Анатолий Афанасьев - Монстр сдох
— Не ведено пока говорить. Влиятельный человек, очень богатый.
— Чего он хочет?
— Я же говорила. Девочку и мальчика попридержать, не спускать на конвейер.
— Почему именно этих? Тут детишек полно. Ничем не хуже.
— Не знаю, Клементина Егоровна. Я просто посредник. Он сказал, это только задаток.
— А целиком сколько?
— Если получит неповрежденными, вроде пять штук готов отстегнуть.
— Всего-то? Да на них контракт на четвертной. За этой парочкой особый присмотр. Пусть твой человек эти пять штук сунет себе в задницу.
Лиза опустила глаза, подула на чашку.
— Передам, Клементина Егоровна.
— Что передашь?
— Ваши слова передам.
Клементина сняла очки, опустила их поверх конверта, Без очков выглядела усталой, измученной. Седая пакля волос, собранная в пучок на затылке, придавала ее облику поэтическое выражение.
— Не знаю, откуда ты взялась, девочка, — произнесла грустно, — и кто тебя подослал, но пугать меня не стоит. Бесполезно. Гляди, сама не напугайся!
— Что вы, Клементина Егоровна! Вы не так поняли.
Я имела в виду, что передам ваши новые условия.
Сколько вы хотите за детишек?
— Пей чаек-то, пей, остынет… Кто-то усердно копает под Поюровского, я давно заметила. Но так просто вам Василия Оскаровича не свалить. И знаешь почему?
— Я вообще не понимаю, о чем вы.
— Не надо передо мной строить целочку, я тебя, детка, насквозь вижу… Кто бы за тобой ни стоял, Василий Оскарович не вашего замаха человек. Так и передай своим. Василий Оскарович в таких мирах витает, куда ваши поганые доллары не достанут.
Лиза испугалась, что напортачила, ее смутил какой-то восторженный огонь, запылавший в очах ужасной бабы.
— Вы влюблены в него, да? — вырвалось у нее. Эти слова будто отрезвили Клементину. Она вернула очки на нос, достала из халата изящный дамский носовой платок, шумно высморкалась.
— Пятнадцать тысяч — и ни копейкой меньше. Но из рук в руки. Хочу увидеть этого купца. Эти гроши забери себе на конфеты.
— Хорошо, — Лиза взяла печенье из вазочки. — Думаю, он согласится.
— Бабки против товара.
— Я поняла, Клементина Егоровна.
— Водки хочешь?
— Спасибо, боюсь усну. Еще работы много.
— Теперь так, — Клементина совершенно успокоилась и говорила обычным, настороженно-повелительным тоном. — Насчет того, кто кого любит. Я ведь приметила, как ты третьего дня во флигелек шмыганула. И что на тебе было надето, видела.
— Побойтесь Бога, Клементина Егоровна. Разве я посмею!
— Ты-то как раз посмеешь, да и Вася на свежатинку падок. Я не об этом. Задирай ноги с кем хочешь, но наградишь какой заразой, пеняй на себя. Ты девка ушлая, но настоящей беды, похоже, не видела. Я тебе ее в два счета устрою.
— Напрасно вы так, — потупилась Лиза. — Я блюду себя. У меня и анализы все на руках.
* * *…Именно с Поюровским у нее была назначена полуночная встреча, и именно в том самом флигельке.
Флигелек особенный, обустроенный для почетных пациентов на случай неожиданных причуд. Снаружи домик выглядел обыкновенной хозяйской пристройкой: окрашенный в непритязательный темно-коричневый цвет, с двумя узкими оконцами, но внутри представлял собой роскошные апартаменты, могущие удовлетворить изысканные вкусы самого заполошного нового русского. Поюровский вбухал в обстановку пятьдесят тысяч зеленых, и в конце концов домик так ему полюбился, что никаких пациентов он туда не пускал, зато иногда, если задерживался допоздна, сам располагался там на ночлег. И редко в одиночестве. Он не осуждал себя за это. Будучи горячим приверженцем общечеловеческих ценностей, он полагал, что не грех иногда оттянуться, потешить нутро, если это никому не во вред. В отношениях с женщинами придерживался строгого демократического принципа: или добровольно, или никак. Конечно, когда некоторые девицы, особенно охамевшие малолетки, сами не знали, чего хотят, и начинали торговаться, их следовало немного поучить, что впоследствии шло им только на пользу.
