Елена Крюкова - Аргентинское танго
А когда все закончилось, и отгремели все аплодисменты, и все припасенные букеты были кинуты на сцену, когда их, стоящих у рампы, завалили цветами, цветы сыпались, казалось, не из амфитеатра, лож, бельэтажа и партера — цветы сыпались с неба, и когда они станцевали на бис еще и качучу, и снова румбу, и Мария прошлась в сапатеадо, в «танце каблучков», в умопомрачительной испанской чечетке, и когда они, не выдержав криков «браво», еще раз станцевали покоренной публике аргентинское танго и опять сорвали вопли и стоны восторга, когда их, даже не стерших грим с лица, даже не сумевших переодеться в цивильное платье, все-таки с горем пополам отпустили со сцены, а у артистической их уже осаждала толпа спятивших поклонников и фанатов, желающих получить автограф или сорвать с платье великой Марии Виторес хотя бы одну белую кружевную оборку, хоть кусочек кружев, — когда Мария, расцеловав импресарио, приняла у него из рук маленькую золотую птичку с рубиновой головкой и, хохоча, посадила себе на голову, воткнула в волосы, как драгоценную брошь, а все вокруг закричали: «Ручная колибри!.. Ручная колибри!..» — когда они, задыхаясь от объятий, поздравлений, от выпитого наспех в артистической бьющего в нос шампанского и от восторженно поднесенной им настоящей индейской текилы, — «попробуйте, сеньорита, это же чудо что такое, это индейцы сами готовят, это вроде русского — о, как это?.. — са-мо-го-на, да!..» — вывалились наконец на улицу, прямо из объятий публики — в объятья карнавала, они смогли бегло, быстро посмотреть друг на друга, и Мария, чуть отвернув лицо, сквозь зубы, небрежно спросила Ивана:
— Ну как, я не слишком подвела сегодня тебя?
И Иван, судорожно сглотнув, так же чуть отвернувшись от нее, — а вокруг них сновал цветной хоровод полуобнаженных девушек с золотыми картонными коронами на головах, мужиков с кинжалами у пояса в масках рычащих ягуаров, — так же не глядя ей в глаза, небрежно ответил:
— Да нет, я думал, будет хуже.
И они, накинув на плечи плащи, пошли дальше в ночь и карнавал, и карнавал обнял их и закружил, а может, у них кружилась голова от шампанского и от текилы, от аплодисментов и тостов, от криков и запаха тропических цветов, которыми их завалили, будто бы у них была коронация или свадьба. И Мария, наклонившись к уху Ивана, взяв его под руку, улыбаясь, шепнула ему: «Тебе не кажется, что это наша свадьба?» И он, покосившись на нее, еще не остыв от танца борьбы и ненависти, процедил сквозь зубы: да, смахивает. Но я бы не хотел такой сумасшедшей свадьбы. Я бы хотел, чтобы у нас с тобой все было тихо и мирно. Как у людей.
А карнавал влек, тащил их за собой, кружил, закручивал в свою орбиту, в гущу своей разноцветной, как перья павлина, толпы, и дудки гудели им в уши, и маракасы гремели над ухом, и вокруг обнаженных торсов раскосых индейцев свивались в кольца толстые, как морские канаты, змеи, и маленькие негритянские девочки звенели в серебряные колокольчики, и громадные синие, с красными, в кардинальских шапочках, головами попугаи ара кричали: «Car-r-ramba!», и колибри вцеплялась в ночные волосы Марии, чирикая что-то на нежном своем языке. И музыка, музыка заливала, захлестывала улицы, и Мария, раздув ноздри, вдохнув свежий ночной ветер с залива, обернула лицо к Ивану и, смеясь белозубо, сказала:
— Ванька, черт побери, querido, давай потанцуем, что ли?
И внезапно — посреди карнавала — среди бешеной, яркой как фейерверк ночи — раздался страшный грохот.
И в темном, полном крупных южных звезд небе из грохота возник свист.
Свист рос, мощнел, приближался стремительно, от оглушающего свиста не было спасенья. Свист надавил на уши и выдавил барабанные перепонки. И люди, закрыв уши руками, на миг оглохли и ослепли.
И самолет, толстобрюхий «Боинг», прочертив черно-синее небо громадной серебряно-огненной полосой, с размаху воткнулся в здание, прорезающее пространство теплой ночи.
И огромный небоскреб на набережной, возле которого, обнявшись, плясали и пели счастливые, веселящиеся пары, у подножья которого сидели, дудели в дудки и били по гитарным струнам и струнам звонких банджо уличные музыканты, покачнулся, подломился, как подламывается подрубленное дерево, и из нутра пронзенного зданья вылетел оранжево-алый дикий огонь. И грохот, перекрывший ослепление взрыва, встал черной стеной.
И рушился, рушился, рушился наземь огромный дом. И слепящая вспышка катилась, подминая орущий народ под себя; и люди, в ужасе, врассыпную бежали прочь, катились колесом, как недавно колесом катались в цирковых аттракционах, в акробатических карнавальных танцах, катались по земле, зажав уши руками, крича, вжимая в землю обожженные тела, и одежда на многих вспыхивала и горела, и они превращались в живые факелы, и, горящие, так бежали к океану, к полоске прибоя, стремясь скорее достигнуть воды, и многие падали, не добежав до кромки песка. И все хлестал ввысь, вверх яростный огонь, в котором навсегда сгорели те, кто сам придумал свою смерть.
