Андрей Воронин - Инкассатор: До седьмого колена
Когда он повернулся к превратившемуся в погребальный костер джипу спиной, там, в огне, как прощальный салют, бабахнуло запасное колесо.
Втроем в спортивном автомобиле было тесно. От быков невыносимо разило потом, бензином, пороховой гарью и дерьмом. Это был запах смерти, и Кастет обрадовался, когда машина остановилась возле его дома и он получил наконец возможность выбраться наружу. Быки тоже полезли из машины – обеспечивать безопасность, хлеб свой бычий отрабатывать, – но Кастет остановил их.
– Все, пацаны, – сказал он, из последних сил изображая сердечность, – спасибо. Не забудьте, меня больше нет. Нету! Покойник я, и забудьте про меня. Если что, я вас сам найду.
– Эх, Сергеич, – с огромным сожалением сказал один из быков.
– Жалко, в натуре, – добавил другой. – Куда ж мы без тебя?
– Ничего, пацаны, – сказал Кастет, бросая быстрые нетерпеливые взгляды то по сторонам, то на часы, – бывает. И не такое еще бывает. Меня ведь могли реально завалить, а это было бы хуже. В общем, счастливо, пацаны. Удачи вам!
Входя в подъезд, он ожидал самого худшего, но ни на лестнице, ни в лифте ему никто не встретился. Никто не караулил его с ножом, никто не нашпиговывал его свинцом из скорострельного штурмового пистолета, и дверь его квартиры не была взломана, и на звонок ему открыла жена, а не хмурый оперсос, воняющий водочным перегаром.
Впрочем, перегара было сколько угодно и без оперсоса: обняв Кастета, молодая супруга обдала его густым смешанным ароматом духов, ликера и шоколада. Поцелуй ее был горячим и липким, его хотелось стереть со щеки носовым платком. Из гостиной доносились вздохи и опять же поцелуи на фоне какой-то слащавой музыки – теща отдыхала, смотрела сериал.
Жена немедленно принялась щебетать что-то манерно-сварливое, как это бывало с нею всегда после бутылки ликера, – что-то о том, как ей скучно целый день сидеть дома одной, какой он бессердечный, какие уроды его друзья, да и сам он, если честно, недалеко от них ушел, – но сегодня Кастет был не в том настроении, чтобы реагировать на эту чепуху. Домашний уют обхватил его со всех сторон, начал обволакивать убаюкивающим, губительным теплом, обманчивым ощущением покоя и защищенности. Кастет усилием воли разорвал эту липкую невидимую пленку, отстранил жену, как неодушевленный предмет, и, тяжело ступая по скользкому ламинированному полу, прямо в обуви прошагал в гостиную.
Теща подняла ему навстречу широкое дряблое лицо и сказала что-то ворчливое, недовольное – кажется, насчет обуви, которую он не потрудился снять. Кастет ее почти не услышал; он пересек гостиную, обратив на тещу столько же внимания, сколько и на прогнувшийся под ее мощным седалищем диван, подошел к телевизору и, не утруждая себя нажатием на какие-то кнопки, молча выдернул шнур из розетки. Слащавый диалог оборвался на полуслове, экран погас. Кастет повернулся к телевизору спиной и встал посреди гостиной – потный, грязный, в распахнутой почти до пупа, испачканной землей и копотью рубашке, с ободранными кулаками и безумным взглядом, воняющий гарью, – страшный.
Теща открыла рот, чтобы сказать что-то еще, но тут же его закрыла, каким-то чудом сообразив, что сейчас будет умнее всего помалкивать в тряпочку. Зато жена ее чутьем не обладала и немедленно проныла с порога:
– Ты что творишь? Ты что делаешь, псих ненормальный? Опять налакался со своими пацанами? Или ты уже колоться начал?
– Собирай манатки, – хрипло сказал Кастет. – На сборы даю полчаса. После этого я отваливаю, а ты как хочешь. Хочешь – поезжай со мной, не хочешь – оставайся. Полчаса, слышишь? Время пошло.
Он посмотрел на часы, но тут же забыл, сколько там на них было – полвосьмого, что ли? А может, полдевятого или, наоборот, полшестого? Или вовсе без четверти одиннадцать? Скрипнув зубами, Кастет посмотрел на часы еще раз. Было девятнадцать двадцать семь, то есть все-таки полвосьмого.
– Что ты несешь?! – взвизгнула жена. – Хоть бы мамы моей постеснялся! Знал ведь, что она у нас гостит, и все равно набрался по самые брови!
Кастет медленно, с большой неохотой перевел взгляд на тещу. Лицо у тещи было мучнисто-бледным. Впрочем, на поверку могло оказаться, что она просто в очередной раз переборщила с пудрой – копалась у дочери на туалетном столике, мазалась на халяву французской косметикой и перестаралась, такое с ней уже бывало, и не раз.
– Вы тоже собирайтесь, – сказал ей Кастет, привычно поборов желание добавить «мама» тем особенным тоном, от которого тещу всегда перекашивало, как от уксусной эссенции. – Здесь нельзя оставаться.
