Александр Лукин - Сотрудник ЧК
– Говоришь с ним, а он словно бы все наперед знает. – И, подумав, добавил: – Большого опыта человек!
Федя располагался теперь в одной комнате с Алексеем: он унаследовал стол Воронько. Шумное это было соседство. Запас энергии у Феди огромный, а девать ее было некуда: к самостоятельному ведению дел его не допускали, поручали главным образом разного рода оперативные задания. Был он самым молодым среди сотрудников, его любили за веселый, непоседливый нрав, и мало кто звал его по фамилии – просто Федюшка и Федюшка. Всякое проявление неуважения к своей особе Федя переживал болезненно и всеми силами сокращал сроки своей молодости: прибавлял себе года, говорить старался басом и тайно мечтал отпустить усы, но они не спешили расти на его свежем мальчишеском лице. Затейник он был большой: хорошо плясал, умел показывать смешные сценки про пьяных и юродивых и проделывал это так здорово, что заслужил даже похвалу Илларионова, бывшего профессионального актера.
С некоторых пор Федя стал часто бегать на Виттовскую, в угрозыск, где завел дружбу с одним из следователей, Петром Константиновичем Буркашиным. Алексей встречал Буркашина – человека лет тридцати пяти, крепыша, с короткой шеей и фельдфебельскими закрученными усами. Однажды Федя поделился с Алексеем, чем они с Буркашиным занимаются:
– Он, понимаешь, бывший цирковой борец, выступал под именем Маска победы, си-ла!.. – Федя посмотрел на дверь, понизив голос, попросил: – Ты пока не болтай никому, после мы их всех удивим! Буркашин меня джиу-джитсу обучает.
– Ну?
– Точно. Три приема уже освоил. Хочешь покажу?
– Покажи.
– Пошли в сад, тут места мало…
В дальнем углу сада, примыкавшего к зданию ЧК, Федя сбросил кожанку, подвигал руками, разминая мускулы, и предложил Алексею:
– Давай, бей меня по голове.
– С чего это?
– Бей, я отвечаю. Покажу тебе один прием – ахнешь!
– Смотри, Федюшка!
– Вот дурной! – загорячился Федя. – Думаешь, мне охота плюху получить? Говорю, значит, знаю секрет. Ты попробуй! Да бей же, говорят тебе!
Алексей усмехнулся и с сомнением опросил:
– Сильно бить?
– Ну, как можешь. Целься в лоб!.. Давай!
Алексей пожал плечами, размахнулся и ударил. Федя подскочил, хотел что-то сделать с его рукой, но не успел.
Плюха получилась крепкая. Отлетев шага на три, Федя сел на заглохшую клумбу. Рот его округлился, глаза посоловели.
– Ты что, Федюшка? – обеспокоился Алексей. – Я ведь не хотел, ты сам просил.
Федя помотал головой, сердито проговорил:
– Ишь, силы накопил! Я еще и приготовиться не успел…
Он встряхнулся и, растопырив локти, снова подошел к Алексею, похожий на нахохлившегося петуха.
– А ну, давай еще раз!
– Да брось ты, Федюшка, – сдерживая улыбку, сказал Алексей. – Так и мозги вышибить недолго!
– Бей, говорю! – разозлился Федя. – Мне Буркашин не так еще дает, тебе до него тянуться! Бей!
Чтобы не обидеть его, Алексей ударил еще раз, но не сильно, больше для виду. И тогда случилось то, чего он никак не ожидал.
Федя каким-то особым манером перехватил его руку в воздухе, нырнул куда-то под мышку, и не успел Алексей ахнуть, как ноги его потеряли опору, кусты и небо вкруговую поменялись местами, и он во весь рост шлепнулся на землю.
Оглушенный падением, он тотчас же вскочил на ноги, Федя прыгал вокруг, возбужденно кричал:
– Что, ловко? Ловко? Уразумел?
Теперь попросил Алексей:
– А ну, еще раз!
Повторили. И снова Алексей очутился на земле. Потом Федя показал еще прием, как ломать руку, если нападут с ножом.
– Ловко! – признался Алексей. – Занятная штука, может пригодиться! Ты меня сведи к твоему Буркашину на досуге.
