Андрей Кокотюха - Охота на маршала
– С них станется, – бросил Иван.
– Да уж вижу… Получается, потерялись важные ящики вместе с Гришкой Ржавым, а на командира нашего все это вешают?
– Прям сразу вешают! – протянул Аникеев. – Кто-то всегда виноват! И я так Коваля послушал… Знаете, хлопцы, Гонта ему давно не нравится. Вот повод появился.
– Григорьич тут не при чем, – отрезал Борщевский. – Надо вашему Ковалю это растолковать. Раз они оборудование какое-то ищут, и за ним даже из Москвы офицера прислали, оно важнее должно быть, чем Гонту посадить.
– Ты откуда знаешь, кто здесь при делах? – хмыкнул Аникеев.
– Командиру до того груза дела нет, – подхватил Соболь. – Тут можешь верить. Я вообще в городе недавно. Что там между Гонтой и Ковалем, не в курсе. Но покуда подполковник счеты сводит, Ржавский с грузом, из-за которого сыр-бор, точно отсюда слиняет. Что хоть за оборудование?
– А вот тут я пас. Немец знает. У него и спросите. Или у Лужина. Или, опять-таки, у Коваля. Вон сколько информированных источников. Больше ничего не знаю.
Теперь кубанка легким движением вернулась с затылка обратно на макушку.
– А больше и не надо.
Отвечая так, Соболь уже наверняка знал, как им с Борщевским надо действовать дальше.
Не говоря ничего, наклонился, грубовато перевернул Аникеева на бок. Несколькими движениями распутал узлы на ремне, освобождая руки пленника. Капитан тут же принялся растирать затекшие кисти, по-рачьи отползая назад. На бывших разведчиков глядел с недоверием, это было заметно даже в ночи.
Павел уже утратил к капитану былой интерес. Осталось закончить с ним, убивать впрямь не хотелось. Идею такой страховки родили и обсудили, пока поджидали Аникеева дома у Анны. Сработать должно, не рискнет капитан счеты сводить. Зная подобную публику, Соболь был в этом уверен.
– Давай бумагу писателю, Иван. Заодно проверю на грамотность.
– Ты ж математик.
– Ничего. Учитель, Ваня, – понятие вообще широкое.
Павел повернулся к Борщевскому, на мгновение упустив пленника из виду.
Ошибка.
Разведчики слишком быстро успокоились. Решили, что запугали Аникеева достаточно. Забыв при этом одну важную деталь: он ведь давно служил в органах госбезопасности. И отдавал себе отчет – нет ничего страшнее, чем попасть в немилость. Успев убедиться, что эти двое его не боятся, капитан осознал: их не остановит ничто. Бумага, которую они сейчас от него хотят, не страховка: смерть медленная.
Его, Аникеева, смерть.
Резво вскочив на ноги, словно снизу распрямилась пружина, капитан, забыв о разбитом лице, с места рванулся вперед. Несся по кратчайшему расстоянию, к оконному проему.
– Твою мать! Назад! – крикнул Соболь.
– Держи, Паша! – отозвался Борщевский, кинувшись за ним, пытаясь отрезать путь к отступлению, загоняя в угол.
Не удалось. Аникеев смог выиграть несколько секунд. Сейчас они спасали его жизнь.
Вскинув руку с пистолетом, Павел выстрелил наугад, не целясь, и не попал – следовало ожидать. Громко, заливисто выругавшись, тоже кинулся вслед за беглецом. Но Аникеев уже достиг спасительного проема, птицей взлетел на подоконник.
– Стой, сволочь!
Соболь выстрелил вновь, опять не целился, даже не надеялся попасть – и очень удивился, когда капитан, замерев в оконном прямоугольнике, неуклюже взмахнул руками, вроде зацепившись за что-то. А потом не прыгнул – свалился.
За ним сиганул Борщевский.
Подбежав к оконному проему, Павел высунулся наружу. Сразу глянул вниз, разглядел очертания распростертого тела, рядом – фигура Борщевского. Не видя смысла прыгать, быстро спустился по ступенькам, выбежал наружу, обогнул усадьбу.
Иван уже не склонялся над телом, а присел рядом, внимательно рассматривая голову. Проговорил негромко, но с явным удовольствием:
– О камень причастился. Это уметь надо – так точно упасть.
– Неудачно, – согласился Соболь. – Так бывает, когда большая сволочь не видит, куда прыгает. Помог ты нам своей дуростью, капитан. Как дважды два.
– Ага, – согласно кивнул Борщевский, тут же добавил: – Искать эту большую сволочь все равно станут. У нас теперь даже часики обратно не тикают, Павло, как вчера. Времени совсем не осталось.
Поднявшись, сделал шаг назад.
– Ты у нас умный, Соболь. Вот и морщи ум. Знаешь, чего дальше делать?
