Горец. Вверх по течению - Старицкий Дмитрий

Так я провел еще полчаса вынужденного моего досуга, когда меня от двери окликнул до боли знакомый голос с легкой эротической хрипотцой:

— Здравствуй, мой герой, я очень рада, что в тебе не ошиблась. Ты уже второго офицера спасаешь от верной смерти.

В дверях, опершись левой рукой о косяк, стояла моя незнакомка из санитарного поезда. В отличие от первой посетительницы, она была яркой. Даже излишне. И очень красивой.

Она неторопливо подошла ко мне, провела руками по своему животу, как бы оправляя белый передник сестры милосердия. Наклонилась с прямой спиной и жарко поцеловала меня в губы.

Несмотря на слабость моего тела, естество мое решило вздыбиться.

Незнакомка, узрев это, весело засмеялась:

— Я рада, что мои женские чары действуют даже на полумертвых.

И еще раз наклонилась и поцеловала меня, но уже как-то по-доброму, что ли, без эротического призыва.

— Выздоравливай, герой, а я пошла. Пора мне.

Я с надеждой окликнул ее прямую узкую спину:

— Баронесса, а вы еще придете ко мне?

Она обернулась, и мне показалось, что ей неприятно то, что ее инкогнито раскрыто.

— Нет, мой герой, не приду. Я сегодня уезжаю на поезде в глубокий тыл. И мы вряд ли еще увидимся когда-нибудь. Но помни, что ты мое самое яркое фронтовое приключение, — при этом она загадочно полуулыбнулась, прямо как Мона Лиза на картине да Винчи. — Выздоравливай… Я уверена, что ты очень-очень нужен своей семье. Так что постарайся впредь остаться целым.

И она тихо прикрыла за собой высокую белую дверь с позолоченными финтифлюшками.

Ну за что мне такой облом?

Принял я как данность свое ранение и вел себя как образцовый больной. А куда деваться? Какой есть выбор? Хоть и ранили меня совсем не ко времени. Просто вот совсем. А ведь планов-то было громадье. Прощай теперь мечта о небе.

Давал я себя санитаркам поить бульончиком с сухариками, терпел неприятные перевязки, а к вечеру трясся в лихорадке с большой температурой. Да так, что мне персональную хожалочку выделили — тетку в возрасте из простых мещанок. Толстую и добрую. Порошками меня поить, судно за мной выносить и задницу подтирать. Шевелиться мне категорически запретили.

На другой день ко мне пустили судебного следователя — снять предварительные показания. Сухонького такого вежливого Порфирия Петровича из кинофильма «Преступление и наказание» в потертом мундире. Даже чем-то актера Смоктуновского он внешностью напоминал. Врач дал ему десять минут, но мы быстрее управились. Что там особо показывать-то за скоротечностью стычки. Тем более что схема боестолкновения у него уже была, составленная Плотто. Я ее только подтвердил.

Особо попросил я его разыскать на дороге мой наградной револьвер — он приметный. Жалко мне его, все же первая награда.

— Я передам вашу просьбу на полигон, — заверил меня следователь. — Им это сподручнее, да и людей там много. Не то что у нас.

За оставшееся время он мне рассказал про напавшую на нас банду. Оказались они простыми крестьянами с дальнего лесного хутора, которые решили разбоем поправить свое благосостояние. Все братья родные. Двое от призыва скрывались, а третий еще в возраст не вошел. Особенно их лошадка моя привлекла. Долго они меня выпасали, даже покупателя на кобылу заранее нашли. Вот так вот непритязательно и просто.

— Убитого вами бандита сельский околоточный надзиратель опознал. Дальше уже рутина дела. Только вот вашего револьвера у них не нашли, — завершил он свой рассказ.

— И что с ними будет? — спросил я.

— Суд будет и веревка. По законам военного времени. Их же, считайте, с поличным взяли с двумя армейскими винтовками на руках. Хоть они и запираются, кричат, что невиновны, но по номерам эти стволы принадлежали двум еще осенью пропавшим без вести солдатам из патруля с окружной железной дороги, которых числили в дезертирах. Хоть позор с солдатиков смоем, и то хлеб.

— Я полагаю, вы не все у них нашли, — задумался я.

— Почему вы так считаете? Хутор лесной — все в одном месте. Они дегтем промышляли, как в сказке налогового департамента записано.

