Андрей Воронин - Инкассатор: Страшный рассказ
Пытаясь сориентироваться, она подняла руку, и пальцы сразу же уткнулись во что-то шершавое, судя по ощущению, деревянное. „Доски“, — поняла она и для пущей уверенности провела ладонью по занозистой, небрежно оструганной поверхности, нащупывая узкие зазоры между досками и гладкие, как стекло, почти неразличимые выпуклости срезанных циркулярной пилой сучков. Доски были свежие — в темноте пахло сосной и еще чем-то… Чем?
Рука, скользившая по дощатой поверхности в каких-нибудь пятнадцати сантиметрах от лица, неожиданно наткнулась на препятствие. Это была дощатая стенка; еще одна такая же стенка обнаружилась с другой стороны. Помещение — помещение ли? — в котором проснулась Инга, было не шире полуторной кровати. Больше всего оно напоминало сосновый ящик — ящик, в котором она лежала на спине, не имея возможности сесть, вдыхая запахи свежих сосновых досок и сырой земли…
Земли! Охваченная внезапным приступом клаустрофобии, Инга обеими руками ударила в крышку над собой, загнав в ладони с полдюжины заноз и даже этого не почувствовав. Земля! Так вот чем здесь пахло! Спертый воздух, запах сырой земли, узкий сосновый ящик, кромешная тьма и тишина, в которой не было слышно ничего, кроме ее учащенного, хриплого дыхания и гулких ударов сердца. Все это было похоже на…
Она почувствовала приближение паники, зажмурилась, затаила дыхание и приказала себе успокоиться. Того, о чем она подумала, просто не могло быть. Как, скажите на милость, могла она оказаться в…
В гробу? Да, в гробу. В могиле. Засыпанная сверху землей… Нет, ПОХОРОНЕННАЯ в земле! Конечно же, этого не могло быть. Она что, впала в летаргический сон и ее приняли за мертвую? Чушь собачья, сейчас не восемнадцатый век! После Эдгара По о таких вещах никто даже не пытался писать, потому что это полная ерунда. Это просто чья-то глупая шутка, вроде запоздалого первоапрельского розыгрыша…
— Эй! — крикнула она, снова изо всех сил ударив в крышку ладонями.
Собственный крик, увязший в тишине, как в пыльной вате, вонзился в ноющий мозг, как тупая игла. Если это похмелье, то Инга даже представить себе не могла, сколько и чего нужно было выпить, чтобы заработать себе такое удовольствие. И что это за компания, в которой сначала пьют, а потом разыгрывают вот такие шутки? Как ее угораздило связаться с сумасшедшими?
Она ударила в крышку одновременно ладонями и коленями, не обращая внимания на боль. В щели между досками просыпалось немного земли, и Инга с отвращением стряхнула ее с одежды. При этом что-то зашуршало, и, ощупав левое запястье, она обнаружила на нем прилипший обрывок клейкой ленты.
И тут она вспомнила все — Олега с его странным предложением забрать сумку с какими-то ее вещами, отвратительный запах хлороформа, ощущение жесткой ладони, которая прижимала пропитанную отравой тряпку к ее лицу так сильно, что грозила сломать нос… Она вспомнила обещание Олега, сказавшего, что она обязательно все поймет, когда наступит время.
Кажется, она напрасно его дразнила, напрасно села к нему в машину, напрасно намекала на возможность шантажа… Впрочем, теперь ей стало ясно, что, поступи она иначе, это все равно ничего не изменило бы. Он продумал все заранее и хладнокровно осуществил свой чудовищный — с ее точки зрения, разумеется, — план.
И все-таки она не могла до конца поверить в то, что похоронена заживо. Так просто не бывает, будь оно все проклято! Ее маленький изворотливый умишко восставал при мысли о том, что ей предстоит медленно умирать здесь от недостатка кислорода — медленно ЗАДЫХАТЬСЯ здесь, в толще земли, — не имея возможности как-то выкрутиться, вывернуться, обманом превратить поражение в победу, очаровать, пленить и сладострастно растоптать, чтоб впредь неповадно было… Такая возможность существовала ВСЕГДА, но сейчас ее не было. Или все-таки была?
— Олег! — закричала она во тьме своей гробницы, бездумно расходуя на бесполезные вопли драгоценный кислород. — Олег, прекрати немедленно! Открой, Олег! Прости меня, слышишь! Я все поняла! Не верь никому, я люблю только тебя! И всегда любила только тебя! Выпусти меня, Олег! Я тебя умоляю! Я…
Она замолчала, чувствуя, что начинает задыхаться. Так быстро? И ни звука, ни шороха в ответ — только тишина, запах земли и тьма, к которой глаза просто не могут привыкнуть, потому что в ней нет ни малейшего проблеска света.
