Евгений Покровский - Тот, кто стоит за спиной
— Помоги мне, — прохрипел Пахомов, пытаясь подняться. — Я хочу встать.
— Нет, что ты! Лежи, Сережа, так умирать проще. Не бойся, я подожду. Вот умрешь, тогда начну здесь уборочку. Надо избавить местный «антиквариат» от своих отпечатков. Как ты думаешь, все эти трупы на тебя спишут?
— Помоги мне встать! — зарычал Пахом.
— Слушай, угомонись! Свое дело ты сделал, теперь ляг и усни, — Беркович присел на корточки напротив Пахомова и, ласково улыбаясь ему в лицо, продолжал спектакль: — Я бы дал тебе деньги, ну те, которые обещал. Но ведь они тебе больше не нужны. Я оставлю их себе, ладно? А ты не дергайся. По моим прикидкам ты должен кончиться на этом полу без посторонней помощи. Кстати, у тебя, наверное, с собой дискета. Дай-ка я посмотрю! — майор обшарил не сопротивляющегося Пахома и извлек из его кармана то, что искал. — Да, вот она. Теперь все в порядке. Завтра-послезавтра обменяю ее на чемоданчик с никелированными замочками и устрою себе праздник. Нет, Сережа, — мечтательно закатил глаза Беркович, — никуда я из этой страны дураков не уеду. Деньги надо здесь делать, потому что здесь — проще, здесь, брат, как я уже заметил, одни дураки…
Внезапно майор почувствовал резкий неприятный запах и обернулся. На пороге комнаты стоял грязно-зеленый от земли и силоса литератор, в упор смотревший на майора Берковича.
— Где он? — глухо произнес литератор.
* * *
— Откуда вы, прекрасное дитя? — в свою очередь выпалил Беркович, шокированный таким неожиданным и грозным появлением с того света «ароматного» покойничка. Майор даже затрепетал, представив себе еще полчаса назад мертвого человека, встающего из праха и разваливающего тяжелые зеленые комья силоса, а потом со стеклянными глазами выходящего для своего последнего рукопожатия. — Вас уже не должно быть! Вы, господин упрямец, все-таки не проглотили мои пилюли. А жаль! Ваша кончина могла быть светлой и радостной, а теперь придется сделать вам больно, — майор вытащил свой пистолет.
— Где Андрей? — еще глуше произнес литератор, не двигаясь с места и не сводя глаз с приближающегося майора.
— Нет, вы несносны! Эту страну давно пора проредить, как грядку. Через одного дураки! Ну зачем ты пришел? Чтобы еще раз умереть? — майор был уже на расстоянии двух шагов от литератора. — Почему ты не умер сразу, глупенький? — и майор вдруг громко и нервно засмеялся, понимая, что сейчас ему придется убивать.
— Где он? — литератор набычился, опустив подбородок на грудь.
— Где? Только тот, кто у меня за спиной, знает это! Думаю, он съел вашего Андрея! Не грустите, сейчас вы отправитесь к своему сыночку! — и майор Беркович вскинул руку с пистолетом, целясь литератору в сердце.
— Смотри! — прошептал литератор и снизу от колена бросил в лицо майору кота, которого до этого момента держал у себя за спиной, взяв за шкирку.
Беркович инстинктивно вскинул руки к лицу, защищаясь от острых и цепких кошачьих когтей, и в этот момент литератор с силой толкнул его.
От неожиданности майор сделал широкий шаг назад, отклонив при этом корпус и ища удобный момент, чтобы произвести выстрел. Но его ноги запнулись за свернутый до половины ковер, и он потерял равновесие. Уже падая навзничь прямо на Пахома, он все же успел выстрелить в потолок…
* * *
Половцев увидел, как упавший на водилу майор внезапно выгнулся и весь задрожал. Тишину наступившей ночи внезапно разрезал его пронзительный утробный крик, который так же внезапно оборвался.
Осторожно ступая, словно это был не добротный деревянный пол, а топкое болото, литератор подкрался к выгнутому судорогой майору и остановился.
В открытых глазах майора Берковича, уже подергивающихся траурной дымкой, застыли и удивление, и протест, и, главное, страх неотвратимо надвигающегося небытия. Взяв майора за плечо, литератор рывком скинул его с Пахомова и повернул лицом вниз. Между лопаток у Берковича торчала рукоятка ножа, который до последнего момента сжимал в слабеющей руке смертельно раненный водила.
Равнодушно посмотрев на большое тело майора, Половцев прохрипел:
— Где Андрей?
— Там… — одними губами ответил Пахом.
— Где там? Где???
— Там, — Пахом улыбнулся и выдохнул. Голова его безвольно упала на грудь.
