Елена Крюкова - Железный тюльпан
А теперь ты живешь красивой жизнью.
Ну и как?! Красивая она?!
«Ты пойдешь к кому-то в гости, Люба?..»
Беловолк теперь со смущением выговаривал это «Люба».
«Нет, Юра. Просто прогуляюсь. Хочу прогуляться пешком. Поглазеть на вечернюю Москву. Так тепло, хорошо. Пахнет тополями. Посмотрю на первые звезды. Знаешь, я разучилась смотреть на звезды. Я такая замотанная. Дай мне побыть хоть немного одной. Пожалей меня».
Он пожал плечами. На его аристократическом, с брезгливо поджатыми губами, зеркально-гладко выбритом лице, в глазах с чуть нависшими морщинистыми птичьими веками Алла прочитала беспокойство. Он явно не хотел отпускать ее одну. Может, он что-то предчувствовал?
«Ну, будь по-твоему. Иди».
«Только не поезжай за мной на машине. Не следи за мной. Я не люблю, когда ты шпионишь за мной».
«Не буду шпионить. Только даю тебе время на то, чтобы медленно пройти по центру до ближайшего метро, ну, на худой конец зайти в кафе и выпить чашку кофе с коньяком. И никакого мороженого. Застудишь глотку. И — быстро — под землей — до „Проспекта Вернадского“. Я буду ждать тебя в машине около станции».
Алла проводила долгим взглядом красные огни «вольво». Беловолк, странно, Беловолк, которого она так боялась, так ненавидела. Он тоже стал ей почти другом. Или она просто привыкла к нему, сроднилась с ним?..
Алла, Алла, опомнись… Кто в этом дико изменившемся мире может сейчас стать друг другу — другом… Друг твоего друга — твой враг?!.. Похоже на то… Да, так оно теперь все и есть…
Медленно, медленно каблуки ступали по теплому, мокрому асфальту. Только что прошел дождь. Тверской бульвар оставался позади. Распахивалась, как черный веер в огнях-самоцветах, сумасшедшая веселая Тверская, кишевшая разнопестрым людом, и коренным московским, и заполошно-транзитным, густой шорох от стремительно несшихся машин висел над дорогой; мигали, суетливо мелькали рекламы-надоеды, со стендов и афиш глядели чьи-то огромные глаза, огромные пачки сигарет, огромные бутылки водки, плыли в сумерках огромные светящиеся надписи: «НЕ ДАЙ СЕБЕ ЗАСОХНУТЬ», «НАДО ЧАЩЕ ВСТРЕЧАТЬСЯ», «МОСКВА — ГОРОД СВЕТА». Алла вздохнула. Что за жуткий слоган: «Москва — город света». А в ее Сибири, а на Дальнем Востоке города сидят без света и отопления. Иркутск — город тьмы?! Красноярск — город тьмы?! Владивосток…
Прочь эти мысли. Она звезда. Она не должна думать о том, что где-то люди страдают. Она должна сейчас медленно идти, дышать вечерним теплым воздухом, размышлять. Размышлять о том, как ей узнать, кто убийца из этих троих.
Она вышла на Тверскую, украдкой помахала рукой бронзовому Пушкину. Свернула налево, к Белорусскому вокзалу. Да, она дойдет до вокзала, спустится в метро и поедет домой, а за то время, пока она идет по Тверской и пялится на огни реклам и на роскошные витрины магазинов, маркетов и ресторанов, она придумает, как ей вскрыть, каким ножом, эту загадочную консервную банку.
Она подняла руку и пощупала рану от ножа Риты под пластырем. Заживает, уже не так больно. Вот сволочь Рита. Кто сделал ей, безумке, такой же шрам на шее?!
Может быть, ее прежний муж… Или любовник… Ты же не знаешь ее жизнь, Алла. И к чему тебе ее знать. Тебе важно знать одно: если она, или они оба с Бахытом, убили Евгения Лисовского, то они вполне могли убить и Любу. Тем более Люба увела Евгения от нее. Месть женщины может быть чудовищной. Месть женщины может быть какой угодно.
Господи, но при чем тут Сим-Сим… и его рана, такая же рана на горле?!
Алла шла, кусая палец в черной ажурной перчатке. Высокие каблучки ксилофонно вызванивали по зеркальному черному, мокрому асфальту. Полы расстегнутого плаща отдувал ветер. Как прекрасен теплый первый дождь весной. Какое счастье жить. Вдыхать аромат клейких тополиных почек. Любоваться лицами спешащих людей. Кое-кто узнавал ее, радостно кланялся, посылал воздушные поцелуи. Две девочки, возраста Джессики Хьюстон, подбежали к ней около памятника Маяковскому:
— Мы заметили вас давно, вы Люба Башкирцева… мы шли за вами… бежали… дайте нам ваш автограф, пожалуйста!..
Алла наклонилась, поставила закорючку подписи на протянутых дрожащими детскими ручонками книжках и листах бумаги. Забывшись, она чуть не написала: «Алла Сычева», - но вовремя спохватилась и широко размахнула, на весь лист: «БАШКИР…» Девочки убежали, счастливые. Как мало нужно человеку для счастья.
Она, около кольцевой станции метро, свернула к цветочному рынку — купить себе первых весенних цветов. Она захотела сама себе подарить цветы. Не стальные. Не железные. Первые, робкие нежные тюльпаны, с клонящимися вниз чашечками на гибких стеблях.
