Лев Константинов - Удар мечом (с иллюстрациями)
— За тобой следят? — с тревогой спрашивал у Евы.
— По-моему, нет.
— А наши давно бы уже и лейтенанта и начальника его порешили, дай им такую возможность…
А тут Ева принесла еще одно письмо Малеванного.
«Если ты действительно хочешь счастья своему народу, — писал лейтенант, — то должен увидеть и пути к нему. Они противоположны тем, которыми идешь. Пока ты раздумываешь и колеблешься, льется кровь и гибнут ни в чем не повинные люди. Вчера по приказу Репа был убит бригадир-комсомолец, награжденный медалью „За трудовую доблесть“. Вся его „вина“ заключается в том, что он любил землю и трудился на ней до седьмого пота…»
Меченные прошлым
— Да проснитесь же! — с силой затряс Рена за плечо Чуприна.
Проводник вскочил с деревянного топчана, ошалело схватился за автомат. Адъютант проворно прыгнул в сторону, крикнул:
— Это я, друже проводник, Чуприна! Что за чертовщина вам снится, орете, будто вас на шматки режут!
Рен медленно приходил в себя.
— Ну и приснится же такое… В пору перекреститься…
— Вас Дубровник хочет видеть.
— Сейчас, только приду в себя.
Прошлое не забывается. Оно иногда оживает и приходит к человеку воспоминанием или сном. Приснилось Рену, как в сорок третьем его сотня громила село на Ровенщине. Подходящий выбрали момент. Ушли тогда партизаны в дальний рейд в Карпаты, а они выкорчевали партизанскую родню, заслужили благодарность немецкого командования. Немцы за эту акцию оружия подбросили.
Сколько их было после этого, пожаров!
Рен плеснул в лицо водой, натянул френч, на последнюю дырочку застегнул ремень. Потрогал пистолет в кармане, ласково провел ладонью по стали — холодный металл успокаивал. Глянул в осколок зеркала на стене: припухли веки, сырость бункеров отравила кожу. Сорок лет не шутка. И ни семьи, ни человека близкого, только пожарища позади да кровь. Но он, Рен, не из слабеньких — до последнего будет идти своей дорогой.
Вошел Дубровник. Курьер отлежался, отоспался, даже в условиях подземной жизни привел себя в порядок. Щеки выскоблены до синевы, тонкий свитер обтянул грудь, полушубок накинут на плечи.
— Здорово, друже, — по-приятельски приветствовал он проводника. — Не гневайся, что разбудил, — солнце уже высоченько.
Рен искоса, недружелюбно глянул на курьера. Ишь ты, чувствует себя хозяином. Приходят оттуда, из-за кордона, такие вот уверенные в себе, властные курьеры, пробудут две-три недели — и обратно. Для них такой рейс — экзотика, чесотка для нервов, год потом рассказывают по мюнхенским ресторанам о «путешествии» на Украину. А для него, Рена, это жизнь: день за днем, месяц за месяцем. И кончится она пулей из чужого или своего пистолета.
Дубровник моложе Рена, ему только перевалило за тридцать. Когда Рен уже с автоматом гулял по лесам, Дубровник прозябал на писарских должностях при бандеровских штабах. А потом пристроился к высоким покровителям и начал делать карьеру. Так, спрашивается, где справедливость? Почему Рен должен гнить в бункере, а Максим шалопайничать в Мюнхене? В конце концов и там, за кордоном, сейчас немало работы для преданных Бандере людей.
Так размышлял Рен, а Дубровник в это время думал свое. Опустился проводник Рен, боится нос высунуть из бункера. Не способен вести за собой людей, потерял ориентиры. Отсиживается. Разговоры с его людьми показали, что они как огня боятся чекистов, надеются только на то, что те не найдут дорогу к их берлоге. Нужен внешний толчок, чтобы заставить их очнуться от спячки. Хоть приказывай своим телохранителям взяться за оружие, подстрелить нескольких советских активистов — тогда перед угрозой облав и уничтожения, может быть, зашевелятся и эти «борцы». А в центральном проводе говорили, что Реп боевой, командует большими силами, сторонник активных действий. Давно обещали Рену уход за кордон, но не время сейчас, нет людей, которые бы сменили его.
Дубровник сказал:
— Осмотрел твои владения. Одобряю. Сюда незаметной и птаха не проберется, зверь не пробежит. — И не удержался, съязвил: — Можно отсиживаться до скончания века…
Рен сделал вид, будто не заметил иронии.
— Ходил кто-нибудь с тобой? А то одному…
— Знаю. Чуприна сопровождал. Дельный хлоп-чина, только скромный, слова не скажет.
