Максим Окулов - БОМЖ Вера
— Сделаю, Анатолий Евгеньевич.
Стало немного легче. Но в груди все равно зудело. Этот пионерлагерь, будь он неладен! Мне в этой сделке даже не столько важны деньги, сколько уважение давних друзей-партнеров. Подобные разногласия случались у нас нечасто. А может ну его? Пусть Малыш проворачивает эту сделку, что здесь уж такого криминального?
Странно, но при одной мысли о том, чтобы согласиться на эту сделку, я сразу вспоминал глаза Веры. Бомжиха, кто ты? Что такого особенного было в ее взгляде? Какой-то холодок пробирал до костей. Взгляд. Где-то я уже встречал такой. Точно! Тот поп, хлебный заводик которого я крышевал бесплатно. Как же его звали? Отец Василий.
Поп Василий был очень необычным человеком. Это первый священник, который встретился на моем жизненном пути. Я зашел в храм поставить свечку накануне одной очень важной разборки. Стрелку забили в глухом месте, я все продумал: мы должны были начать стрельбу первыми, так наши шансы многократно повышались. Эта бригада давно стояла у нас на пути, пора было решить вопрос раз и навсегда. Войдя в храм, я ощутил нечто похожее на неуверенность — чувство, почти забытое уверенным в себе «братком» — хозяином человеческих судеб.
— Какая тут свечка самая большая? — Нагло спросил я у бабульки за «ящиком». Служба, видимо, закончилась, мы были в храме вдвоем.
— Вот энта, милок. — Старушка протянула длинную восковую свечу.
— На, держи, сдачи не надо, оставь на храм, — я гордо протянул пятидесятидолларовую купюру.
— Спаси тебя, Господь, Милок, ой спаси Господь!
— Куда поставить-то лучше?
— А чего беспокоит, милок?
— Живым бы остаться сегодня, вот что беспокоит.
— Ой, Господи помилуй, Господи помилуй, — старческие глаза искренне округлились от ужаса. — Иди вон туды, святителю, значить, Николе ставь. — Скрюченный палец указывал на большую икону, висевшую на стене слева от иконостаса.
Я подошел к иконе и вгляделся в лик человека, изображенного на ней. Мурашки побежали по моей спине. Такого проникновенного и одновременно грозного взгляда я еще не встречал. Я инстинктивно опустил глаза, что не случалось со мной даже на допросах у зверских следаков.
— Ну, а чего уж сделаешь? Ладно, ты не серчай, — бубнил я шепотом. Рука, державшая свечу, подрагивала, огонек долго не хотел загораться.
— Бывает, что и не работает, имей в виду, — неожиданно раздалось за спиной. Я вздрогнул и обернулся.
Священник был неказист: ниже среднего роста, тощий, с узким лицом и жиденькой рыжей бороденкой. Во всем его облике большими были только глаза — круглые, карие. Эти глаза смотрели на меня тогда почти также, как смотрела бомжиха.
— Чё? — Опешил я.
— Не работает, говорю, бывает. Поставит «браток» свечку, а потом хоронить привозят.
— А чё работает?
— А ни чё! — В тон мне ответил батюшка. — Человеком надо быть, тогда и жить будешь.
— Ага, — я вздрогнул — горячая восковая капля упала на руку. — Так, эта… Не надо чтоль ставить… Ну, свечку-то?
— Ну почему не надо. Ставь, конечно, и святому молись, проси его, только и сам не плошай. И сколько кинул с барского плеча?
— Чего?
— Денег сколько дал за свечку?
— Полтинник грина.
— О! Щедро. И, думаешь, Богу твой полтинник так нужен? — В глазах священника заплясали озорные искорки. Я вспомнил взгляд любимой учительницы — Розы Семеновны. Она преподавала русский язык и литературу.
— А чё, вам он не нужен, — так и повелось потом у нас с отцом Василием: он обращался ко мне на ты, а я же не мог ему тыкать. В то время, наверное, этот священник был единственным человеком, к которому я обращался на вы.
— Мне-то нужен, понятно. Вон в храме полно работы.
— Ну вот, а чё тогда…
— Чё, чё… За полтинник спасибо, но для Бога не это самое важное, не это Ему нужно от тебя.
— А чего нужно? Я могу и больше дать.
— Сердце Ему твое нужно, понимаешь? Любовь, как любовь к Отцу.
— Ну так я Его и не видел никогда.
— Но сюда пришел? Ты же не в музей пришел и не в картинную галерею, просить дух Гитлера или Сталина о помощи, так?
— Так.
— Значит, понимаешь, что есть Он? И не просто есть, а и помочь может?
— Ну да, и братаны говорят.
— Вот и слушайся Его, не как зверь, а как человек.
— Ага, понятно, попробую. — Я поставил свечу, развернулся и зашагал к выходу, вздохнув с облегчением, уж больно неуютно было под этими взглядами — попа и святого с иконы.
— Поблагодарить не забудь!
— Чё? — Я обернулся.
— Поблагодарить, говорю, не забудь, если жив останешься, — священник смотрел на меня с грустью, — как имя твое?
— Толян.
— Иди с Богом, Анатолий.
