Олег Приходько - Запретная зона
Второй сотрудник достал из папки набранный на компьютере текст и положил перед Крильчуком:
— Если вы согласны стать кандидатом в члены «Союза» — распишитесь в этом протоколе.
Крильчук взял бумагу, поднес к глазам.
ВОПРОС. Вы Крильчук Сергей Леонидович, 1970 года рождения, лейтенант госбезопасности?
ОТВЕТ. Да.
ВОПРОС. Чем вы занимались в последнее время?
ОТВЕТ. 20 октября в составе оперативной группы…
Он дочитал протокол допроса до конца. В тишине кабинета было слышно, как бьется его сердце.
— Что… это? — спросил он, залпом выпив кофе.
— Как видите, мы можем обходиться без побоев и изощренных пыток, в отличие от ваших коллег из ФСК.
— В ФСК не пытают, — проговорил Крильчук, не отрывая взгляда от бумаги.
Штатские засмеялись.
— Возможно, — сказал первый. — Но там и не знают того, что известно нам.
— Подписываете? — второй протянул ручку.
Крильчук понимал, что если он не подпишет, то после того, во что его посвятили, живым отсюда не выпустят. Но чего все-таки они хотят?.. Подписать! Подписать, вырваться на свободу и рассказать обо всем там — в ФСК, в прокуратуре. Но глаза? Как он будет смотреть в глаза тем, кого предал — Швецу, Илларионову, Валере Арнольдову?.. Жене, сыну, отцу, наконец?..
— Почему вы не заставили меня расписаться тем же способом, каким получили эти показания?
— А потом поддерживать вас в подконтрольном состоянии всю оставшуюся жизнь?.. Нет, Сергей Леонидович, нам нужно, чтобы вы совершили этот шаг трезво и обдуманно.
— Что меня ждет потом? — спросил Крильчук, не надеясь получить ответ.
— Замена режима строгой изоляции на карантин, — резко заговорил первый, — трехчасовая прогулка по территории, через две недели — повторная обработка на «Коде-1», и в случае, если мы найдем результаты удовлетворительными, приведем вас к присяге. Затем последует программирование на «Коде-8» и дальнейшие инструкции.
— Программирование?..
— Вы задаете слишком много вопросов! — прикрикнул второй, и его маленькие, пепельно-серые глаза нетерпеливо забегали. — Подписываете или нет?
Крильчук положил листок на стол, прижал его ладонью левой руки и, с трудом подавляя дрожь правой, размашисто расписался.
35
Засветилась свеча перед престолом.
— Премудрость, прости! — оповестил диакон в царских вратах, осеняя крестом молящихся. Затем, положив Евангелие на Престол, он произнес: — Господи! Спаси благочестивых и услышь нас!
— Святый боже, Святый крепкий, Святый Бессмертный! Помилуй нас, — взмолились вослед поющие.
Отец Василий в золотом расшитой епитрахили и фелони поверх подрясника читал Апостола. Шел третий час литургии. Благоуханный кадильный дым разносился по храму, пробуждая радость в душе верующих, желавших спасения…
В частном доме на Лесной на стене маленькой кухни висели фотографии членов семьи Войтенко, сделанные в разные годы. По одной из них Арнольдов сразу понял, что попал по адресу и ошибки тут быть не может: насмотрелся на живого еще Александра за двенадцать часов дежурства в палате. Встретила его дородная женщина лет тридцати с небольшим, сестра покойного. Сразу проводила на кухню, извинившись: одна комната была занята тремя детьми, затеявшими шумную игру посреди разбросанных игрушек, в другой стонала больная мать Екатерина Семеновна. На кухне вкусно пахло мясом — варился борщ, но если бы капитану и предложили поесть, он все равно бы отказался, зная о предстоящем неприятном разговоре.
— Скажите, Галина Тимофеевна, ваш брат Александр с вами живет?
— С чего бы это? — агрессивно отреагировала хозяйка. — Нам тут самим, развернуться негде. Видите, мал-мала-меньше да мать еле жива. А что он, натворил чего?
Арнольдов отвечать не стал.
— Вы с ним, я вижу, не в ладах?
— Чего мне с ним ладить-то? Он сам по себе, а мы — сами.
— Вы, что же, ничего о нем не знаете?
— Почему не знаю-то? Знаю. Демобилизовался, в Москве на работу устроился.
— Куда?
— Шоферит где-то. Заезжал пару раз на машине.
— На своей?
— Тю! На своей… На рефрижераторе. Побыл десять минут и умотал.
— Когда это было?
— Один раз летом, в последний раз — с месяц тому.
Галина Тимофеевна то и дело презрительно усмехалась, говоря о брате. Было очевидно, что между ними произошла серьезная размолвка. Предложив незваному гостю табуретку, сама, однако, не садилась, нависала над Арнольдовым, обмахиваясь несвежим кухонным полотенцем.
— Он женат?
— Не докладывал.
— Адрес и телефон у вас есть?
— Адреса и телефона у него у самого нету. Раньше где-то Текстильщиках в общаге жил, потом стал квартиру снимать, разбогател, поди. Чужие мы с ним.
— Почему так, если не секрет?
Пена приподняла крышку кастрюли, жидкость с шипением полилась на плиту. Галина Тимофеевна быстро сняла крышку, попробовала борщ, дунув на ложку.
— Трудно сказать, — заговорила она, не поворачиваясь. — Жестокий он человек. Может, колония на него так повлияла…
— Колония?
— Он после училища зэков охранял, в зоне начальником охраны служил.
— Где?
— Где-то под Брянском или в самом Брянске… А из Афгана приехал — вообще зверюгой стал. Мужа моего избил.
— За что?
— За то, что тот слабее его оказался, вот за что! Что не сидел, не воевал. Он считает, что мы все — и я, и родители его — дерьмо соба… извините, это он так сам однажды выразился. Мы по его земле ходим, в его доме живем, его воздухом дышим. Да и не живем — небо коптим. Молчит, молчит, а как заговорит — мурашки по телу. Взглядом словно убить хочет. — Она вдруг неожиданно всхлипнула, промокнула полотенцем слезу. — А что мы ему плохого сделали-то? Не помогали, так нам самим впору помогать было, на одну пенсию родительскую вшестером… Его, небось, в училище кормили, обували, одевали, потом в армии тоже… Это он должен был старикам помогать. Отца в гроб раньше времени уложил, за все время письма ни разу не прислал, даже на похороны отца не явился, сволочь! А ведь в Москве уже, рядом был. И знал!
— Откуда знал?
— Я ему телеграмму в общежитие самолично посылала.
— Пил?
— Лучше б пил, так хоть знали бы, с чего он такой… Нет, не пил, а смотрел иногда как бешеный.
— Может, наркотики употреблял?
— Не знаю. Не видела.
Арнольдов вынул из папки фотографию.
— Скажите, Галина Тимофеевна, это ваш брат?
Она вытерла руки, взяла двумя пальцами снимок, поднесла к окну. Потом посмотрела на Арнольдова.
— Он что, мертвый? — спросила она упавшим голосом. Арнольдов кивнул. Она заплакала беззвучно.
— Галина Тимофеевна, вам нужно поехать со мной на опознание.
— Никуда не поеду. Мне мать и детей не на кого оставить.
— Пожалуйста, позвоните мужу на работу. Мы вас отвезем и привезем, это займет совсем немного времени.
Ехать Галина Тимофеевна наотрез отказалась. Пришлось вызванивать ее мужа Дмитрия Бурдюкова, работавшего в школе учителем математики. Он оказался молчаливым, хмурым на вид человеком, целиком и полностью находившимся во власти жены…
Приступили к чтению Евангелия. Голос отца Василия отдавался под сводами; слова Христа проникали в души православных и оглашенных, допущенных к слушанию.
— …Восстанет народ на народ и царство на царство; будут большие землетрясения по местам, и глады, и моры, и ужасные явления, и великие знамения с неба. Прежде же всего того возложат на вас руки, и будут гнать вас, предавая в синагоги и в темницы, и поведут пред царей и правителей за имя Мое. Будет же это вам для свидетельства. Итак, положите себе на сердце не обдумывать заранее, что отвечать. Ибо Я дам вам уста и премудрость, которой не возмогут противоречить, ни противостоять все, противящиеся вам…
И все же в машине Арнольдову удалось побеседовать с Бурдюковым.
— Дмитрий Николаевич, почему ваша жена так относится к своему брату? Судя по ее рассказам, он человеконенавистник какой-то. Должна же быть этому причина, как вам кажется?
Дмитрий Николаевич молчал и так долго ежился, неотрывно гладя перед собой на дорогу, что Арнольдов уже не надеялся получить ответ.
— Он фашист, — сказал наконец Бурдюков. — Фашист по убеждениям, по отношению к людям, по словам и поступкам. Ему нравилось быть сильным, а в своем доме, как известно, пророков не признают. Может, где-то в колонии или на войне перед ним снимали шапки и становились на колени, и он привык, упивался этим. Отец Галины воевал немножко, в самом конце войны, но фашизм возненавидел на всю жизнь. А сын нарочно, с каким-то подчеркнутым садизмом, разглагольствовал о великой нации сильных и здоровых людей, выводя его из себя, наслаждался бессилием старика и своим мнимым превосходством. Однажды я не выдержал и вмешался. Он меня в кровь избил на глазах детей, их у нас тогда двое было. Вот вы сказали — человеконенавистник. Нет, не думаю. Ненависть — это хоть и неблагородное, но все же чувство, а он, похоже, был патологически лишен каких бы то ни было чувств.
