Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Камчатка
— Человечный вор. Семья у него новая есть?
— Имеется. Двое сыновей. Кстати, старший юристом будет. На первом курсе учится. Усыновил он этих ребят…
— Сколько же лет Графу?
— У нас возраста нет. На Севере, может, знаете, год работы нынче за два засчитывается. И не случай но. Так что у нас пока человек работает — мужчиной считается. Без возраста.
— А пенсионеры?
— У нас их почти нет. Все работают.
— Удивительно…
— Для кого как, — тут же откликнулся Бондарев. — Ведь вот когда ваши дети пробуют первые яблоки, наши еще по колено и снегу ходят. А когда ваша ребятня вдоволь ест арбузы, наша уже па реке по льду катается. Но нет, молодежь Севера не несчастна. Она имеет возможность жить в теплых краях, и институты заканчивает. Но не тянет ребят ни на юг, ни в среднюю полосу. Здесь, в нашем краю, их деды и отцы каждый дом руками, сердцем обогрели. Дыханием своим. Сурова наша Колыма и, пуще того, Чукотка. Только сильные тут выживают. Попробуй, пересели на ваше солнце куропатку. На что неразумная птица, а и она не выдержит, с тоски погибнет. Без наших снегов, мороза, без наших цветов и воздуха — нет ей жизни. А северянину и подавно. Он всего себя в эту сторонку вложил. Как дитя в ладонях грел. Да что там… я сам в отпуске когда бываю на юге, долго не выдерживаю. Через месяц свет не мил кажется. И уж ничто не в радость. Хочется водицы своей — студеной до боли в зубах. Рыбы нашей. Вы ели корюшку? Только что выловленная, она свежими огурцами пахнет. А вяленая либо копченая, да еще с пивом — ничего лучшего нет. А наша селедка… Одна на два килограмма тянет. И жирная, как поросенок. А наши зайцы, утки, олени! Им цены нет. Ешь и за ушами пищит. А грибы! Их у нас лопатой собирать можно. Олени, так те одни подосиновики едят. Отборные. А ягоды!.. Да на что нам теплые места! Что человеческому сердцу ближе-то и греет. Вы поглядите на наши рябинки осенью! Дух захватит. Малиновым, багровым цветом охватятся — красота! Глаз отвести невозможно. Вот к нам — многие приезжают. А остаются — не все…
— После лагеря?
— Я о вербованных. И не потому, что им здесь не нравится. Сама природа естественный отбор делает. Оставляет тех, с кем не грех и силой померяться. Столкнуться в поединке. Слабых выкидывает. Не признает. Ломает. Болячками разными напичкает.
— А сам откуда?
— Воронежский я. С комсомольцами сюда приехал. С первой партией. На строительство трассы. Тут мои дети родились. Теперь и двух внуков имею. Вся семья — магаданцы, северяне. Все в меня пошли!
— Сколько же вам тогда было?
— Семнадцать.
— В Воронеже есть кто-нибудь?
— Были…
— Умерли?
— Погибли. В войну.
— А сам воевал?
— Еще бы! С сорок третьего и до конца.
— И снова сюда! Немыслимо.
— Почему же?
Оба помолчали.
— Скажите, Игорь Павлович, а как по вашему все-таки мог быть убит этот… неопознанный? — вырвалось у Ярового то, что неотступно занимало его мысли.
— Есть у человека на голове три уязвимые точки. Если хоть по одной из них слегка ударить — смерть.
— Но откуда о них могут знать заключенные? Если допустить, что убийца из их среды.
— Среди них бывают и гомеопаты, и знатоки иглотерапии.
— При вскрытии можно обнаружить?
— Не знаю.
— И это дает разрыв сердца?
— Кровоизлияние в мозг или скоротечный паралич. Еще — шок.
— А разрыв сердца?
— Это устаревшее определение. Теперь говорят о несработке или закупорке клапанов сердца, порыве артерии, но не о разрыве…
— А как делают порыв артерии?
— Есть так называемая сон-трава. Ее сердечники пьют, но в малых дозах. Чуть увеличь — и артерия умрет. Отвар с виду безобидный. И травка… Но по силе— слона свалить может… А сейчас продолжим. Если не возражаете.
— Да нет. Почему же, — неохотно согласился Яровой. Ему уже стало надоедать назойливое напоминание спутника о своем прошлом.
— В тот первый год, когда мы сюда приехали с ребятами, город выглядел совсем иным. И всем нам он тоже показался тогда угрюмым, серым. Но мы научили его улыбаться и радоваться. Хохотать до слез.
— ?