* * *
Литератор вышел из дома в тишину. Было как раз то время, когда предыдущий день уже дошел до своей последней черты и умер, а грядущий все еще не смеет родиться; время, в которое все живое и здоровое предпочитает сны яви; время, в которое спит даже измученный бессонницей неврастеник; время, в которое вурдалак, упырь или какой-нибудь скромный учитель Чикатило, в кровь раздирая себе глотку, воет на слепое, бескровное небо от душащего его бессилия и тоски. Было время безвременья, в котором есть все, кроме жизни.
Половцев шел по грунтовой дороге, ведущей к шоссе. «Там! — крутилось в его голове. — Там!»
Ему более ничего не было нужно от этого мира. Ничего, кроме одного теплого комочка, который когда-то давным-давно он с радостным удивлением и непонятной тревогой прижимал к своей груди, боясь уронить. Прижимал, пытаясь коснуться его нежного розоватого шелка своей небритой щекой, словно он, этот слабо пищавший и пульсировавший комочек, мог дать ему что-то несказанно большое, счастливое и вечное…
Теперь Половцев желал от мира только его. Его, могущего сделать из тебя человека, презирающего смерть, и оттого уже непобедимого; его, вместившего в себя вселенную и даже смысл мироздания.
Но Половцев не знал, где ему искать эту вселенную… Он уже ничего не знал.
Даже если бы Половцева сейчас спросили, как его зовут, он лишь надолго задумался бы, тупо сдвигая тяжелые надбровья, и задумался бы прежде всего над смыслом этого вопроса. Все слова потеряли для литератора свою силу, исчерпали свой изначальный смысл, потому что в нем пропала эта ножевая граница между жизнью и смертью. Та невозможная для земного ума жирная и страшная черта между двумя океанами исчезла в сознании литератора, как гигантская плотина, и две стихии, две беспредельности хлынули одна навстречу другой, с ревом смешав две клубящиеся бездны в один бесконечный хаос безвременья.
Выставив в сторону ладонь, Половцев скользил ею по листве приземистого кустарника, словно ждал от него какого-то сигнала.
Когда жизнь выплеснулась за рамки смысла, а смерти не стало, Половцев, без сожаления умалясь до жалкого эмбриона, всем своим существом превратился в траву, листву и хвою, обратился в один нервный сгусток, клубок, мыслящий, видящий и слышащий одновременно каждой своей клеткой…
Внезапно рука его скользнула по чему-то гладкому металлическому. Литератор скосил глаз в сторону и увидел мерцающий капот и крыло автомобиля. Еще не зная, зачем он это делает, Половцев начал дергать дверные ручки, словно намеревался вырвать их с мясом. Он даже не заметил, как мертвая предрассветная тишина разродилась отчаянным криком сирены охранной системы автомобиля.
Схватив валявшийся поблизости булыжник, литератор с силой погрузил свою руку с булыжником в темное нутро автомобиля, даже не заметив ледяной корки стекла и не почувствовав боли. Только брызнувшая из глубокой раны кровь удивила его.
Распахнув дверь автомобиля, он на мгновение замер, взял с приборной панели зажигалку и сунул ее в карман. После этого литератор начал методически долбить приборную панель булыжником, который так и не выпустил из руки, сокрушая почти безупречный дизайн салона и заливая его собственной кровью, словно в самом деле ненавидел это невинное детище прогресса.
Только когда сирена неожиданно стихла, он прекратил свою варварскую работу. Не обращая никакого внимания на все усиливающееся кровотечение, Половцев неторопливо вытащил из-под водительского сидения монтировку и… автомат Узи. Половцев знал, что это за игрушка.
Передернув затвор, он сунул автомат под мышку, взял в руку монтировку и подошел к багажнику. Одним легким движением руки Половцев открыл его, словно это была пивная бутылка, а не автомобиль.
Затем, даже не изменившись в лице, и абсолютно механически литератор свободной рукой вырвал из багажника вместе с грязным брезентом тот самый теплый комок, который стоил для него вселенной.
Связанный по рукам и ногам мальчик с залепленным ртом смотрел испуганными, глубоко запавшими глазами на своего безумного отца, который в свою очередь смотрел на него, смотрел… и не видел.
Неожиданным рывком Половцев поставил Андрея на ноги и, не говоря ни слова, с каким-то утробным рыком разорвал узел на его ногах. Потом высвободил руки мальчика и оттолкнул его от себя. От слабости Андрей упал. Ноги его затекли, и только теперь, когда во все отсеки его занемевшего тела наконец спасительно хлынула кровь, он почувствовал, что не сможет сделать ни шагу. Трясущимися руками мальчик отодрал пластырь и сделал глубокий, бесконечно глубокий вдох.
