Фридрих Незнанский - По агентурным данным
Утром, явившись на студию с темными кругами под глазами, злым и небритым, Сташевич первым делом вызвал помрежа Римму и приказал:
— Если женщина, которая была здесь вчера, ее фамилия Терехова, еще раз явится сюда или позвонит, меня для нее нет и не будет! Никогда не будет! Запомните это раз и навсегда!
— Хорошо, Олег Иванович, — промурлыкала довольная Римма, тайно ревновавшая шефа ко всем женщинам на свете.
ИЮНЬ 1966, ПенсильванияЯрко светило июньское солнце, освещая свежую зелень холмов Пенсильвании.
Белоснежный особняк Холинеров стоял на высоком берегу озера.
Кейт поднялась на второй этаж. Макс торчал в кабинете возле мольберта, установленного напротив огромного, во всю стену, окна. Он раздраженно сбрасывал на пол очередной лист бумаги.
— Ну, в чем дело, дорогой? — ласково спросила Кейт, поднимая скомканный лист.
— Я не знаю… Я не хочу этим заниматься
— Но, милый, это приносит нам кучу денег! Глупо отказываться! И зачем ты тратишь время на наброски? Пиши сразу на холсте! Ты же знаешь, галерея возьмет любую написанную тобой картину!
— Кейт, оставь меня, не мучай. — глухо проговорил Макс.
— Ну, хорошо, хорошо, — она погладила его по плечу.
— И не надо гладить меня, как ребенка! — закричал он. — Я не сумасшедший! Во всяком случае, не на столько, на сколько тебе хотелось бы!
— Зачем ты так? — Кейт отдернула руку, развернулась, чтобы уйти.
— Извини, — удержал ее Макс. — Я не хотел обидеть.
— Ну что ты!
Она прижалась к нему, вдыхая запах его тела.
— Как мне нравится твой запах! — пробормотала она. — Ну, если не хочешь, не рисуй, я же не заставляю! Просто.
— Ты опять?
— Нет, нет, делай, что хочешь! То есть не делай ничего! В конце концов, мы отлично заработали за последние годы и удачно вложили средства. Ты можешь позволить себе вообще ничего не делать!
— Ну наконец-то моя строгая жена отпускает меня в отпуск! — рассмеялся Макс.
— Не делай из меня узурпатора! — Кейт взъерошила его пшеничного цвета густые волосы. — Как мне нравится эта твоя короткая стрижка! Ты мой любимый ежик! Ты помнишь, что сегодня у нас гости?
— Конечно! Патриция и Генри Ферри, Арни Парриш. И, разумеется, твоя любимая подруга Сандра.
— Точно! Я пойду в оранжерею, срежу цветов. А ты должен проследить, чтобы натянули сетку для тенниса!
— Есть, мой генерал! — улыбнулся Макс. — Но сначала искупаюсь.
— Идет!
Внизу раздался звук клаксона. Кейт выглянула в окно, радостно рассмеялась и помахала рукой.
— Ну вот, Сандра уже приехала!
— Как всегда на два часа раньше!
— Я сама просила ее приехать пораньше! Во-первых, она поможет мне приготовиться к приему, а во-вторых, мы сможем поболтать без посторонних.
— Вот это-то и есть во-первых, — с улыбкой поправил ее муж.
— Пусть будет так!
Она чмокнула его в щеку и убежала. Высокая, худенькая, коротко стриженая брюнетка. Сорокалетняя женщина-подросток. Быстрая, спортивная, деловая. Настоящая американка. Макс спустился следом, прошел гостиную, обставленную в колониальном стиле, вышел на террасу. Сенбернар Лео, дремавший в тени, тут же поднялся, подошел к нему, подставляя лобастую голову.
— Хороший, хороший парень, — ласково потрепал его Макс.
Каждый раз, когда он выходил из дома, оглядывал белоснежный особняк, который принадлежал им с Кейт, шел через обширную лужайку, покрытую безукоризненно ровным ковром газонной травы, отвечал на приветствия садовника Питера или чуть заискивающую улыбку мексиканки Пенелопы, — каждый раз ему казалось, что он живет чужой жизнью. Смутное беспокойство, неловкость, которую испытываешь, одевшись в чужое платье, — это чувство бывало порой так мучительно, что он спешил вернуться в тесное пространство кабинета, — единственное место, где он ощущал себя в безопасности. Была еще роща за домом, которая притягивала его. Впрочем, озеро он тоже любил. Но и до рощи, и до озера нужно было дойти, преодолеть сотню-другую метров, — словно пересечь линию фронта. Пространство, где могут подкараулить всяческие неприятности, например наглые, назойливые папарацци, которые ухитрялись подкараулить знаменитого отшельника чуть не под водой или за кронами деревьев.