Торговки сидели в нахлобученных от дождя целлофанах, в плащах с капюшонами. Цветные сполохи, самоцветные купы гроздик, роз, тюльпанов, хризантем нежно светились в синем вечернем воздухе. Мерцали в дождевой пыльце фонари. Алла улыбнулась, увидев пушистых цыплят бело-желтых цветков вербы — метелки пучков вербы торчали над рядами, над аристократическими черными розами. Цветы! Ей дарили цветы на вечерах, ее забрасывали цветами на концертах. А сегодня она сама захотела купить себе цветы.
Она подошла к старушке, торговавшей маленькими красными тюльпанчиками. Точно такие же смешные тюльпанчики распустились сейчас на газоне на Тверском бульваре, полчаса назад она любовалась ими.
— Дайте пять… нет, семь!.. Семь — счастливое число… Сдачи не надо, бабушка…
Она прижала тюльпаны к груди, обогнула станцию метро и зачем-то решила зайти на вокзал. Ее обуяла странная ностальгия. Она слишком много времени провела на вокзалах. Они были скитальным шатром ее бесприютной юности. Да, она зайдет в вокзал и выпьет там кофе в буфете. Беловолк же разрешил ей выпить кофе в кафе.
Когда она, отражаясь с цветами в черноте влажного асфальта, подходила к Белорусскому, к главному входу, ее внезапно схватили за руку. Она вскрикнула, повернулась.
— Что вы делаете! Пустите!
Перед ней в вечернем сумраке мелькнуло лицо незнакомого человека с красным родимым пятном во всю щеку. Она ударила человека, вцепившегося в ее локоть, ребром ладони по руке, вырвалась, оставив в его пальцах клок плащевой тонкой ткани, и побежала. Люди в вокзальной толпе ругались, плевали ей вслед, она бежала, толкая прохожих, наступая им на ноги, уронила маленького ребенка, и он заплакал. Она бежала, поняв вдруг непреложно: все, конец.
Они поняли, они все поняли. Они хотят ее убрать.
Почему этот тип не стреляет?! Ведь убить человека так просто!
Он не будет стрелять в толпе. На вокзале. Здесь его сразу возьмут. Здесь милицейские посты, кордоны, милиция следит за подозрительными людьми, за брошенными сумками — нет ли в какой из них взрывчатки. Ловят террористов, почему бы и убийцу не поймать. Нет, здесь он стрелять не будет. Ее загонят в западню. Ведь он бежит за ней. Она обернулась. Да, вон он. Вон его лицо в толпе. Он не теряет ее из виду.
Куда податься?! Она судорожно огляделась. Переулки, дома, нагромождения домов. Привокзальные офисы. Склады. Проходные дворы. Сюда! Она нырнула под арку. Обернулась на бегу. Преследователей было уже двое. Они бежали за ней, и в темноте гулко разносился топот их башмаков по асфальту.
Боже мой, Боже мой. Куда?! В подъезд. В подъезд нельзя, Алла. Они загонят тебя наверх, на чердак, как зверя. И спокойненько отстреляют, в темноте и тишине. Разве какая старуха выглянет, прошамкает: «Опять шумят в подъезде, ироды, спать не дают». Дальше! Она шарахнулась в темный проем двора. Топот ног был уже близко. Они рядом, Алка! Ты бегаешь быстро, но два здоровых, сильных, обученных-натасканных мужика без труда догонят тебя! И собьют тебя наземь одним ударом руки с пистолетом по лицу. Расквасят лицо вдребезги. Вот тебе и Любин Карнавал будет, во всей красе.
Господи, куда?! Сюда. Темный двор. Она забьется в закуток. Нет, все же надо открыть любую, какую угодно дверь и юркнуть куда-нибудь. Она зверь. Она зверек. Она зверь, и ее гонят. Они загнали меня в трущобы, я и не думала, что в центре Москвы такие дикие трущобы, я думала… Резкий, узкий луч света прочертил дегтярную черноту двора. Алла увидела перед собой дверь и кинулась в нее. Сердце ее готово было выскочить из горла.
Самое смешное, что букет маленьких тюльпанов она по-прежнему прижимала к груди.
Она увидела перед собой ступени, освещенные тусклой двадцатипятисвечовой лампой. Лестница вниз! Лестница в подвал. О мой милый, мой любимый, это ведь не твой подвал. Это чужой подвал, и здесь она найдет смерть. Я не хочу умирать! Никто не хочет умирать, девочка. Но это уже не имеет никакого значения.
Она побежала, стуча каблуками, по лестнице вниз. Голоса преследователей она слышала уже в дверях. Подвальный коридор. Темнота. Сюда уже не достигал тусклый свет. Господи, помоги! Сделай так, чтобы тут была открыта хоть одна дверь! И она вбежит в нее, и подопрет ее чем-нибудь тяжелым изнутри, каким-нибудь бревном… или старым столом, шкафом. Да нет, Алка, все подвалы у всех жителей закрыты на замки, хоть там валяются и отжившие свой век вещи, а все они хозяевам дороги; и потом, в подвалах хранят картошку, капусту, соленья, огурцы всякие, варенье. Вот и прекрасно, ты запрешься, и на первое время у тебя будет еда.