Она забилась в тесном деревянном ящике, пытаясь просунуть пальцы в щели между досками, ломая ногти и обдирая колени в тщетных попытках столкнуть прибитую гвоздями крышку. Ее отчаянные крики постепенно перешли в нечленораздельный вой, в полное смертельной тоски мычание зверя, попавшего в ловушку, откуда не существует выхода. Удушье все сильнее сдавливало грудь — пока что скорее воображаемое, чем настоящее, но оттого не менее страшное. Инга билась о стенки своей могилы локтями, коленями, головой, то рыдая, то сыпля грязными ругательствами, то принимаясь молить о пощаде. Постепенно удары делались слабее, крики тише, и через какое-то время она…»
… Дымов проснулся со странным ощущением: ему казалось, что во сне он видел свой рассказ, и не просто видел, а принимал в нем участие в качестве какого-то нового, непредусмотренного сюжетом персонажа, этакого стороннего наблюдателя, поочередно вселявшегося в героев повествования. Этот незримый вездесущий дух, кажется, попал впросак, ухитрившись под занавес вселиться в тело, обреченное на медленную, мучительную смерть. Положение у него было незавидное, и Дымов порадовался тому, что вовремя проснулся.
Некоторое время он лежал на спине, отдыхая и испытывая блаженное ощущение, знакомое каждому, кому доводилось просыпаться посреди ночи от привидевшегося во сне кошмара и обнаруживать, что это всего-навсего дурной сон. Потом ему стало интересно, ночь сейчас или утро, и он открыл глаза.
Получилась какая-то ерунда. Дымов решил, что еще не совсем проснулся, закрыл глаза и снова открыл.
Ничего не изменилось. Вокруг по-прежнему было темно и тихо, как в могиле. Если это и был сон, то какой-то уж очень странный. Впрочем, перепутать сон с явью, вопреки утверждениям некоторых писателей, на самом деле очень трудно. Дымов точно знал, что уже не спит, что проснулся… только непонятно где. И с кем.
Да, где бы он ни находился, он был здесь не один. На плече у него, щекоча щеку почти невесомыми прикосновениями разметавшихся во сне волос, лежала чья-то голова. То есть он предполагал, что это голова, потому что… Ну а что еще там могло лежать?
Можно было предположить, что эта голова принадлежала Ольге. Но тогда было непонятно, почему Ольга спит, не производя ни единого звука и совершенно не шевелясь. Даже когда человек спит очень глубоко и дышит очень медленно, грудь его все равно поднимается и опускается, а тут…
И почему, черт возьми, от Ольги так воняет? К зубному ей, что ли, пора? Или она это… гороха на ночь наелась?
Только теперь до Дымова дошло, что пахнет действительно крепко. До сих пор он почти не чувствовал запаха — привык, надо полагать, принюхался, — а сейчас вдруг ощутил его в полной мере, и его едва не вывернуло наизнанку. Никакой горох и тем более никакой, даже самый запущенный, кариес не дал бы такого запаха, да еще в такой концентрации. Если эта вонь исходила от Ольги, оставалось только предположить, что супруга Александра Дымова умерла не меньше недели назад и уже успела основательно протух…, то есть разложиться.
Но, как ни назови процесс, конечный продукт от этого меньше вонять не станет. Нет, Ольга — живая Ольга — так пахнуть не могла. Так что же она, и впрямь умерла?
По здравом размышлении Дымов решил, что это какая-то чушь. Как Ольга могла умереть, да еще и, извините, разложиться, лежа у него на плече? Он что, спал целую неделю? Вряд ли. Так что это — шутка какая-нибудь?
Этот вопрос показался ему странно знакомым, но разбираться в этом ощущении было просто некогда — у него хватало иных, гораздо более острых ощущений, и что-то подсказывало, что в самом скором времени их станет еще больше.
Осторожно, словно боясь, что его укусят, Дымов протянул свободную руку и ощупал то, что лежало у него на плече. Пальцы скользнули по волосам и вдруг коснулись чего-то твердого, ледяного, омерзительно липкого, на ощупь отдаленно напоминавшего человеческое лицо.
Дымов в ужасе отдернул руку, попытался вскочить и сразу же с глухим деревянным стуком приложился лбом к чему-то твердому, деревянному. Удар отбросил его назад — испуганного, сбитого с толку, потерявшего ориентацию в пространстве, задыхающегося, с бешено бьющимся сердцем. Он снова протянул руку и ощупал то, что лежало рядом.
Так и есть, лицо. Вот нос, закрытые глаза, а это, должно быть… Да, точно, открытый рот и зубы. Все твердое, холодное… окоченевшее? Да нет же, чушь, чушь! Этого не может быть! Ведь они с Ольгой совсем недавно, буквально накануне, что-то делали вместе, и она была жива и здорова. Может быть, это шутка? Подложили ему в кровать манекен, подсунули под кровать дохлую кошку, занавесили окна, доску какую-нибудь сверху присобачили, шутники… Только что же это за шутники такие, которые так неудачно шутят?