Но с недавних пор кабинет тоже перестал быть местом успокоения. Последнее время его не покидало тревожное чувство, что он вот-вот должен вспомнить что-то огромное, что-то очень важное, и, если это произойдет — озарение изменит все его мироощущение. Он был готов вспомнить, но для этого был необходим некий толчок из вне, что-то вроде наводящего вопроса в викторине…
Макс вышел на берег озера. Лео стоял рядом, прижавшись к нему теплым боком. Блестящая неподвижная водяная гладь казалась искусственной. Он скинул халат, подошел к кромке воды. Теплая, прогретая солнцем, мелкая волна лизнула его ступни, словно робкий, ласковый щенок. Он сделал еще пару шагов. Лео последовал за ним. Берег резко уходил из-под ног, и он поплыл.
— Лео, назад, мальчик! — приказал он, и пес послушно вернулся к берегу, сел, не спуская глаз с хозяина.
Макс хорошо плавал, он не помнил, кто и когда научил его плавать, как не помнил ничего из своего детства, отрочества, да и юности тоже.
Собственно, начало его жизни определялось для него послевоенным сорок шестым годом, когда ему было не то двадцать, не то двадцать один год. Первое лицо, которое он увидел перед собой, было лицо Кейт, тогда еще не знакомой ему молодой девушки. Он думал, что это его мать. Сознание возвращалось сегментами, рваными кусками. Оказалось, он говорит по-английски, а также по-немецки и по-русски. Но кто, когда и где учил его языкам — он не помнил. Потом он понял, что девушка, которая не отходит от него ни на шаг — не мать ему, она его ровесница. Так он осознал свой возраст. С ее помощью он научился ходить, говорить, есть, пить, — делать все то, что делают обычные люди. Еще через пару лет, когда они уже жили вместе, он был признан настолько дееспособным, что ему выдали водительские права. А еще через полгода он получил американское гражданство, и они расписались, а позже обвенчались в маленьком католическом храме, потому что Кейт была католичкой. О себе он не знал в этой связи ничего. Даже день его рождения выбрала Кейт, даже имя придумала ему она. Так что в определенном смысле она действительно была его матерью. Он расспрашивал жену о прошлом, но она и сама ничего о нем не знала. Август сорок пятого. Миссия Красного Креста. Маленький румынский городок. Истекающий кровью умирающий юноша. Какой-то мужчина хлопотал о нем, какая-то женщина умоляла ее, Кейт, побеспокоиться о ее младшем брате.
— Ну, вот я и беспокоюсь уж который год, — смеялась Кейт.
— То есть — у меня старшая сестра?
— Нет, видимо, она погибла. Мы искали, но не нашли.
Но эти разговоры пошли уже гораздо позже, когда он вполне освоился в мире людей и вещей. А первые годы, когда его личность только-только восстанавливалась из руин, он не задавал никаких вопросов. Его мучила тревога, изнуряющая тревога, бесконечные, непонятные страхи, постоянные ночные кошмары. Он просыпался, кричал, звал кого-то на помощь, выкрикивал чьи-то имена. Но, очнувшись, никогда не мог вспомнить, кого он, собственно, звал. Оставалась только дикая головная боль, которая разрешалась эпилептическим припадком.
Доктор Масевич, психиатр и психоаналитик, как-то предложил ему нарисовать свои ночные страхи. Ему дали альбом с белоснежными, плотными листами, карандаши, уголь, краски. Он начал писать. Темные тона, резкие линии, размытые пятна.
Постепенно его рисунки приобретали какую-то странную силу.
Он рисовал днями напролет. И действительно, это занятие успокаивало его. Он стал лучше спать, он стал спокойнее, уравновешеннее. В общем, живопись явно шла ему на пользу, так считали врачи и Кейт. Чего нельзя было сказать о музыке. Оказалось, он умеет играть на пианино, но едва пальцы его касались клавиш, следовал приступ такого отчаяния, таких безудержных рыданий, что все музыкальные инструменты были изъяты из больничного номера, а позже и из квартиры Кейт.
А живопись осталась. Он стал писать на холсте. Ему безумно понравилось смешивать краски, создавать свою собственную палитру, переносить на холст что-то неведомое, то, что таилось в глубинах его поврежденного рассудка.
Однажды Кейт, она работала редактором одного из модных глянцевых журналов, притащила в их квартирку известного галериста Самуила Гольдфарба. Она просто пригласила его на коктейль вместе с коллегами из журнала. Это было под Новый год.
Гольдфарб, увидев рисунки Макса, пришел в неописуемый восторг. Он заявил, что это гениально! Что такая непостижимая смесь примитивизма (помните Пиросмани? — кричал он) с размытыми красками импрессионистов (вспомните Моне, Ренуара, Сера… — захлебывался он), заправленные эмоциональностью «Капричос» Гойи! — что эта ядерная смесь взорвет весь художественный бомонд, всю интеллектуальную элиту! Его обвинят в подражательстве? Чушь! Этот парень, он не помнит ни одного из названных художников! Это его собственное эго! А портрет женщины, который повторяется бессчетное количество раз?! Лицо, пластика, которые угадываются в изогнутых линиях, сделанных углем, темперой, маслом… Это не вы, дорогая Кейт! Уж я-то вижу… Кто же эта незнакомка, а, Макс?
