Андрей Таманцев - Рука Москвы
— Вам пора.
— Да, пора, — согласился тот. — Сколько лететь до Питера?
— Около часа.
— Вы улетаете? — огорчился Томас. — А хотели пожить несколько дней.
— Он завтра вернется, — ответил Серж.
— Возвращайтесь, я покажу вам Таллин, — пообещал Томас.
— Вот за это спасибо, с удовольствием посмотрю, — улыбнулся дядя Костя и кивнул Сержу: — Проводи меня.
Они вышли в прихожую. Томас взял пепельницу и вытряхнул окурки в унитаз в черной ванной, примыкавшей к его спальне. Через неплотно прикрытую дверь услышал, как дядя Костя сказал:
— Трогательный малый. Как бездомный щенок. Влип, однако, на всю катушку.
— Еще не вечер, — хмуро ответил Пастухов.
Стукнула массивная входная дверь. Дядя Костя и Серж ушли. Через главный выход, отметил Томас. Значит, им не нужно скрываться.
Бездомный щенок. Почему он бездомный щенок? Что влип, это верно, он уже и сам это понял. Но почему бездомный щенок?
Томас заглянул в белую спальню. Рита спала. Но уже не калачиком, а лицом вниз, уткнувшись в подушку, как бы бодая ее. Томас понял: мышцы расслабились, дурь начинает понемногу рассасываться. Это был переход от прихода к отходняку. От кайфа к ломке. Ломка приближалась с неумолимостью медленно вспухающего за окном рассвета. Но несколько часов до нее еще было. Томас вернулся в гостиную, закурил и попытался разобраться в своих ощущениях от событий минувшего дня.
Смерть генерала Мюйра. Казалось бы, чего в ней такого? Ну, умер старый человек. В семьдесят девять лет смерть из категории отвлеченной становится реальностью почти бытовой, как прогноз погоды. Сломал шею. Немножко не повезло. Зато умер без долгих мучений. А если бы у него обнаружился рак или его разбил паралич, было бы лучше?
Рассуждение это было правильным, но почему-то не успокоило. Томас понимал, что каким-то странным, непредсказуемым образом, как и все, что происходило с ним после того, как Юрген Янсен навязал ему роль внука национального героя Эстонии, он оказался подключенным к жизни людей, о которых знать ничего не знал и не хотел знать. Казалось бы, что ему до нелепой судьбы генерала Мюйра, за внешним благополучием жизни которого шестьдесят лет кровоточила, как трофическая язва, незаживающая рана от его детской любви? Что ему до его смерти и до его белого черепа с жуткими седыми усами под провалом носа? Что ему до горькой драмы Розы Марковны, которая оказалась дочерью эсэсовца и еврейки? Что ему, в конце-то концов, до всех этих жутких Освенцимов? Он, что ли, топил печи их крематориев и загонял в газовые камеры изможденных голых людей?
Но почему он не может отмахнуться от всего этого, как всегда отмахивался от того, что непосредственно его не касалось? А все это его не касалось. Он по чистой случайности оказался втянутым во все эти дела, и ему следовало бы думать только об одном — о том, как из них выпутаться.
Но откуда же в нем это чувство обделенности, эта тоскливая, как поскуливание бездомного щенка под дверью чужого дома, зависть и к его мифическому деду с его странной судьбой, и к старому генералу Мюйру, которым Господь послал то, чего Томасу не послал?
Томас никогда не чувствовал себя обделенным любовью. Нет, никогда. Но сейчас вдруг понял, что то, что он считал любовью, к любви не имеет ни малейшего отношения. В его жизни было много секса, но ни за кого у него никогда не болело сердце.
Любовь, оказывается, это не дар.
Надо же.
Любовь, оказывается, это крест.
Если бы можно было отмотать время, как магнитофонную пленку, хотя бы на три недели назад! Тогда он сумел бы увернуться от навязываемой ему роли внука национального героя Эстонии и жил бы себе, как жил.
Томас глубоко задумался и честно признался себе, что он, пожалуй, не согласился бы вернуться в свою прежнюю жизнь с ее простыми заботами и бесхитростными удовольствиями. Нет, не согласился бы. Почему?
Почему, почему!
Потому.
А еще потому, что в той его жизни не могла появиться Рита Лоо.
Как же ему с ней быть? Попытаться вмешаться или предоставить всему идти своим безжалостным чередом? Но ведь это он сам, хоть и невольно, стал причиной ее срыва, оказавшись наследником штандартенфюрера СС Альфонса Ребане не в материальном, а всего лишь в духовном смысле. Каково ей было узнать, что наследник эсэсовских миллионов, которого сосватал ей в женихи ее отец Генрих Вайно, на самом деле гол, как бройлер в магазинной витрине?