– Сведу! – пообещал Федя. – Мне не жалко… Однако не скоро еще довелось Алексею постигнуть премудрости японской борьбы: досуга у него не было…
Хороший врач время, еще лучший – работа. В сбитом, но напряженном ритме сменялись облавы, допросы, обыски, расследования. За один только месяц Алексей удвоил свои познания о Херсоне. Правда, знания эти не украшали город, в котором он родился и вырос. В нем обнаруживались десятки бандитских «малин», грязных ресторанчиков, черных валютных рынков, притонов, где сбывались контрабандные товары и можно было за сходную цену достать так называемую «малинку» – чудовищную смесь из морфия, опия и хлороформа. Все эти злачные места кишмя кишели спекулянтами, анархистами-террористами, провокаторами, белогвардейскими и иностранными шпионами и прочей нечистью. Разбитая, но еще не уничтоженная контрреволюция защищалась яростно. Это была настоящая война, и, как на всякой войне, обе стороны несли потери. На Забалке были зверски зарезаны два молоденьких красноармейца из отряда ЧОНа – им не исполнилось еще и семнадцати лет. В перестрелке, вспыхнувшей среди бела дня на городском базаре, был тяжело ранен добродушный богатырь Никита Боденко. Выстрелом из-за угла ранили в голову Николая Курлина. Под крыльцо дома, где жил Брокман, бандиты однажды вечером подложили бомбу, спусковой механизм бечевкой соединили с дверной ручкой. Расчет был на то, что председатель ЧК позже всех возвращается домой. Спасла его чистая случайность: на бечевку наткнулась дворовая собака. Собаку разорвало, дверь разнесло в щепки, но в доме, к счастью, никто не пострадал…
Такие случаи считались в порядке вещей. Их даже не учитывали. Опасность была естественным свойством чекистской работы.
В насыщенных событиями трудовых буднях ЧК не оставалось времени для личных переживаний. И заповедным казалось все, что не было направлено непосредственно на работу…
С Марусей Алексей виделся редко. Она относилась к тому разряду засекреченных сотрудников, которых придерживали для специальных поручений. Чекисты постоянно ощущали на себе неусыпное зловещее внимание преступного мира, которому рано или поздно становились известны все, кто имел отношение к ЧК. Поэтому Марусе было категорически запрещено без крайней нужды общаться с кем-либо из «легальных» сотрудников, а тем более появляться в здании ЧК. Райком комсомола направил Марусю на работу в наробраз, жила она в общежитии где-то на улице Говарда, и Алексею за все время удалось только три или четыре раза перекинуться с нею несколькими фразами.
Но как ни случайны и кратковременны были их встречи, они всякий раз оставляли у него такое чувство, будто надвигается что-то большое, неясное еще, но радостное, чего словами-то и не назовешь. Словно из всего сложного мира, который, кстати, чаще обращался к нему самой мрачной своей стороной, неожиданно выделилась какая-то светлая точка, стала расти, расти и приняла в конце концов облик невысокой девушки с ямочкой на правой щеке, по-детски припухлым ртом и упрямой морщинкой между бровями.
Возможно, Алексей еще не скоро заметил бы все это, если бы не разговор с Воронько по дороге в Степино. Он тогда впервые подумал о Марусе не только как о сотруднике, товарище по работе. Он перебрал в памяти подробности их встреч, вспомнил, как в последнее время, разговаривая с ним, Маруся вдруг беспричинно заливалась краской и начинала говорить резким независимым тоном, как горячо вступалась за него в спорах с Илларионовым, вспомнил еще много незаметных, но значительных мелочей и с удивлением пришел к выводу, что Воронько, пожалуй, не так уж неправ…
И чем больше он думал о Марусе, тем больше ему казалось, что уже давно его тянет к этой девушке.
Случалось, что красивая и знающая цену своей красоте Федосова с ее расчетливым кокетством вызывала в нем темное, острое и беспокойное чувство, в котором он постыдился бы признаться даже самому себе. И ни разу он не задумался над тем, почему, встречая в тот период Марусю, он испытывал такое облегчение, будто из гостей возвращался домой. Он никогда не сравнивал их. Он просто чувствовал, что там – чужое, ускользающее, враждебное, а здесь – свое, понятное и близкое. С Марусей было просто и легко: товарищ, свой человек!..
Она не была так красива, как Федосова. Трудно сказать, была ли Маруся вообще красива. Здоровая свежесть, крепкая фигурка, живые глаза, всегда готовые к улыбке, – это еще не красота. Но это, пожалуй, лучше…
Встречаясь, они успевали сказать друг другу немного: «Как живешь?» – «Твоими молитвами». – «Здоров?»- «Не жалуюсь. А ты?» – «А что мне сделается! Рана не болит? (Рана! Это о царапине-то на шее!) Похудел ты, смотреть страшно. Работы много?»-«Не спрашивай!»
И расходились. Нельзя было даже сказать на прощание: «Заглядывай» или «Вечером свободна?..»
Но зато, расставшись, можно было еще и еще раз припоминать встречу и находить глубокий смысл в том, как запунцовели у Маруси щеки, когда она внезапно увидела его, как сказала «похудел, смотреть страшно»- так Катя когда-то говорила, – и что назвала Лешей, а раньше всегда по фамилии, и что руку задержала, когда прощались, и, кажется, что-то еще хотела сказать…