— Этому скромняге советский суд еще в сорок четвертом смертный приговор вынес. В двадцать лет — руководитель подполья в целом округе.
— Такие люди — наш самый ценный капитал!
— Смертники?
— Пусть мы и погибнем, но на нашей крови вырастут будущие борцы.
— Пока растут те, кто нас за глотку хватает…
Рен не скрывал раздражения. Ему действовали на нервы и наигранно-оптимистический тон Дубровника и его желание всеми силами показать, что он здесь, в обстановке подполья, чувствует себя как дома. В голове прочно засела злая думка: «Максим уйдет, а я останусь». Очевидно, закордонные вожаки думают, что он способен только на черную работу — месяцами отсиживаться в берлогах, автоматом проводить в жизнь их идеи…
— Ты недооцениваешь потенциальные возможности нашего народа, — напыщенно сказал Дубровник. — Придет время, когда…
— Конечно, вам из Мюнхена виднее, — перебил беспардонно Рен, — впрочем, не ради же этой лекции ты меня разбудил? Мы с тобой давно знаем друг друга и можем обойтись без предисловий.
— Так, так. Тогда перейдем к делу.
Рен и Дубровник присели к столу, врытому в земляной пол бункера. Чуприна убрал кружки, миски, вопросительно глянул на Рена: могу уйти?
— Садись и ты, — распорядился Рен, — может, потребуешься.
— Сам понимаешь, — неторопливо и внушительно начал Дубровник, — не только непреодолимое желание подышать воздухом горячо любимой отчизны привело меня к вам. Наши руководители, отправляя меня в дальний рейс, поставили две задачи: информировать тебя об основных направлениях нашей современной политики и ознакомиться с положением дел на местах.
Дубровник сделал паузу, ожидая реакции Рена. Тот промолчал, никак не высказал своего отношения к словам курьера. Он давно ждал этого разговора, готовился к нему, но не торопил Максима: когда захочет, тогда пусть и говорит о своих делах.
Почему-то некстати вспомнился недавний сон: — зарево вполнеба — вот оно его, Репа (25-го, 52-го), основное направление политики.
— Ты, наверное, слышал, — продолжал Дубровник, — что наши руководители обсуждали два возможных направления деятельности в недалеком будущем: или пропагандистская работа, накапливание сил для будущей борьбы, или усиление действий сегодня, немедленное введение в бон всех резервов.
— Другими словами: резать москалей немедленно или готовиться к тому, чтобы сделать это завтра? — иронически уточнил Рен.
— Зачем же так грубо?
— Благородным манерам не обучен, — окончательно вышел из себя Рен, — мое дело простое — на дуба вздернуть активиста, или еще там что…
— Видно, ты с левой ноги сегодня встал, — примирительно сказал Дубровник. — Мы считаем вопросы тактики важнейшими. От правильного выбора зависит будущий успех.
— Тогда я вам скажу, — глухо стукнул кулаком по дубовой крышке стола Рен, — прежде чем определять тактику, надо спросить нас, тех, кто будет ее осуществлять. Знаете ли вы, что наши силы разгромлены, распылены и не представляют для Советов серьезной опасности? Они давно могли бы нас полностью прикончить. Но они тянут из непонятного мне гуманизма, разбрасывают над лесами листовки, предлагают, как они пишут, обманутым добровольно сложить оружие. И наши «боевики», особенно насильно мобилизованные, сдают автоматы, берутся за плуг, а потом оповещают своих друзяк в лесах, что дураками были, надо раньше за ум браться. Тогда и те из лесов выбираются. Я скажу тебе, Максим, то, что никому и никогда не говорил: мы на краю пропасти, нас столкнут в нее не сегодня так завтра. Да, в годы оккупации мы хорошо подготовились к войне с Советами, сформировали сотни и курени, поставили во главе их преданных людей, соорудили основные и запасные базы. Но уже в сорок четвертом многие сотни были разгромлены. Другие сами сдали оружие. Мало стреляли? Вот донесения только из одного района…
Рен достал пачку измятых листков, исписанных химическими карандашами.
— Вот о чем доносили сотенные в ноябре — октябре сорок четвертого:
«21 ноября в с. Верхраты расстреляны две семьи местных жителей, у которых родственники ушли в Красную Армию;
3 декабря в с. Хуки в своем доме убит Герецкий Ф. А., ранена его одиннадцатилетняя дочка, расстреляна Башнцкая М., ее дочь четырнадцати лет, ее дочка Мария двадцати пяти лет и четырехлетняя внучка;
24 ноября в с. Забож расстреляны три семьи из семи человек, активно поддерживавших Советскую власть:
