Елена Крюкова - Аргентинское танго
— Понял.
— Мы с тобой вдвоем будем на их концерте!
— Согласен.
— Не издевайся! И после концерта ты… да, ты, именно ты!.. пойдешь за кулисы, подойдешь к ней и скажешь ей, прикажешь ей: он ждет, Беер ждет, там, у выхода, иди к нему, иди с ним! Угрозишь ей! Сломаешь ее! Ты! Именно ты! — Он брызгал слюной. — А если она не пойдет, откажется, повернется к тебе спиной, тогда ты…
— Тогда я прикончу ее, так я понял?
«Беретта» плясала в руке Беера бешеное болеро.
— Ты всегда был понятливый, мой киллер!
— А Иван? Куда мы денем с тобой Ивана? — Он старался изо всех сил, чтобы голос звучал все так же спокойно. — Куда мы денем Ивана, я тебя спрашиваю?
— Ивана?
— Да, моего сына.
— Пошел к черту твой Иван!
— К черту его должен и я послать, так?
Дуло «беретты» уперлось в грудь Кима. Рука Беера отчаянно, позорно тряслась.
— Пошли к черту вы оба!
— Тебе дать выпить, Аркадий? Тут есть. В шкафу. Калгановая настойка. Еще на дне графина осталось. Коньяк я весь стрескал, извини.
— Ты будешь делать то, что я сказал?!
— Ты так любишь эту женщину, Аркадий?
— Я ненавижу ее!
— Я тоже.
Молчание повисло паутиной, висело, качалось из стороны в сторону. Дуло «беретты» опустилось изумленно.
— Иди ты!..
— Я сделаю, что ты просишь… хозяин.
Ким едва заметно улыбнулся.
— Владеешь собой! Хвалю!
— Может, завидуешь?
— Еще слово — и я разнесу тебе башку!
— Не плюйся. Слюна летит. — Ким отряхнул рубаху. — Во сколько завтра начало шоу в Лужниках?
— В шесть вечера!
— Если ты спасуешь, мой киллер, не бойся. У тебя есть дублер. Я теперь так, старик, без дублеров не работаю. Без страховки, ха-ха.
— Кто мой дублер? — Он побледнел.
— Ее продюсер, кто же еще! Ха-ха-ха-ха!
Он побледнел еще больше.
— Неплохо придумано.
— Я же тебе говорил, что я классный придумщик! А-ха-ха-ха-ха!
Ветки за окном, затянутым белыми хвощами и хризантемами, разлапистыми папоротниками морозных узоров, сучили, мотались под сильным, резким ветром туда-сюда, стучали в стекло. Поднималась метель. Она поднималась словно бы из глубины, белым призрачным заревом. Заволакивала окна. Запевала дикую, протяжную песню в трубах. Человек, заброшенный в полях и лесах в старом доме, мог подвывать ей, как собака, петь ее песню вместе с ней.
Сейчас здесь утро. А в Аргентине вечер. И они с Иваном там сейчас пляшут свои беспечные и огненные танцы. Беспечные? Ах, как весело, беспечно пляшет на опилках на круглой арене свой танец тореро с быком. И публика хохочет, грызет шоколадки, кидает на арену розы и кричит: «Оле!»
И грохочет, грохочет, грохочет дикое, грозное болеро. Это идет война. Это грохочут железные машины необъявленной войны. Это взрываются мощные мины тайной войны. Это сжирает всех живых и живущих призрачная и неизбежная война, выдуманная ими самими.
Они прилетают завтра.
Все всегда будет завтра, ты разве не знаешь об этом?
— Аркадий, — сказал он и сам не узнал своего голоса, — Аркадий, тебе что, больше в жизни делать нечего, как преследовать эту женщину?
— Я не хочу оставлять ее тебе! И Ивану! И никому!
— Тогда убей меня! И ее! Сам! Зачем тебе лишние хлопоты?
Беер опустил голову. Опустил револьвер. Отшагнул к двери.
— Зачем? Чтобы сделать то, что я хочу. Ты разве не знаешь, что самое большое счастье — это когда человек делает в жизни то, что хочет?
* * *Грохот обвала погребал все под собой. Музыка рушилась, падала, гремела. Грохот и лязг военного металла наваливались, закладывало уши, замирало дыханье. Невозможно было дышать внутри сплошного грохота, стального дождя. Оркестр, разъярясь, шел лавиной, стеной ужаса. Железо, сталь, металл, и внутри грохота и лязга — два жалких человеческих тела, две жизни, мечущихся, жаждущих жить. Мужчина и женщина. Это они развязали войну. Все на свете войны развязаны из-за любви. Из-за любви и ненависти. Деньги — это только лишь жалкое платье войны. Его рванешь — и оно падает наземь, и война стоит перед тобой голая, и ты видишь, как кроваво смеется ее большой уродливый рот.
Мужчина рванул женщину за руку к себе. Зал замер. Многие встали из кресел. Столпились в проходах между рядов. Музыка ритмично грохотала, наступая, и в грохоте тонул железный мерный пульс маленького барабанчика. И все же четкий железный ритм был слышен, поднимался над морем гибели и огня, и все содрогались от мерных, ритмичных ударов: там, та-та-та-там, та-та-та-там.
И женщина толкнула рукой мужчину в грудь. И он пошатнулся.
И мужчина рванулся вперед и занес над женщиной руку.
И она откинулась назад так низко, что ее черные завитые волосы коснулись досок сцены.
И мужчина навис над нею, как коршун.
И она упала на доски, как подстреленная белая лебедь.
И музыка, дойдя до страшной, смертной высоты, внезапно рухнула вниз — и пропала.
Как провалилась.
Как будто ее тоже убили.
И настала огромная тишина.
НАДЯ
Он сам позвонил мне.
Он, золотой мой, драгоценный, сам позвонил мне!
Я была на седьмом небе от радости.
Он позвонил и сказал: «Надечка, мы прилетаем послезавтра, и у нас большое шоу в Лужниках, а завтра у нас премьера шоу „Латинос“ в Буэнос-Айресе, пожелай мне ни пуха ни пера…» Он так и сказал — не «нам», а «мне». И я крикнула в трубку, задыхаясь от волненья, от любви и горечи: «Иван Кимович, ни пуха ни пера!» И я услышала, сквозь треск и дикие помехи, как из космоса он говорил со мной, но все-таки я услышала, как он тихо сказал мне: «Надюша, Надюшечка, я не могу тебя послать к черту, ты понимаешь, ты же такая добрая, такая нежная, я могу тебя только мысленно поцеловать…» И я услышала в трубке странный чмок. И догадалась: это он поцеловал трубку, чтобы я услышала. И я вся стала красная, просто пунцовая, как из бани, вся потом покрылась! И чуть в обморок около этого старого бабкиного телефона не грохнулась!
«Я вас тоже целую, Иван Кимович! — крикнула я отчаянно. — Я послезавтра обязательно буду на шоу! Не потому, что мне надо будет гримировать Марию Альваровну! А потому, что… — На миг, только на миг задумалась я. Это вылетело из меня помимо моей воли. — Потому что я люблю вас, Иван Кимович! Люблю!»
Выкрикнула — и испугалась. Сердце зашлось.
И трубку кинула на рычаги, как если б это была ядовитая змея.
И сидела, молчала, прижимая ладони к щекам, и мысли неслись в головенке по кругу, по кругу, как белка в колесе, мелькали, и спицы мелькали, и пятна света бесились и вздрагивали, и пространство между Буэнос-Айресом и Москвой сжималось неотвратимо, и Атлантический океан плескался на кухне в грязной кошачьей миске. И я подумала снова, в тысячный раз: я провинциальная дура, уродка, невзрачная хлебная крошка, объедок, огрызок, я двух слов связать не умею, у меня нос набок, у меня улыбка кривая, а он — артист и гений, и что я такое для него?! А она, она, что рядом с ним, его красотка, его ведьма, его баба, его девка, что спала со всеми, с кем не лень, это же сразу видно, на ней негде пробы ставить, она… что она сделала для него?! Танцует с ним? Так это же ее работа, стервы! Хоть бы ребенка ему родила, что ли!
Ребенка. Ребенок. Мысли прекратили бежать по умалишенному кругу. Остановились. Застыли.
Ребенок. Я рожу ему ребенка. Я пересплю с ним и рожу ему ребенка.
Дура, ты же уродка! Он же не захочет лечь с тобой! Он, красавец… знаменитость…
Я, положив дрожащую руку на телефонную трубку, словно заклиная телефон не звонить больше, сказала сама себе, слизывая слезы с губы:
— Ты не смогла родить ему ребенка. Ты только пляшешь с ним, задираешь ноги к потолку. А ему просто нужно ребенка. И я рожу ему ребенка. Я.
«А что, если сделать так, чтобы тебя, красивая стерва, сволочь, проклятая плясунья, вообще не было на свете?» — подумала я, утерла кулаком нос, всхлипнула — и ужаснулась.
* * *…Тишина.
Огромная, как звездный купол над головой, грандиозная тишина.
Белая мертвая роза лежит на темных досках. Валяется на полу. Белый подстреленный лебедь сложил крылья. Все. Закончен танец. Кончена война.
Смяли белый флаг. Бросили под ноги.
Мужчина наклонился над лежащей женщиной. Протянул к ней руки. Но не коснулся ее.
И над дышащим залом пронесся ангел. Он шептал по-испански: querida, querida, my alma, o, my corazon. И зал поднял головы, зал стал единым существом, чудом выжившим после великой и страшной необъявленной войны. Ибо после черного обвала, после последнего взрыва в мире осталось всего двое: мужчина и женщина.
Мужчина в черном и женщина в белом.
И на них с высоты глядел плачущий Бог.
И из всех глоток вылетело дикое, восторженное: «А-а-а-а! Браво-о-о-о! Браво, Виторе-е-ес! Иоа-а-а-анн!»
И в пустой ложе справа от сцены старик в военной форме, в мундире и погонах, при полном военном параде, сидевший совсем один, отставил бинокль от лица и вытер тыльной стороною ладони слезящиеся глаза. И положил бинокль на колени. И тоже поднял руки, сложил их для хлопка, чтобы аплодировать, но не смог — сжал руки в кулаки, опустил на колени. И так сидел, со сжатыми на коленях костистыми кулаками, и слезы текли по измятому временем лицу, пропадали в морщинах.
