Горец. Имперский рыцарь - Старицкий Дмитрий

— Господин командор, с лопастей пропеллеров срываются просто глыбы льда и бьют по обшивке корпуса. Два шпангоута уже погнуты.

— Как ведет себя оболочка, боцман?

— Пока держится, господин командор. Но что будет дальше, я не поручусь.

— Спускаемся, — приказал Плотто. — На штурвалах держать пологую глиссаду. А то нос слишком тяжелый стал. Боцман, пошли людей заделывать пробоины в оболочке баллона.

— Есть, господин командор, — валенки боцмана мелькнули в верхнем люке гондолы.

За боцманом скрылись в чреве «Черного дракона» матросы подвахтенной смены.

Но через десять минут одного матроса принесли обратно с тяжелой раной головы. Крупные куски льда на пропеллере кончились, и он отстреливался по оболочке мелкими ледяными «пулями», которые пробивали не только внешнюю обшивку дирижабля, но и оболочку кормовых баллонетов за ней, один из которых питал паровую машину. Такая ледяная «пуля» пробила парню толстую меховую шапку на вате и сильно разбила голову.

Матросу оказали первую помощь и уложили около фотоаппарата на палубу гондолы. Сознание покинуло бедолагу. Никто не боялся переохлаждения раненого — одеты все были так, что хоть в сугробе спи.

Машину застопорили. Форсунки загасили от греха подальше — не хватало нам еще самим сгореть в небе, когда баллонеты газ травят. Лишний пар из котла выпустили в атмосферу.

Дирижабль вяло несло ветром в сторону реки с тенденцией к потере высоты. Ныся смерзлась и покрылась льдом. Сверху воды от суши отличали только длинные цепи береговой растительности. А так все одинаково бело.

— Вит, а почему порт не замерз в прошедшие дикие холода? — спросил я, глядя на скованную льдом реку.

— Там течение теплое с океана петлю делает, — отозвался командор. — Щеттинпорт никогда не замерзает. Тем и славен.

— Понятно. Вит, я еще вот что наблюдаю: нас скоро к царцам занесет за речку, — напророчил я.

— Не успеет, — огрызнулся командор на меня и немедленно приказал: — Стравить газ с верхних клапанов.

— Не получается, господин командор, — виноватым голосом произнес отвечающий за них унтер. — Смерзлись верхние клапана. Дистанционно не открываются.

Я поглядел в окно. До земли оставалось не больше ста метров. Впрочем, вполне достаточно, чтобы убиться насмерть. Видно, я выражал это всей своей фигурой, потому что командор обратил на меня особое внимание.

— Не трусь, Савва, еще никто в небе не остался, — прошептал мне тихонько на ухо Плотто и, отвернувшись, поинтересовался: — Боцман, кто у нас полегче сложением будет? — спросил командор.

— Гардемарин Кунце, — ответил человек-гора.

— Дай ему нож, пусть поднимется по шпангоутам и вырежет клапана изнутри. Напрочь вырежет. Не жалея.

— Есть. Кунце, на выход, — пробасил боцман.

Действительно мелкий воздухоплаватель отозвался. Получив от боцмана большую складную наваху (плодятся, смотрю, мои земные образцы), быстро скрылся в потолочном люке, почти не касаясь вертикальной лестницы. Он был легок и ловок как ящерица, этот Кунце.

— Избыток подъемной силы? — спросил я Плотто.

— Он самый. Надо лишний газ стравить и сесть нормально в горизонтальном положении. У нас нос перетяжелен, а корма из-за пробоин газ травит, должна опускаться, но задирается из-за того, что нос сильнее обледенел. Видишь, уже два матроса тросы рулей еле сдерживают.

— Боцмана на штурвал поставь. Он бугай здоровый, — посоветовал я.

— Дойдет и до него, — выдохнул командор, — когда эти утомятся.

По курсу показался разъезд, одновременно дымивший трубами домов и паровозов, заснеженные поля перед ним и лесополоса вдоль рельсового пути в шапках снегов на кронах деревьев.

Мы по-прежнему теряли высоту.

Минут через пять после того, как матрос поднялся внутрь баллона, дирижабль вдруг неожиданно просел, а затем настолько резко клюнул носом вниз так, что все попадали на пол гондолы. Я только по своему крестьянскому счастью в сантиметрах разминулся виском с рукоятками управления огнем крупнокалиберного «Гочкиза», но это не спасло меня от сильного удара бедром о тумбу бомбового прицела, когда я катился по стреляным гильзам на палубе гондолы, как по роликам.