И ведь что важно: она все-таки вернулась к нему. Да, вернулась. Сама. Сама пришла к нему, как бездомный котенок. К нему, нищему, голому, как бройлер. Даже не подозревая, что он уже вовсе не гол, что у него в кармане сертификат на пять процентов акций процветающей компании «Foodline-Balt», место в совете директоров с зарплатой штуку баксов в месяц, пожизненная стипендия от национал-патриотов в пол-штуки, если Янсен, конечно, не гнал туфту, да к тому же пятьдесят тысяч «зелененьких» в сейфе гостиницы. Он совсем не гол, он, можно сказать, хорошо упакованный господин, способный обеспечить ей приличное существование. Когда она узнает об этом, это будет для нее радость. Большая радость. Потому что нежданная. И эта радость поможет ей перестрадать ломку.
Вернулся Сергей Пастухов. Посмотрел на Томаса, ничего не сказал, ушел в свою комнату. И то, что он здесь, рядом, то, что эти русские ребята охраняют его, хотя и относятся к нему без того уважения, с каким охрана должна относиться к охраняемому лицу, вдруг наполнило Томаса уверенностью, что все обойдется, что они решат все проблемы.
Кроме одной.
Той, которую может решить только он сам.
И Томас решился: прошел в свою спальню, достал из-под ковра пакетик с героином, разорвал целлофан и высыпал белый порошок в унитаз.
Все. Дело сделано. Он принял на свои плечи свой крест.
«Господи милосердный, дай мне сил, чтобы донести его до конца. Дашь, да? Смотри, я в Тебя верю!»
Томас вошел в белую спальню. Нужно было хоть немного поспать, предстояли нелегкие дни. Он нырнул под покрывало и пристроился рядом с Ритой. Ее волосы щекотали ему лицо. От них шел запах тонких духов и табачного дыма, какой-то кислятины. А от черного шерстяного платья, похожего на длинный свитер, вообще воняло то ли помойкой, то ли ресторанной блевотиной.
Томас поднялся и решительно снял с нее платье, стянул черные колготы и разобрал постель. Она никак не реагировала на его бесцеремонное верчение, была безвольна, как тряпичная кукла. Под платьем и колготками не было ни рубашки, ни лифчика, ни трусиков. Очертания ее тела были размыты неярким кремовым светом лампы.
Красивая маленькая грудь с торчащими в стороны, как у козы, розовыми сосками. Хрупкие плечи. Изящные руки с тонкими пальцами, про которые не скажешь, что они могли держать снайперскую винтовку и нажимать на курок. По-девичьи плоский живот, не знавший родов. Грациозные ножки с плавной линией высокой ступни.
Но самым красивым у нее были волосы цвета спелой осенней ржи. И длинные, с легкой волной, на голове, и пышные, вьющиеся мелким барашком, над тем самым таинственном у любой женщины местом, откуда проистекают все радости и все беды мира.
Томас улегся и заботливо укрыл Риту одеялом. Она зашевелилась, потыкалась и сунула голову ему под мышку.
Как бездомный котенок, который ищет защиты у бездомного щенка.
Бездомным котенком он назвал Риту сам, а бездомным щенком почему-то назвал дядя Костя его. А еще раньше Артист почему-то назвал его Гамлетом.
Нужно будет однажды все-таки прочитать этого «Гамлета».
Томас не знал, сколько времени он проспал. Лампа горела, но освещала лишь абажур. Белые шторы на просторном окне напитались сумраком то ли серого дня, то ли раннего вечера. Рядом с ним на коленях стояла Рита, одной рукой трясла его за плечо, а другой тыкала ему в лицо пустую сумочку.
— Где? — хрипло повторяла она. — Где? Где? Где?
Он понял: началось.
Томас знал, что взвалил на себя нелегкую ношу. Но он и понятия не имел, насколько она будет нелегкой. Он словно бы провалился в подземный мир, отделенный от обычной жизни хрупкой пленкой, как тонкий лед отделяет погожий зимний день от мрачных глубин, населенных чудовищами. Этот мир был ад. Глаза Риты горели безумным зеленым огнем ада. Сам Дьявол разрывал ее внутренности стальными когтями, а она визжала, царапалась, раздирала ногтями грудь, чтобы выпустить из себя ад, пыталась перекусить вены, чтобы ад вылился из нее с кровью, истек. Приступы ломки обрушивались на нее, как свирепые штормовые валы. Томас чувствовал, что в его руках бьется какая-то жуткая, нечеловеческая сила.
Время исчезло. Почернели портьеры. Кремовый свет лампы распух, залил углы спальни. Весь мир сузился до размеров спальни. За ее пределами шла какая-то жизнь, стукала дверь, входили и выходили люди, слышались мужские голоса. Знакомый
