел на помощь майор.
— Ну да.
— А где там антисоветчина?
— Как где? — изумленно спросил автор. — А арест? А лагерь?
— Двадцатый съезд сурово осудил сталинизм. В этом мы с вами совершенно единодушны. Тут, можно сказать, вы шагаете в ногу с генеральной линией партии.
— Но в романе мой герой… то есть я… то есть герой от моего лица говорит, что советская власть душит инакомыслящих.
— А разве это не художественный роман?
— Художественный.
— Ну, если роман художественный, то слова героя есть не более чем слова героя. Ну не приписывать же реплики Остапа Бендера Ильфу и Петрову. Это же смешно. Вы согласны?
— Но в большей степени документальный, — поспешно поправился автор, поняв, что где-то дал маху.
— Понимаю, — кивнул Кручинин. — Пускай так. Однако если он документальный, то разве можно отрицать то, что было?
— В каком смысле?
— Вы сказали что-то кому-то, потом пришли и записали. Честь вам и хвала.
— Я что-то не очень понимаю…То есть, по-вашему, если я кому-то сказал, что осуждаю Октябрьскую революцию, то честь мне и хвала?
— Так я не говорил, — уклончиво ответил майор. — Однако у нас по Конституции свобода слова.
— Ну знаете! — усмехнулся автор. — У нас по Конституции много чего есть, однако ничего из этого не соблюдается.
— Выходит, в нашей стране не соблюдается Конституция?
— Естественно!
— Так еще лучше! — обрадовался Кручинин. — Значит, вы своей книгой помогаете узакониванию и восстановлению советской Конституции.
— Я? — удивился автор.
— Ну не я же. Где же тут антисоветчина, если вы выступаете за исполнение советских законов?
— Что-то я запутался, — растерялся автор. — Ну хорошо. Допустим, я за советские законы…
Тут он задумался, потому что никак не предполагал, что, оказывается, борется за законы, тем более советские. — Но… но… власть…
— Меня другое смущает, — с неожиданной озабоченностью ловко перебил его Кручинин и досадливо щелкнул пальцами.
— Что? — растерянно откликнулся автор, который все еще переваривал логику майора.
— Скажите, вам нравится Достоевский?
— Пожалуй, — осторожно согласился писатель, который уже боялся любых вопросов издалека.
— В вашем романе описаны… и очень хорошо описаны… ваши сокамерники. Например, Василий Колбышев. Шестнадцатилетний парень, который…
— Стучал, — хмуро закончил писатель.
Кручинин поморщился от резкости формулировки.
— Допустим, так, — согласился он после небольшой паузы. — Но ведь стучал-то он, не зная, что стучит.
— Как это?
— Простой деревенский парень, кстати, с небольшими психическими отклонениями, это я сам выяснил, в детстве упал с лошади на голову… Так вот, попадает этот простой деревенский паренек в камеру за пустяковое дело — случайно сжег советский флаг и портрет Сталина в красной комнате, забыв затушить окурок. Он виновен?
— Нет, конечно. Из-за случайности сжег кусок ткани и портрет в рамке, а ему пятнадцать лет вкатали!
— Прекрасно. Так вот, этот паренек воспитывался в духе сталинизма, то есть с несколько искривленными понятиями о добре и зле. А в этом он виновен?
— Да нет, в общем… — замялся автор.
— И вот он попадает к политическим, к вам то есть. Начальством ему внушается, что все вы — преступники, плетущие заговор против Сталина. Наивный, слегка стукнутый на голову и, как мы выяснили, по всем статьям невиновный, он помогает следователю, считая, что исполняет свой гражданский долг, то есть… доносит на вас. Можем ли мы осуждать его за то, что государство сделало с его сознанием?