— В первой партии не было девушек. А приближался новый год. А какой праздник без Снегурочки, без троек? На то и другое в те годы был дефицит. Ну, с клячами — ладно, шестерых ребят, что поздоровее других, решили в сани запрячь, а вот с дамой… Ну хоть напрокат бы, взаймы всего на один день. Но негде. И тогда додумались парня Снегурочкой сделать. Но где взять обмундирование? Поскольку женщин не было, в магазинах для слабого пола ничего не продавалось. Решили сами сшить. А из чего? В ход пошли простыни, марля и прочее. В общем, за неделю кое-как приодели парнягу. Он, как на грех, здоровый бес оказался. Натянули мы на него сарафан, а из-под него сапожищи сорок шестого размера разорванной пастью выставились. Ну, мы валенки нашли. Кое-как их зубным порошком закрасили. Стали кокошник примерять, а Снегурочка заупрямился. Кричит — не хочу, дескать, звание свое мужичье позорить. Ну, говорим, потерпи. Для людей ведь. Уговорили еле-еле. Выехали наши сани на центральную улицу. Все хорошо. Дед Мороз со Снегурочкой в обнимку едут. Народ с праздником поздравляют. Снегурка боцманским голосом здоровья желает всем. И вдруг глянули, что такое? Почему люди со смеху валятся? На Снегурку пальцем тычут. Присмотрелся я и обомлел. Как это мы забыли? У нее усы больше, чем у деда Мороза…
— А вы, Игорь Павлович, где учились? — спросил невпопад Яровой.
— В Хабаровске. Горком комсомола направлял.
— Да. Богатая у вас жизнь.
— Не знаю, не знаю… Трудная — это верно. Но тем и дороже, что трудная.
— А почему с должности начальника лагеря ушли? Тяжело стало? В городе решили осесть?
— Так надо было, — буркнул Бондарев. И нехотя, через паузу, добавил: — Зато мой стажер — начальник этого лагеря теперь. Всегда заходит. Советуется. Большого полета парень. Далеко пойдет. Я это сразу видел. Потом сам его на свое место рекомендовал. Я же в том лагере часть своей жизни оставил. Кому, как не мне, знать, кто там справится… Хватит об этом. Вон Рыба идет. Ох и бандюга был! Сволочь — редкая. В лагере его свои же жестоко били. Чем попало. Пока горбатым не сделали.
— За что?
— Нет на свете ни одной пакости, какую этот мерзавец не смог бы утворить.
Рыба тем временем, заметив Бондарева, приподнял шапку, переломился в пояснице:
— Здравствуйте, — улыбнулся плутоватыми глазами.
— Здравствуй, — сдержанно и строго ответил Бондарев.
— Он совсем старик, — удивился Яровой.
— Бог шельму метит.
— А чем он отличился?
— Поваром у нас был. Покуда наказание отбывал. Прибыл тощим, как жердь, и вдруг толстеть начал. Хотя паек ему одинаковый со всеми выдавался. Думали, что ворует. Проверили. Оказалось — нет. И тогда я сам решил за ним понаблюдать. И что вы думаете, этот подонок всех вокруг пальца обвел! На чае капиталец неплохой сколотил. Торговал им втихаря. Сбывал чифиристам по полсотне за пачку. А нормальным зэкам вместо двух пачек на котел, как было положено, лишь одну пачку сыпал. И соды добавлял для цвета, чтоб его афера незамеченной осталась. И не замечали. Целых два года. А избыток соды влияет на… Скольких мужиков сделал этот гад импотентами — сосчитать трудно. А ведь знал сволочь, что делал. Ладно бы по недомыслию. И то непростительно… На беде мужичьей наживался, паскудник!
Яровой оглянулся. Рыба все еще маячил в конце улицы. Он старался держаться подальше от домов, ближе к проезжей части. Будто боялся, что кто-нибудь швырнет из окна тяжесть на его голову. За старые грехи, что громадным горбом висели за плечами.
— Почему он не уедет из Магадана? Ведь убить могут…
— Убьют— не жалко будет. А не уезжает потому, что кому понадобится, тот его из-под земли достанет. От зэков не уйдет. Рыба это знает. Здесь как раз безопаснее: чифиристы, кому он чай сбывал, берегут его по старой памяти. Охраняют. Они мужичьей беды не понимают. Уже на втором месяце кайфа развалинами становятся, а потому вся их любовь — пачка чая. Потерянные эти люди. Для всех. И для самих себя. Ни жены, ни детей у них быть не может.
— Так трудно бросить чифирить?
— Бросают иные. Кого жизнь тряхнет. Или обстоятельства вынудят. Но что толку? Они уже ничего вернуть не смогут из своего мужичьего. Вдобавок и желудки испорчены. Ведь Рыба и чифиристам медвежью услугу оказывал. Но именно они не хотят об этом знать. Считают, что он их осчастливил.
— И много таких было в лагерях?
— Хватало. Без женщин, в заключении, иные только этим и занимались. Втянуться просто. Отвыкнуть почти невозможно. Чифирист — это тот же наркоман.
— На свободе они как держатся?
— Что значит как? Чифирят.
— А работают?
— Само собою. Я же говорил, у нас все работают.
— Чифирят на работе?
— Случалось поначалу. Потом отучили. Только дома кайфуют.
