Михаил Нестеров - Группа особого назначения
Впервые он увидел Марата в больнице, когда отходил от транквилизатора, боязливо моргал, словно опасаясь, что ресницы его вдруг сцепятся, и он не сможет открыть глаза.
– Вы можете рассказать, что вам снилось? – спросил Марат, щупая пульс на тонкой руке пациента и заглядывая ему в глаза.
Андрей задумался. Уголки его губ слегка опустились, но брови оставались нахмуренными.
Марат не торопил его; он ждал ответа и внимательно разглядывал тонкие черты лица больного, его слабые руки и почти прозрачную кожу на шее. Прожилки были на ней не голубоватого, как обычно, цвета, а розового, ресницы густыми, пожалуй, даже чересчур изогнутыми.
– Мне приснился деревянный брус, – неожиданно сообщил пациент мягким голосом. И поднял глаза на доктора. Марат подбодрил его кивком головы. – Похожие брусья есть в гимнастических залах. Но только тот был слегка изогнут. – Он показал руками.
– Очень хорошо, – похвалил его доктор, заметив, однако, беспокойство больного. – Андрей, давайте поговорим о ваших глазах. Я заметил, что во время отдыха вы очень редко, но резко делаете ресницами вот такие движения. – Марат несколько раз мигнул, подражая пациенту, когда тот был под действием транквилизатора. – Почему вы так делаете? Вы боитесь, что не сумеете открыть глаз после сна?
– Не знаю. Может быть, страх и есть, нужно подумать об этом.
Марат неотрывно смотрел на пациента, нервная система которого была полностью расшатана. Он был очень образован, воспитан, но душевная травма сделала из него инвалида. Он боялся всего: внезапно остановившейся рядом машины, безопасной бритвы в собственных руках, излишне горячей пищи; боялся оставаться один и не мог заснуть в одиночестве. Его терзал страх. Он винил во всем себя. Если ему случалось нечаянно порезаться бритвой, он тут же находил этому объяснение в том, что накануне не очень аккуратно положил бритву или вовсе не убрал ее. Бритве было неудобно, и она отомстила ему. Входя в подъезд своего дома, он подолгу счищал грязь с ботинок, потому что из-за него уборщица будет убираться дольше обычного; и за это она натянет у входа в подъезд тонкую проволоку, и он упадет. В его квартире царил идеальный порядок, шторы своим расположением на окнах поражали симметричностью: их нельзя было просто задергивать, иначе в следующий раз может сорваться металлическая перекладина гардины и разбить ему голову. Он боялся снов, которые сжигали его, и призывал остатки воли, которые еще теплились в нем, чтобы хоть в чем-то не винить себя.
В больнице ему было хорошо, намного лучше, чем дома, в котором больше никогда никого не будет.
Одному в палате было страшно. Андрей даже различал скудные цвета страха – от свинцового до грязно-белесого. Иногда он сильно смыкал веки, прячась от тошнотворного цвета, но страх начинал давить на него с новой силой, и он, торопясь, открывал глаза.
В эти мгновения страх как бы отступал от него, может быть, терял силу, и ему становилось тоскливо; оттого, что кто-то сейчас спокоен и весел, уверен и раскован; кто-то может повернуться на бок или даже на живот, подтянуть под себя затекшую ногу, вытянуть руку… Это были короткие мгновения, и тоска снова сменялась безотчетным страхом.
Он отчетливо видел, как с трех сторон рваными лоскутами его накрывает туман: сверху и с боков. Снизу было что-то жесткое, неудобное, не поддающееся определению. Он не знал, что под ним, это что-то было несомненно материальным, но… не органическим. А он мог чувствовать и составлять определения только чему-то живому. Его страх, например, был животным, и он принимал его. А вот что внизу…
Авдонин делал невероятные усилия, чтобы представить себе это, но напрасно. То, что было снизу, не поддавалось определению. Но ему было неудобно, и он явственно представил себе, что так может чувствовать себя крыса, перевернутая на спину. Он вдруг четко ощутил свой толстый зад и крупный длинный хвост. Хвост мешал ему своим основанием, и он уже долгие часы балансировал на нем, неимоверно страдая оттого, что не может повернуться набок.
Хотелось закричать… Но страх был наготове; он только и ждал, чтобы через открытый рот, встречая сопротивление, влезть внутрь. И тогда человек будет весь в его власти… Кричать нельзя, потому что это будет последний крик. А ему этого не хотелось. Потому что через какое-то время – по его представлениям, это чудовищный отрезок времени – он снова обретет способность видеть и понимать неорганическое…
Тут был тупик. Андрей во время видений забывал слова, определяющие предметы. Даже самого слова «предмет» для него в это время не существовало. Он был один, и ему было страшно.
