Андрей Воронин - Личный досмотр
Мурашова швырнуло на руль, но он тут же выпрямился и, схватив лежавший на соседнем сиденье пистолет, выскочил из кабины. Его противник лежал на спине и едва успел открыть глаза. Быстрый Стас мимоходом подумал, что ему предоставлена великолепная возможность свести счеты с человеком, спутавшим все его планы, и коротким уверенным движением передернул ствол пистолета.
Скользящий металлический щелчок словно что-то включил в теле Комбата. Он увидел глядящий прямо ему в лоб зрачок пистолетного ствола и стал действовать не размышляя, как хорошо запрограммированный автомат. Четким, раз и навсегда отточенным движением он ударил Мурашова ногой, целясь повыше колена, другой ногой одновременно зацепив лодыжку противника. Быстрый Стас качнулся, теряя равновесие, и спустил курок, но пуля ушла в затянутое плотными серыми тучами низкое небо, а сам он, нелепо взмахнув руками в поисках опоры, упал на спину.
В ответ на выстрел дождь вдруг усилился, словно пуля пробила в тучах дыру, заставив небо заплакать от боли. Этот поэтический образ молнией промелькнул в мозгу Быстрого Стаса, в юности грешившего стихами.
Не вовремя, как обычно, на задворках сознания зашевелились слова, складываясь в строки, но Мурашов отключился от всего лишнего, потому что противник уже был на ногах, да и сам он, как оказалось, уже стоял на колене, очень неудачно опираясь о землю рукой, в которой был зажат пистолет. Он быстро исправил ошибку, вскинув руку с пистолетом, но широкоплечий усач в просторной кожанке предвидел, оказывается, это его движение и дважды коротко ударил Мурашова ногой: сначала по запястью, так что пистолет, кувыркаясь, улетел куда-то в пространство, а потом в грудь, снова опрокинув Быстрого Стаса на спину.
Рыча от боли и ярости, Мурашов снова вскочил — для того лишь, чтобы нарваться на прямой и страшный удар в лицо. Он отлетел назад, ударился спиной о ребро распахнутой дверцы и боком упал на асфальт возле переднего колеса. Бывший капитан ФСБ завозился, подбирая под себя ноги.
— Не стоит, — сказал ему Комбат. — Побереги здоровье.
В этот момент взорвался бензобак легковушки.
Оглушенный, брошенный на землю взрывной волной, опаленный нестерпимым на таком расстоянии жаром Борис Иванович непонимающим взглядом смотрел на столб пламени, поднимавшийся над исковерканными останками машины, — той самой машины, в которой остался Подберезский.
— Мразь, — прохрипел Комбат, медленно переводя взгляд на Мурашова, — ах ты, мразь!
Не тратя времени даже на то, чтобы подняться на ноги, он на коленях метнулся к Мурашову. Тот попытался лягнуть ногой в лицо, но Борис Иванович уже вцепился одной рукой за горло, занеся для удара сжатый кулак. Комбат знал, чувствовал, что этот удар убьет Мурашова наверняка, как если бы в руке у него была зажата рукоятка пудовой кувалды, и испытывал от этого горькое удовольствие: ему хотелось не просто сломать этому мерзавцу нос или раскроить череп, — нет, этого было бы мало. Рублев просто мечтал пробить это ненавистное, искаженное страхом смерти лицо насквозь, так, чтобы кулак вышел наружу, проломив затылок и расплескав по асфальту зловонные, прокисшие, отравленные мозги, и Мурашов это понял. Он не раз смотрел в лицо смерти, но сами эти слова — «смотреть смерти в лицо» — до сегодняшнего дня были для него пустым звуком, более или менее красивым оборотом речи. «Какой дурак придумал, что лицо смерти — это череп? — бессвязно подумал он, ощущая на своих щеках жар близкого пламени и ледяные капли дождя. — У смерти злое усатое лицо с оскаленными зубами и сощуренными от ярости и жара глазами, — вот это самое лицо и есть лицо смерти, и даже не оно, а зависший в сером небе огромный костистый кулак... Убьет, — подумал Мурашов, глядя на этот кулак и чувствуя, что не может отвести от него глаз. — Развалит черепушку надвое, как старый глобус, и даже руку не отшибет... Прибьет, как шелудивого пса, и сделать уже ничего нельзя — ровным счетом ничего...»
И еще одно понял Быстрый Стас в эти последние мгновения: что он хочет жить. Просто жить, без затей И великих планов, нищим, больным, искалеченным, без глаз, без ушей, кастрированным, безногим, в тюрьме, в зоне, в Антарктиде, в Сахаре, на дне морском или в жерле вулкана, — просто жить. Вдруг открылось, какая это, оказывается, величайшая на свете ценность — человеческая жизнь, и он был до глубины души поражен этим открытием. «Да хрен с ней, с человеческой, — закрывая глаза, подумал он, — моя жизнь — вот все, что имеет хоть какое-то значение для меня. Как это мой дед говорил? Хорошая мысля приходит опосля? Прав был старикан, ох как прав!» Мурашов приготовился умереть, но на всякий случай вознес к небу молчаливую и короткую, продолжительностью в сотую долю секунды, молитву, прося о пощаде, и небо, к его великому удивлению, решило внять.
.
— Кто тебя послал, сучонок? — прорычал Комбат, не опуская занесенной для удара руки. — Две секунды на размышление, время пошло!
Мурашову хватило и одной. В течение отрезка времени, за который только и можно что неторопливо сказать: «и-раз!», Быстрый Стас успел все обдумать и взвесить: и то, что возвращение домой без груза невозможно, и то, что спасения ждать неоткуда, и даже то, что со своими профессиональными навыками и быстрой реакцией он будет чувствовать себя в зоне далеко не худшим образом — наверняка лучше, чем на том свете. Он успел даже немного позлорадствовать, представив себе, как будет удивлен пославший его сюда без пяти минут великий человек, когда к нему домой явятся деловитые люди в штатском и предъявят ордер на арест и обыск...
— Я все скажу, — настолько твердо, насколько это было возможно, произнес он. Вместо слов из пережатой пальцами Комбата гортани вырвалось только хриплое мычание, но Борис Иванович понял: бросив быстрый взгляд на лизавшие топливный бак грузовика языки пламени, он схватил Мурашова за грудки, отшвырнул от машины и прыгнул следом, накрыв пленника своим телом за долю секунды до того, как трейлер превратился в огненный шар.
— Андрюха, — хрипел он, распластавшись поверх Мурашова, вжимая того в неподатливый мокрый асфальт и чувствуя, как трещат, курчавясь и распространяя тошнотворную вонь паленой шерсти, волосы на голове, — Андрюха, прости! Не уберег, старый мерин...
Когда пламя опало, превратившись из всепожирающей стихии в обыкновенный, хотя и очень большой, костер, он встал, качаясь на нетвердых ногах, сгреб пленника за воротник куртки и рывком придал ему вертикальное положение. Развернув кругом и глядя в перепачканное, исцарапанное и окровавленное лицо, в котором сейчас не было ничего, кроме скотского отупения и не менее скотской радости от вновь обретенной жизни, Комбат проскрежетал, сам удивившись тому, что творилось с голосом:
— В долг живешь, говнюк. В долг, ты понял?! И попробуй только этот долг не отработать. Скажешь все, что знаешь, до последнего слова, а вздумаешь юлить, задницу свою беречь, имей в виду: из-под земли достану и обратно в землю вобью.., башкой вобью, понял?
Мурашов кивал в такт его словам, по-прежнему не в силах отвести взгляд от усатого лица, тоже перепачканного и исцарапанного, а вдобавок еще и обожженного. Быстрому Стасу на протяжении его бурной жизни приходилось слышать множество угроз в свой адрес, причем сплошь и рядом его враги пытались привести свои угрозы в исполнение, но впервые в жизни он понимал, что выхода действительно нет и все попытки сопротивления бессмысленны. Он понимал это не умом, который все еще привычно барахтался, выискивая и даже находя пути к спасению, а сердцем, печенью, селезенкой — глубинной, истинной сущностью организма, впервые по-настоящему ощутившего страх смерти и согласного на все, чтобы больше никогда не испытывать этого тошнотворного чувства.
Ни один из них не услышал потустороннего завывания сирены и визга тормозов. Комбат понял, что помощь наконец прибыла, только когда резиновая дубинка заплясала по спине, голове и плечам, а чьи-то грубые руки оторвали от Мурашова и бросили саднящим лицом на мокрый теплый капот милицейского «форда». Он молчал и не оказывал сопротивления, понимая, что омоновцам; спецназовцам, или кем они там были, сейчас не до нюансов, и только когда его с заломленными за спину руками проводили мимо Мурашова, он крепко уперся в асфальт ногами и, подняв голову, хрипло сказал:
— Ты запомнил?
Заминка стоила ему еще двух ударов по почкам и одного по лицу, но он успел увидеть, как Быстрый Стас утвердительно кивнул в ответ.
* * *На исходе третьих суток того, что в разговорах с сокамерниками Борис Иванович именовал «оздоровительным отдыхом», дверь камеры с лязгом и скрежетом открылась, и тумбообразный прапорщик, на лице которого навеки застыло выражение профессиональной угрюмости, стоя на пороге, выкрикнул:
— Рублев, на выход с вещами!
Комбат сгреб лежавшую в изголовье кровати (или «шконки», как именовали ее образованные соседи Бориса Ивановича) куртку и, перебросив через плечо, двинулся к выходу.
