Андрей Константинов - Мусорщик
Все ли было так уж гладко? Конечно, нет. Не хватало опыта, техники, денег. Не хватало взаимопонимания и терпимости. Однако было страстное желание работать, энергия молодости, и жернова закрутились, набирая обороты, выдавая первую «муку».
Рухнуло все внезапно. Тогда, когда расследователи только-только начали входить в нормальный рабочий режим… Рекламный издатель пригласил Обнорского для серьезного разговора и сказал, что финансовая ситуация переменилась. Расследовательская служба стала для «Рекламы-плюс» обузой. Так что, брат, сам понимаешь… Извини.
Конечно, это был удар. И по Андрею, и по ребятам, которых он сорвал с работы. Как инициатор, он испытывал некоторый комплекс вины… Для службы наступили черные дни. Зарплату «Реклама-плюс» платить сотрудникам службы перестала. Спасибо, что из помещения не гнали.
И снова Обнорский пошел по кабинетам! Теперь это было значительно тяжелее: на нем лежала моральная ответственность за команду… Но ведь не зря про него говорили, что он «упертый, как танк». Не зря он сидел по ночам над книгой!
Первыми помогли шведы. Ларс в одном из интервью рассказал шведским читателям, в какое сложное положение попал русский журналист Серегин. И ведь нашелся какой-то фонд, который помог материально! И морально тоже.
Потом удалось кое-что вырвать из местных, доморощенных фондов. Но самой большой удачей стала возможность арендовать помещение на Зодчего Росси. По смешной цене. В самом центре города.
Вот отсюда, с улицы Зодчего Росси, и началось Агентство журналистских расследований.
* * *…И он вернулся. В сентябре 1992-го, когда народный судья Ксендзова огласила приговор: пять с половиной лет, — казалось, что этого не будет никогда. И все-таки он вернулся.
Снова была встреча в аэропорту. Только на этот раз встречающих было больше. Сегодня рядом с Обнорским стоял Лысый. Виталий срок имел побольше Сашки, но выйти ухитрился раньше. Еще среди встречающих были Кент и Галкин.
Был май без края и конца… Были объятия. И ключи от новенькой «девятки». Зверев подбросил их на ладони, хищно ухмыльнулся.
— А чего не джип? — спросил он. — Мне джип подавай.
— Погоди, будет и джип, — рассмеялся Виталий. — Мы, брат, такие дела закрутим — только держись.
— Спасибо, Виталий, но… принять не могу, — ответил Зверев и протянул ключи обратно.
— Ты что, Саша? Ты не дури. Пойми: так принято. Если ты наш, то мы тебя после зоны обязаны встретить по-человечески. Нам же вместе работать.
— Я не ваш, Виталий, — сказал Зверев. — Не обижайся.
— В общем-то, я это предполагал, — ответил Лысый. — Ты всегда был сам по себе… Но одно-то общее дело у нас есть?
— Есть, — согласился Зверев. — И мы его сделаем.
— Вот когда сделаем — тогда и вернешь тачку, если захочешь. А пока будем считать, что это служебный автомобиль. Лады?
— Лады, — рассмеялся Зверев. Вокруг шумел аэропорт, и как-то не верилось до конца, что — СВОБОДЕН.
Был май без края и конца.
Жестокая весна![12]
…Помилуйте, да разве бывает человек СВОБОДЕН?
* * *На следующий день собрались у Лысого дома. На стене висели большие фотографии Кати и Лизы. Зверев встретился взглядом с улыбающейся девочкой. Снова встал перед глазами тот подвал и детские губы шепнули: больно… Сашка думал, что когда-нибудь он сможет забыть. Теперь понял, что ему не забыть никогда. Сашка отвел взгляд.
— А Лиза где? — спросил Зверев Виталия о жене.
Виталий расставлял на столе выпивку-закуску… После вопроса Зверева он замер. Потом, не глядя на Сашку, ответил:
— На Богословском… рядом с Катюшей.
— Как? — ошеломленно спросил Зверев и посмотрел на фото.
Обнорский и Галкин тоже посмотрели с интересом. Жена Виталия несомненно была красива.
— После смерти Катюши она стала выпивать, — сказал Виталий. — Потом, когда нас закрыли, появился и героин… сгорела за три года… Вот так.
— Ну, извини… я же не знал.
— Да чего там! Спасибо ребятам — похоронили по-человечески. Она же все спустила, в ноль. Не только шмотки, телевизор и прочее… Она даже часть посуды продала, часть мебели.
Сели за стол. Помянули, помолчали. Зверев подумал, что смерть Лизы тоже можно занести в счет Анастасии Тихорецкой. Если бы Лысый остался на воле, он не позволил бы Лизе подсесть на иглу.
— Ну, господа, — сказал, перебивая мысли Зверева, Виталий, — мертвым воздали… Пора воздать живым. Так?