Я упал. Да еще кто-то сверху на меня упал, загородив весь обзор.

Раздался громкий треск раздираемой плотной ткани и звонкие звуки, похожие на лопающиеся струны. Громкая какофония звенела, гудела, трещала, скрежетала, а уж визжала, будто свинью зверски убивают кабинетным роялем.

Потом громкий глухой удар, который, к моему удивлению, не отразился на гондоле. И характерный звон бьющегося стекла.

Потом все остановилось, и вокруг повисла тишина, нарушаемая только разного рода скрипами.

— Все живы? — раздался голос ненаблюдаемого мною гардемарина, которого посылали вырезать клапана.

— А сам-то хоть живой? — пробасил боцман, добавляя флотские матерные загогулины.

— А чё мне? Меня баллонетами сдавило, и тем спасся, — отозвался Кунце. — Потом пришлось их порезать, чтобы выбраться. А так ничего…

— Чего там у нас плохого? — раздался сдавленный голос Плотто.

— Да все, господин командор, — ответил ему боцман. — Налицо кораблекрушение.

С меня сняли мертвое тело летчика-наблюдателя, лейтенанта, с которым меня познакомили только в этот полет. Тот насмерть приложился головой о прицел, заляпав его кровью и мозгами.

Открылся простор для зрения, в котором показалась голова боцмана, успевшего стащить со своего лица кротовую маску.

— Да живой я, живой, — прокашлялся я, когда тот начал меня тормошить. — Только нога болит.

— Остаться всем на своих местах, пока мы не приготовим спасательные средства. Палуба косая, учтите, — распоряжался боцман.

Раздался дробный стук в переборку, и внутрь ворвался ветер с той стороны, откуда его не ждали.

— Доклад по постам, — приказал командор, которому наскоро перевязали ссадину на лбу и снова напялили на него кротовую маску.

— Переговорные трубы сломаны, — кто-то ответил ему. Кто — я не видел.

Когда меня самого подняли на ноги, в гондоле почти никого не оставалось. На удивление, несмотря на сильную боль в бедре, на ногу я наступать мог. Не перелом, и то хлеб.

— Собрать всю документацию, — рычал Плотто. — Экипажу покинуть судно. Быстро, быстро, а то тут и сгореть можем заживо.

Я встал, опираясь на прицел. Его торчащий сверху окуляр, окутанный кожаным демпфером, был разбит. Хорошая такая трещина через всю лупу. И везде кровь несчастного лейтенанта.

Два матроса что-то кидали в дверь гондолы за борт.

Плотто в мешок навалом собирал бумаги и карты.

Раненного льдом бессознательного матроса подтащили к двери, опутали веревкой и стали потихоньку опускать, как мумию. Потом, немного выждав, матросы по одному сами попрыгали за борт. «Солдатиком», как в воду с вышки.

Остались в гондоле только я и Плотто.

— Савва, давай за борт, — приказал командор.

— А ты?

— Командир покидает военное судно последним, — назидательно ответил он мне, завязывая горловину мешка. — Быстро!

С трудом доковыляв по скошенной палубе до выдранной двери гондолы, я выглянул наружу. Внизу, метрах в четырех, матросы растянули брезент, как пожарный батут.

Выдранная дюралевая дверь от гондолы валялась в стороне.

— Прыгайте, господин лейтенант, — крикнул мне боцман, увидев мою рожу в дверном проеме. — Не бойтесь. Поймаем в лучшем аккурате.

— Сейчас, — ответил я и, немного подвинувшись по борту, стал отвинчивать «барашки» хомута на «Гочкизе-Р».

— Да брось ты свои пулеметы, — прикрикнул на меня командор. — Прыгай!

— Они секретные, — огрызнулся я. — Опытные образцы.

— Тут все секретное, Савва. Прицел, киноаппарат, штурвалы, система перепропуска клапанов, система управления рулями, наконец… Матросы встанут в охранение. Чужих не пустят.

— Вот я им для охраны и обороны пулемет и кину, — убежденно ответил я, сдирая с борта брезентовую сумку с заряженными дисками.

— Быстрее шевели задницей, если жить хочешь, — подталкивал меня Плотто, волоча свой мешок к двери.