И Мария схватила Ивана за руку. Поглядела на него расширенными глазами.
— Ванька! — крикнула она сумасшедше. — Ванька, ведь это сделала я!
Рядом с ней валялся на земле мальчишка-негр. Тот, с клетками, продавец птиц. Или — другой?.. Мария не знала. В клетках клекотали, чирикали, кричали птицы. Она села на корточки и перевернула мальчика лицом вверх. На груди у него, под курткой, струилось липкое, темно-багряное. Мария протянула к Ивану испачканные липкой кровью руки.
— Машка, ты с ума сошла! При чем тут ты?! Бежим!
— Dios, — беззвучно сказала Мария, сидя на корточках перед убитым осколком продавцом певчих птиц. — Ванька, тот, наш, мир кончился… Это я сделала, я, я тоже… Моими руками — тоже… Я убила его… Это я…
Он, схватив ее под мышки, оторвал ее от мальчика и потащил, поволок прочь.
— Скорее! Никого ты не убила! Мара, Мара…
Она, в своем белом платье, в том, в котором танцевала сегодня болеро, запачканном кровью, в темной как смола ночи, билась белым голубем в руках у Ивана, тащившего ее прочь, прочь — скорее, скорей, лишь бы прочь отсюда, в укрытие, в безопасность.
— Мара! — крикнул он отчаянно, подняв голову. — Дом рушится!
И все, бегущие в панике прочь, на миг обернулись, задрали головы, и из всех глоток вылетел вопль ужаса. Огромная башня рухнула, заваливая обломками тех, кто не успел убежать далеко. И Иван закрыл Марии глаза рукой.
— Марочка… ну я тебя прошу… ну шевели ножками… скорее!..
Они бежали, чувствуя спинами дыхание пожара, вдоль набережной к остановке автобуса, хотя какие могли быть автобусы во время карнавала, и все же там мог быть транспорт, какой-нибудь старый грузовичок, какое-нибудь завалящее такси, какой-нибудь парнишка с велосипедом, у Ивана с собой были деньги во внутреннем, заколотом булавкой, кармане пиджака, доллары, целая пачка, и он мог бы выкупить у обалдевшего паренька его велосипед, отвалив ему за него стоимость машины, — лишь бы сейчас, скорее, добраться до отеля.
— Мара!..
— Это я, я сделала это все, Иван…
«Она сошла с ума, вот еще беда, мне надо дать ей лекарство, — обреченно, зло подумал он, завидев вдали, у парапета набережной, чью-то сиротливо кинутую машину. — Сильнодействующее… успокаивающее. Вот тачку Бог послал! Если хозяина у машины нет — я угоню ее. Я взломаю дверь и угоню машину к черту, и довезу Марию до отеля. А там — собираться. Быстро. У нас билеты на завтра, ну и что, улетим сегодня. Первым же рейсом до Москвы. Пока никто не успел очухаться и не отменили авиарейсы через океан».
Взламывать и угонять машину ему не пришлось. Под парапетом, сгорбившись, сидел хозяин машины, маленький смешной креол, кудрявый, весь седой, с горбатым носом, похожий на попугая. Он, вскинув к подбежавшим трясущееся, зареванное лицо, пьяно каркнул что-то по-испански. Иван прожег его насквозь сумасшедшим, единственным глазом, дернул из кармана долларовые бумажки, сунул ему в лицо, крикнул по-английски:
— Hotel «Parana», please! Quickly!
ИВАНЯ собрался наспех. Мария сидела в отельном кресле, ничего не соображая. Смотрела прямо перед собой, тупо, невидящими глазами. И все повторяла: «Это я, я одна, я это сделала, я».
Какое лекарство я ей дал? А пес его знает, какое. Я по-английски объяснил дежурному по этажу: плохо сударыне, успокаивающего, сердечного, показывал на сердце, на голову, морщился. Дежурный понял мой примитивный английский. Принес мне маленький пузырек, капли, и упаковку таблеток. Сказал: «Сильнодействующее. Осторожно. Всего одну таблетку вашей супруге». Супруга, черт бы ее побрал, супруга. Умалишенная девчонка. Хлопоты с ней одни. А может, мне действительно сменить партнершу? Да, Мара гениальна, но ведь с гениями и забот невпроворот, кощунственно, ненавидяще подумал я. Может быть, ты и правда, Иван Метелица, бесподобный Иоанн, с ней устал?
Это таблетка. Таблетка подействовала на нее. Она будто застыла, глядела прямо перед собой, сидела в кресле неподвижно, ни на что не реагировала. Только губы ее шевелились. Она все повторяла: это я, это я. Ну пусть повторяет, подумал я со злостью, пусть лепечет что хочет. Сейчас я вызову такси, и мы домчимся до аэропорта, и там — ближайшим рейсом — через Атлантику. Да через что угодно. Если самолеты не летят из Буэнос-Айреса на Восток — к черту все, полетим на Запад. Через Тихий океан. Через Австралию. Через Шанхай. Через Пекин. Через всю Сибирь. Долетим же все равно.