Скорее бы уснуть по-настоящему. Андрей так захотел этого, что стремительно погрузился в знакомый сон.
Он потянул носом воздух и громко чихнул. Помещение было на редкость пыльным. Знакомым. Он посмотрел себе под ноги. Темно-желтый, потрескавшийся от времени брус сантиметров пятнадцати в ширину чуть покачивался и прогибался под весом его тела. Но Андрей вскоре понял, что это он сам, балансируя руками, слегка пригибает колени и раскачивается.
Брус уходил в темноту. Но пропадал он из вида небольшим овалом, делая плавный поворот.
Авдонин сделал осторожный шаг, держа руки в стороны. Ноги мелко задрожали. Он остановился и рискнул присесть на корточки. В таком положении держать равновесие было труднее, чем стоя, но он хотел разглядеть, что там внизу.
А внизу был пыльный пол. Авдонин даже не определил – дощатый ли он или внизу просто земля. Но, что бы там ни было, расстояние было невелико, около метра.
И в это время он почувствовал что-то давно забытое. И он понял что. Даже улыбнулся. Впервые, наверное, он сумел полностью побороть страх, пусть даже во сне, и вот уже уверенно сделал несколько мелких шагов. Еще… После он опустил руки, так как балансировать было незачем.
Страх отступил. Теперь такая высота не представляла для него опасности.
До плавного поворота было недалеко, Авдонин быстро преодолел это расстояние; но дальше было темно, и он остановился, прислушиваясь к ударам своего сердца. Тук-тук… Тут-тук… Сердце билось ровно, а он по-прежнему ничего не боится.
Вперед. Он смело повернул и оказался в полной темноте.
И тут же проснулся.
Машинально прислушался к реальным ударам сердца: тук-тук… тук-тук… Ровно, безбоязненно.
Жаль, что он так рано проснулся, иначе бы он увидел, что там, за поворотом.
И вдруг его резануло явью. Ему даже не пришлось закрывать глаза, чтобы представить себе плавный поворот, обрызганную коротким дождем дорогу, острый, пока невидимый камень с правой стороны. Не сбавляя скорости, он плавно поворачивает руль. Машина, чуть накренившись, красиво вписывается в поворот. Камня он еще не видит.
– Ух ты, здорово! – восторженно с заднего сиденья кричит дочь и наклоняется к его плечу. – Здорово, папа!
Он бросает взгляд в панорамное зеркало, снова сосредоточившись на дороге, краем глаза замечает камень у правой обочины. Чтобы собраться и правильно вывернуть руль, не хватает мгновения. Да и резко крутить баранку нельзя: на скользком от дождя асфальте это равносильно самоубийству.
Вначале легкий удар и сильный хлопок, похожий на выстрел, потом частые шлепки порванной покрышки и резкий разворот машины. Затем автомобиль словно подбросило, и он уже задним бампером задел левую обочину. Потом – миг, в котором каруселью несколько раз перед глазами мелькнуло пасмурное небо.
Он держит хрупкое тело дочери на коленях и бессмысленно поправляет окровавленный бант на ее голове. Рядом незнакомые люди, вверху, на дороге, десяток остановившихся машин. Какая-то женщина не выдерживает и громко, истерично выкрикивает:
– Господи!!
И еще раз:
– Господи!!
Никто не решается подойти к нему. Трое человек склонились над телом его жены. Та же женщина подходит совсем близко к нему:
– Она жива.
И указывает на его жену.
Но он не видит этого жеста. Он качает головой и расправляет, расправляет окровавленный бант…
Слез нет, только губы дрожат да дергается горло.
Кто-то в белом пытается отнять у него дочь. Он прижимает ее к груди еще сильнее… но неожиданно разрешает чужим рукам унести ее. Она больше не его.
Жесткими шлепанцами он шаркает по длинному коридору. Навстречу седой старик.
– Ее больше нет, – говорит он.
Андрей знает, о ком говорит старик: о своей дочери, она скончалась в больнице, не приходя в сознание. Он разворачивается и идет обратно. Сзади чуть ли не крик:
– Андрюша!
Уж лучше бы кирпичом по голове.
– Андрюша, постой!
Он сжимает голову руками и медленно садится на пол. Старик тут же оказывается рядом. Он плачет. А Андрей уже не принадлежит себе.
Что-то противоестественное было в желании Авдонина – его непреодолимо тянуло к машине. Когда он выписался из больницы, купил подержанные «Жигули» пятой модели. Вначале просто сидел за рулем, старался преодолеть тошнотворный страх, но именно посредством страха вылечиться. Он считал, что путь к выздоровлению лежит через преодоление. Он сможет вернуться к полноценной жизни, чтобы нести до конца дней своих вину за гибель близких.