– Замолчи! – заверещала жена. Она была порядком на взводе, и ей не терпелось закатить сцену, в которой, как обычно, численный перевес был бы на стороне ее и тещи. – Заткнись, ублюдок! Никто никуда с тобой не поедет! Если тебе так приспичило, поезжай сам! Скатертью дорожка!
– Как хочешь, – устало повторил Кастет. – Но учти если останешься, жить будешь тяжело и очень недолго.
– Он еще и угрожает! Думаешь, испугал?
– Я тебя не пугаю, – сказал Кастет, борясь с желанием плюнуть под ноги – не изобразить плевок, а именно плюнуть, харкнуть от души, как верблюд. – Я тебя просто информирую, что оставаться в Москве сейчас очень опасно для твоего хрупкого здоровья. И имей в виду, что три минуты уже прошло, осталось всего двадцать семь. Много с собой не бери, все необходимое купим на месте.
– Да пошел ты! – выкрикнула жена с таким наслаждением, словно целую неделю не могла дождаться подходящего момента, чтобы ввернуть эту содержательную фразу.
– Замолчи, – неожиданно сказала теща каким-то незнакомым Кастету, железным голосом. Он вскинул голову, но теща не смотрела на него – она обращалась к дочери. – Замолчи и отправляйся собирать вещи. Не слушала меня, когда выходила замуж за бандита, так послушай хотя бы теперь. И я пойду, ноги моей здесь больше не будет. Не для того я без малого шестьдесят лет на свете прожила, чтобы подыхать как собака, ни за что ни про что... И тебя, дуру, алкоголичку, не для того растила. Марш собираться!
Кастет бросил на тещу благодарный взгляд, которого та не заметила, и полез в сервант за наличными и спрятанным в тайнике стволом – стареньким, обшарпанным «ТТ», в подметки не годившимся оставленному в сгоревшем джипе «глоку». Пока жена, ругаясь вполголоса скверными словами и поминутно роняя какие-то баночки и флаконы, собирала вещи в спальне, Кудиев успел наскоро ополоснуться под душем и переодеться во все чистое. «Как пехотинец перед последней атакой», – подумалось ему, но он суеверно отогнал мысль о смерти и вызвал по телефону такси.
Преодолев себя, он попросил тещу до отъезда отвечать на звонки, чтобы не пропустить звонок диспетчера такси. На все остальные звонки он велел ей говорить, что его с самого утра нет дома. Таких звонков за десять минут поступило три; теща, превзойдя все ожидания Кастета, проявила личную инициативу: один раз сказала, что не туда попали, второй – что это Мосгаз и чтобы не мешали работать и третий – что это общественная приемная ФСБ. После этого посторонние звонки прекратились. Потом позвонил диспетчер, а еще через пять минут под окнами протяжно заныл сигнал подъехавшей машины.
Кастет, как овец, согнал жену и тещу вниз, на улицу, затолкал в машину и вдвоем с таксистом побросал в багажник сумки. Жена его, естественно, не послушалась и нагребла полные баулы барахла; из одного баула торчала впопыхах оставленная снаружи пола песцовой шубы – Кастет скривился, но промолчал, чтобы не тратить зря драгоценное время.
– В аэропорт, шеф, – сказал он таксисту. – И побыстрее. Даю два счетчика!
– Птичкой полетим, – сказал таксист и захлопнул багажник.
Тут Кастет увидел, что его жена больше не сидит в машине, а бежит, оступаясь на высоких каблуках, назад к подъезду.
– Куда, дура?! Стой! – заорал Кастет, догнал ее и схватил за руку.
Жена с неожиданной силой и проворством вывернулась из захвата и шмыгнула в подъезд.
– Шкатулку! – донеслось оттуда. – Шкатулку с драгоценностями забыла!
– Стой, идиотка! Стой! Хрен с ними, с твоими драгоценностями, после заберешь! – проорал Кастет в гулкую трубу лестничной клетки.
Ответом ему было только звонкое эхо да дробный стук каблучков по ступенькам. Двери лифта разошлись и снова сомкнулись с протяжным вздохом, на крыше кабины загудел электромотор, в шахте заскрипело, залязгало.
– Сучка непотребная, – пробормотал Кастет и достал сигареты.
Он успел выкурить полторы штуки, прежде чем его супруга наконец вышла из подъезда. Вид у нее был пьяный и независимый – судя по всему, Валентина не упустила случая хлебнуть из горлышка на посошок, – в руках она сжимала шкатулку со своими побрякушками, а на плечи, несмотря на жару и собирающийся ливень, набросила котиковое манто. У Кастета возникло почти непреодолимое желание съездить ей по уху и, пока она будет, хлюпая носом, ползать на коленках по асфальту и собирать свое проклятое барахло, сесть в машину, хлопнуть дверцей и уехать. Да, а когда машина успеет как следует разогнаться, открыть дверцу и вытолкнуть оттуда тещу – прямо ногой в седалище... Ах, как это было бы славно! Но позволить себе этого Кастет не мог по целому ряду причин, и прежде всего потому, что дать в ухо или там выкинуть из тачки – это одно, а вот оставить на пытки и верную смерть – это, пацаны, совсем другой коленкор, на такое Кастет не способен...