– Думаю, да, – отозвался Павел. – А вот как это сделать, чтобы успеть и вытащить командира, хрен его знает. – И тут же, словно его внезапно осенило, сказал скорее себе, чем Ивану: – Не может же человек совсем в сортир не ходить!
– Тю! Какой сортир, причем тут…
Соболь жестом прервал Борщевского.
Объяснил.
4
Военная тайна
Тронув щепотью ладью, Густав Винер сразу передумал.
Нарушение правил шахматной игры было очевидным. Здесь коли взялся за фигуру, нужно ходить. Однако на подобные условности игроки давно не обращали внимания. Решая партию за партией, оба лишь коротали время. Потому позволяли себе даже возвращать уже сдвинутую фигуру обратно на прежнюю клетку.
Винер углубился в комбинацию. Н-да, ход ничего не даст. Обычный тактический маневр, только чтобы партия не стояла на месте. Имитация игры – так поступают, когда нет стратегии и плана кратковременной атаки. Даже если соперник легко выйдет из-под угрозы, он все равно потеряет при этом ход, который нужен для успешного решения собственной комбинации. Лужин терпеливо ждал, и Густав все-таки решил показать, что игра его захватывает.
Оставив ладью, уверенно взял пешку за круглую деревянную макушку, двинул вперед, вызывая пешку противника на поединок. Она была не защищена, Лужин тут же сделал свой ход. Теперь черная и белая пешки стояли рядом. Винер вновь получил время на обдумывание, но его мысли занимали совсем не шахматы.
Причем – давненько. С того самого момента, как ему еще тогда, в Берлине, велели начать, вернее – активно продолжить трудиться над проектом.
Этого майора приставили к Винеру, когда оборудование готовили к отправке в Москву. Лужин курировал самого Густава. Хотя кураторство на деле сводилось к тому, что офицер советской госбезопасности не выпускал немецкого инженера из поля своего зрения. А когда срочно прибыли сюда, в небольшой город на севере Украины, куратору для полнейшей демонстрации их реальных отношений не хватало разве поводка или цепи, на которой он удерживал бы Винера.
Впрочем, как раз с таким положением Густав успел смириться. В сущности, к нему относились примерно так же во время работы в рамках «Аненербе». Будучи человеком, чей склад ума приближался к философскому и аналитическому, Винер отдавал себе отчет: когда его в прошлом году освободили из Дахау и он в Берлине явился за помощью к оккупационной администрации, то он не изменил свою жизнь, а фактически перешел из рук в руки, просто сменив хозяина. Раньше приказы отдавали СС, теперь – коммунисты.
До недавнего времени Густава это абсолютно не беспокоило. Ведь статус узника концлагеря делал его жертвой нацистов, поэтому обвинения в сотрудничестве с режимом снимались автоматически. Новые кураторы пока вели себя так же, как немецкое руководство: позволяли работать, давали возможность генерировать и даже воплощать идеи, пусть самые безумные, и взамен не требовали произносить ни «Хайль Гитлер!», ни «Служу Советскому Союзу!» Большего Винеру, как и всякому другому ученому, не требовалось.
Но сомнения, зародившиеся еще в Берлине, окончательно укрепились в Москве. Однако ни Лужин, ни тем более его непосредственное руководство их слышать не пожелают. Более того – воспримут как попытку предательства, если не проявление скрытой фашистской сущности.
Поэтому Густав решил держать язык за зубами. Приступил к подготовке хитроумного плана, как постепенно, не вызывая ни у кого подозрений в нелояльности или измене, доказать на практике, что детище его не совсем еще готово, не созрело.
И очень испугался, узнав, что груз уничтожен.
Страшно стало оттого, что может не справиться с собой, дать выход собственной радости. Лужин не должен заподозрить, с каким огромным облегчением Винер принял факт, что плодов его кропотливого труда больше нет. Вот когда впору бы вспомнить опыт Карла Хейтельмана, оказавшийся, как показало время, бесценным. Воплощать безумные идеи, при этом блефуя, можно до конца жизни – если не попадаться так глупо. Но тут Густав надеялся на то, что сумеет учесть просчеты Хейтельмана и ему подобных. Кроме того, тот попался исключительно благодаря немецкой четкости, организованности и бюрократии. Славяне же, как успел убедиться Винер, в этом плане расхлябанны. Бюрократия есть, куда без нее. Но – безнадежна и, в отличие от немецкой, пожирает самое себя. Той же организованности, к которой Густав привык в своей стране, здесь нет и в помине.
Убедился в этом лишний раз, когда ситуация в Бахмаче зависла на неопределенный срок и, судя по всему, никак не развивалась. Точнее – развивалась, но либо хаотично, либо – шла по кругу, а вероятнее всего – все вместе.