В тот раз все обошлось. Я убедил братанов, что не стоит устраивать мочилово. Мы вполне можем договориться и принести друг другу пользу. Так и вышло. Только через месяц я появился в храме отца Василия. Он узнал меня сразу.
— Здравствуй Анатолий! Рад тебя видеть. Что, послушался, видать?
— Кого? — Я опять растерялся. Батя говорил простые слова, но я никак не мог сразу понять смысл сказанного.
— Бога, Кого еще.
— А он мне, типа, чё-то говорил?
— А как же. Ты же в храм пришел, свечку поставил, помолился… Ладно, проехали. Ты по делу?
Поразительно! Мне часто казалось, что поп Василий читает мысли людей. Да, я пришел к нему по непростому делу. Наши решили наехать на одного барыгу, который обосновался на территории храма. Тогда мне удалось ситуацию разрулить, хлебопека оставили в покое.
Я частенько заезжал в тот храм, пока поп Василий не умер от инфаркта. Молодой был — слегка за сорок. Мне его очень не хватало. А сейчас Вера… Ее взгляд…
На следующее утро я привычно притормозил на Бережковской набережной. Вера стояла у парапета и смотрела на Новодевичий монастырь.
— Привет аборигенам, — я подошел к Вере и протянул плошку с пельменями. — На, поешь, пока теплые.
— Вот спасибо. Давно мечтала о пельмешках. — Бомжиха села по-турецки и стала с аппетитом есть. — Форма странная, самолепные что-ли?
— Ага.
— Жена лепила?
— Жена… Сам я, для Пашки. Он у меня их очень любит. Я иногда в воскресенье засяду на пол дня — тесто сделаю, фарш накручу и леплю. Люблю это занятие — успокаивает. А жену готовить не заставишь. Она на меня как на придурка смотрит. Говорит, в ресторан заедь, да купи. Оно, понятно, в ресторане тоже пельмени хорошие, но не свои.
— Ух ты! Выходит, ты, Толенька, готовить умеешь?
— Да нет. Так, кое что. Вот пельмени — мое любимое, коронное блюдо.
— Что есть, то есть! Вкуснотища! — Закончив с пельменями, Вера через край плошки допила остатки бульона с растопленным сливочным маслом и блаженно прикрыла глаза. — Ой, спасибо! Ой, утешил! Давно так вкусно не ела.
— На здоровье. — Я аккуратно присел рядом, подстелив на матрац газету.
— Что? Проблемы у головорезушки? — Вера серьезно смотрела мне в глаза.
— Да как тебе сказать… — Я поведал вкратце историю с пионерским лагерем. — Вот, теперь думаю.
— А что тут думать? Я так понимаю, у тебя ответ уже готов. Разве нет?
— Нет. С чего ты взяла?
— Разве? — Бомжиха прищурилась от яркого солнца, выглянувшего из-за туч. — У тебя разве есть сомнения, что дело это нехорошее? Что не стоит отбирать этот пионерский лагерь?
— Да, в общем… Нет, но…
— Это понятно! Про «но» понятно! Разве бывает без «но» что-то в нашей жизни!? — Вера рассмеялась. Смех у нее был заразительный — звонкий, радостный, я тоже улыбнулся.
— Дело не только во мне. Мои компаньоны все могут решить без меня. Так что…
— А тебе какое дело? Ты же можешь остаться в стороне? Пусть они проворачивают дело и делят прибыль — им же больше достанется.
— Оно конечно так, но два лимона… Сколько на них можно…
— Телок снять, да по ресторанам погулять! Понимаю. — Опять этот пронзительный взгляд.
— Зачем ты так? Я вон лечение Витиной жены оплатил, например. А с этих денег можно солидную сумму на благотворительность выделить, на детские дома, там, приюты.
Вера неожиданно взорвалась громким смехом. Она повалилась на грязные тюки и хохотала в голос. Смех прекратился так же неожиданно, как и начался, дама опять смотрела на меня серьезным немигающим взглядом.
— Ты меня уморить решил, Толенька? Какие там юмористы теперь в моде? Ты решил их всех переплюнуть?
— Слушай, кончай пургу нести! — Я начал заводиться.
— Пургу ты несешь, милый. Ты решил одних детей на улицу выгнать, бабками затариться, а другим детям немного крошек со стола стряхнуть? Орел!
— Да пошла ты!
Крузер завелся не сразу, словно обиделся на то, что я сильно хлопнул дверью. Да, я был зол. Оставшуюся дорогу до офиса я проехал подобно лыжнику на крутом склоне.
— Меня нет! Ни для кого! — Зло бросил я секретарше и закрыл дверь в кабинет на ключ. Рука, державшая сигарету, подрагивала. «Мерзкая бомжиха, да кто ты такая, чтобы меня учить?! Дура, уродина!» — да, я был в ярости. И причина была банальна, я не мог найти слабину в позиции Веры. Она, несомненно, была права. Мне не надо было ввязываться в это дело. Тогда — много лет назад — я сам уговорил братанов не трогать заводик при храме, вот и сегодня ситуация похожая, и не зря, кстати, Малыш вспомнил тот случай. Только сегодня мне врядли удастся их уговорить. Что же делать? Все же Вера права, мутное это дело, ну его, пусть братаны сами все прокрутят и бабки поделят, решено!