Все согласились: так. Пора воздать живым.
— Я, Саша, — сказал Лысый, — на воле уже две недели. Как видишь, успел познакомиться с твоими друзьями… С Андреем и Семеном Борисычем.
— Вижу, — сказал Сашка. — Как же это вы скорешились-то?
— Благодаря Андрею. За что я ему глубоко признателен. Андрей Викторович сам на меня вышел, предложил встретиться.
— Ох, Обнорский, — покачал головой Зверев, — не живется тебе спокойно… Все приключений ищешь, черт хромой?
— За хромого, Саня, могу и в морду, — ответил Обнорский. Вышел из-за стола и лихо сбацал чечетку. Хромоты вовсе не было. — Вот так! — сказал он и подмигнул изумленному Звереву.
— Ай да молодец. Как же это?
— Книжку в Швеции издали, чучело тагильское. Гонорарий, опять же, выплатили… А поскольку его весь я пропить не смог, то пришлось потратить бабки на операцию.
— Сила! «Хромого» беру взад.
— Эт-то правильно, — с ухмылкой произнес Лысый. — Однако продолжим. Пока мы с тобой отдыхали, Семен Борисыч с Андреем провели неслабую работу.
— Какую же? — спросил Сашка. — Вагон водки выжрали?
— Расскажи, Семен Борисыч, — с улыбкой произнес Обнорский.
— В горле пересохло, — заявил Галкин, глядя на бутылку.
— А вот еще говорят, что евреи сплошь непьющие, — сказал Зверев и разлил водку по стопкам.
Чокнулись, выпили. Семен подцепил вилкой кусок селедочки, закусил и солидно ответил:
— Я ж опер… мне выпивать положено. А то как?
— Ну не тяни, Семен. Рассказывай.
И Галкин довольно занудно, со множеством ненужных подробностей рассказал, что…
…они с Андреем люди серьезные. Не то что некоторые шалопаи. И хотя Обнорский, конечно, не мент… И якшался с арабами, что порядочного человека не украшает… но ничего, мужик толковый, и котелок у него варит как надо. В общем, они после отлета одного молодого бестолкового шалопая в Тагил встретились, раскатали, конечно, литрушечку на троих с Прошкой и обсудили, так сказать, сложившуюся ситуацию. А ситуация такая: надо брать за жабры Витьку Чайковского. Но Витьки, козла такого, в Питере не оказалось, и они с Андреем решили провести разработку юрисконсульта… и таки ее успешно провели! Не то что некоторые, которым нельзя доверить даже дело о краже порток…
Пока Семен рассказывал, он несколько раз прикладывался к бутылке, Зверев уже начинал злиться, но Обнорский и Лысый его успокаивали, посмеивались. А Семен продолжал:
— …Да, нельзя доверить даже дело о краже порток. И не надо смотреть на меня глазами как у окуня, когда его вытаскивают из воды… Мы с Андрюшей провели нормальную разработку этого спившегося типа. А с пьяницей как работать? С ним нужно пить! И я, можно сказать, своей печенью это все выстрадал, но с ним в контакт вошел и всю нужную информацию получил… А я таки человек немолодой и себя должен беречь, потому что…
— Стоп! — сказал Зверев. — Стоп, Семен. Пусть уж лучше господин журналист расскажет. А то мы к вечеру до сути не доберемся.
— Не очень-то и хотелось, — обиженно произнес Галкин и налил себе стопку.
Рассказ продолжил Обнорский:
— Семен Борисыч все очень правильно и конкретно излагал, Саша. Но — ладно, докончу я. Семен Борисыч очень квалифицированно вошел с юристом в контакт и, рискуя своим здоровьем, установил доверительные отношения.
— Печенью, — сказал Галкин, жуя бутерброды, — печенью выстрадал.
— И выяснил вот что: наш юрист был влюблен в Анастасию Тихорецкую еще со времен студенчества. Было такое дело, что даже вены себе резал в стройотряде. Я, кстати, проверил. Действительно, был такой случай в «Фемиде». Однако же Анастасия предпочла ему другого — сынка одного номенклатурного работника. Шрамы с возрастом заросли… я имею в виду — душевные. Наш юрист довольно успешно делал карьеру, но тут жизнь так повернулась, что он снова встретился с Настей, Анастасия Михайловна вышла замуж за товарища Тихорецкого и жить переехала к мужу. По иронии судьбы наш герой жил в том же подъезде. Страдал он безмерно. И оказывал Насте знаки внимания. А она ему: но я другому отдана и буду век ему… того. Драма!
Обнорский рассказывал в своей привычной манере, балагурил. Галкин кивал, Лысый слушал невнимательно, подливал Семену Борисовичу водки. Зверев сидел мрачный. Речь-то ведь шла о женщине, которую он любил.