— Осмелюсь заметить, господин следователь, как сельский житель: деготь никто и никогда не гонит дома — вонючее это занятие. Ищите их смолокурню в лесу или заимку охотничью. Там они могут нужные вам улики хранить, если совсем дурные. Но если умные, то есть у них потайной схрон в лесу. Только тот тяжело будет найти, не зная примет. А кто их повязал?

— Лейтенант Щолич. Он поставил караульный взвод на лыжи, выдал патроны и выступил через десять минут по вашем прибытии на полигон. Прямо по бандитским следам на хутор и вышел. Заарестовал там всех, повязал и околоточного вызвал. У них, у лесовиков этих, в банде баба была за атамана. Мать ихняя. Куда катится мир?.. Вот здесь, господин фельдфебель, распишитесь под протоколом, и я вас больше не побеспокою. Выздоравливайте. Честь имею.

Двое санитаров вошли в мою палату и, не проронив ни слова, в три приема вынесли из нее лишние койки.

— А почему эта палата совсем пустая? — спросил я санитарку, которая в очередной раз меня обмывала.

— Распоряжение такое вышло: отдельно вас держать. Доктор этим страшно недоволен, так как мест не хватает. Ранетые с фортов потоком прут. Давит там нас царь, но наши-то форты ему не отдают.

— Странно все это, — задумался я. — И кто так распорядился?

— А я знаю? — пожала она полными плечами.

Уже почти неделя прошла, как лежу я в этой палате, как в одиночке. За это время мне еще раз чистили рану, которая по ощущениям у меня на полспины. Ну да… я же почти лежал на лошадиной спине, когда по мне пуля попала. Пробила лядунку [6] с револьверными патронами, вспорола полушубок, чиркнула по спине, ударила в лопатку и ушла в сторону, застряв под кожей. Был бы калибр винтовки крупнее, я бы так легко не отделался. После чистки мне еще плотно примотали левую руку к туловищу. В принципе я и вставать уже мог только дышать было больно почему-то еще. А вот температуры и лихорадки больше не было.

И вообще ощущение нехорошее, будто забыли про меня все.

— А с полигона ко мне кто-нибудь приходил? — поинтересовался я у санитарки, несколько обижаясь в душе на сослуживцев.

— А то! Только их никого до вас не допускают. Вон в колидоре даже солдата поставили с ружьем. Значитца, никого не пущать сюда.

— Вот оно как… А записку вы передать сможете?

— Зазнобе небось? — улыбнулась женщина по-доброму.

— И ей я тоже напишу, только настоящее письмо, потому как она у меня на другом конце империи живет, — соврал не моргнув. — А сейчас надо моему другу записку передать, чтобы привез мне мыльно-рыльное и другое, что потребно. А то… — провел я правой рукой по подбородку, — зарос я, как пугало.

В обед хожалочка принесла мне на подносе под салфеткой вместе с судками несколько листов бумаги и карандаш. А после обеда унесла мои записки Пуляку и Плотто.

А я от нечего делать стал вспоминать, каким образом приспосабливали в Первую мировую полевые орудия в зенитные. Рана не рана, но когда-нибудь я из госпиталя выйду. И докажу на натуре капитан-лейтенанту, что сбить его дирижабль не так уж и сложно, если постараться.

Иначе прощай, небо.

И от такой перспективы мне стало грустно.

Небо мне всегда нравилось. С детства. С того самого момента, когда я впервые поднялся в воздух на старом кукурузнике, летчик которого прилетал опрыскивать наши поля, и на высоте тогда я буквально задохнулся от переполнявшего меня восторга. Лет тогда мне было десять или одиннадцать. Потом летал в современном реактивном лайнере на Всероссийскую школьную олимпиаду по химии в Новосибирск. И был разочарован. Совсем не те ощущения. Не было чувства полета и слитности с небом в закрытом комфортабельном салоне. Не говоря уже о восторге. А в окошке земля слишком далеко, чтобы ее видом наслаждаться. Да и облака ее постоянно закрывают. И после этого первого полета на современном самолете во мне угасла моя потаенная мечта о поступлении в летное училище. Ведь, оставаясь фермером, я могу иметь собственный кукурузник. А научиться летать на таком можно и без отрыва от учебы в академии. В Мячково, под Москвой, к примеру. По выходным. Чем я и собирался заняться с будущей весны. Вот… с прошлой уже весны.