Лиза раскрутила Поюровского в один заход. Доктор завел обычай всех новых сотрудников, неважно какого уровня, хоть раз принять лично, освидетельствовать тет-а-тет, тем более это касалось тех, кого рекомендовали извне. Он верил в свой телепатический дар и не сомневался, что вряд ли кому удастся утаить от него поганые намерения.
Лиза явилась на собеседование в коротеньком простеньком платьице, не надев ни трусиков, ни лифчика, в искусном макияже, предполагающем образ озабоченной дегенератки, истекающей половым соком. По ее догадке такой тип должен быть наиболее привлекателен для пожилого плейбоя, наверняка имевшего какие-то сексуальные проблемы. Она не ошиблась: Василий Оскарович клюнул без промедления, как старый окунь на угодившую под корягу сочную плотвичку. Беседа вылилась в яркую, праздничную любовную прелюдию. Едва задав пару, тройку дежурных вопросов — кто такая, откуда, зачем к нам, — и получив столько же невнятных, с грудным придыханием ответов, Поюровский приступил к главному:
— Про меня слышала? Наверное, уже наговорили чего-нибудь этакого? Со скороминкой?
Лиза не умствовала.
— Хотите правду, Василий Оскарович?
— Почему бы нет.
— Я пришла сюда из-за вас.
— ?
— Матушка у вас лечилась несколько лет назад. Вы меня, конечно, не помните. Я была тогда маленькой пигалицей.
— Интересно. И что дальше?
Лиза подняла глаза, полные истомы.
— Я боролась с собой, но ничего не могла поделать.
Не выгоняйте меня, пожалуйста.
Поюровский привык к победам, недаром прожил почти шестьдесят лет, но таких скорых у него давно не было.
— Чем же я тебя так привлек, девушка?
— Вы великий человек, — просто ответила Лиза.
— Тебе-то откуда знать?
К этому моменту Лиза уже определила, как себя подать: лексика архаичная, душевный трепет, стыдливость на грани обморока от сдерживаемого желания.
Безграничная лесть. Поюровский — интеллектуальный маньяк: всезнающий, самоуверенный, трусливый, подлый, обуянный гордыней и примитивной похотью. Она на таких нагляделась в "Тихом омуте", но те были попроще, зато власти побольше. Настоящую, большую рыночную карьеру Поюровскому мешал сделать талант: когда-то он считался первоклассным врачом. Талант в бизнесе, как гвоздь в башмаке. Но все же и он, и те, другие, не были людьми в гуманитарном смысле. Все они, разумеется, выродки.
Лиза воспринимала Поюровского как обреченного.
Конвейер смерти, созданный им, перемелет его и его хозяев, это неизбежно. Франкенштейн всегда пожирает своих создателей.
— Женщины чувствуют мужское величие сердцем, — сказала Лиза. — Им не нужны доказательства.
Поюровский подсел поближе:
— Можешь доказать прямо сейчас, что не врешь?
— Могу, — Лиза затрепетала в натуральной чувственной дрожи. — Но зачем такая спешка, вам и мне?
Поюровский обхватил ее костлявыми, широкими лапами за спину, за грудь, за бока, деловито общупал всю целиком.
— Хочешь! — поставил диагноз.
— Хочу, но не здесь.
— А здесь слабо?
Лиза, не отводя от него сияющего взгляда, нервно, решительно потянула юбку вверх.
— Ладно, — сдался Поюровский, — не здесь. Приходи завтра во флигелек. Знаешь, где это?
— Да. Во сколько?
— Приходи в двенадцать. Нет, лучше после четырех.
— Я дотерплю, — улыбнулась Лиза.
Как всякий маньяк, Поюровский был недоверчив.
Лиза понимала, он наведет справки, но ее легенда, разработанная Сергеем Петровичем, не вызывала опасений. Бедная семья, школа, незаконченное высшее, панель. Все вполне пристойно, никаких зазоров. Красивая, глупенькая самочка, получившая с приходом рынка шанс на обустройство личного счастья. Вечером по телефону снеслась со своим начальником, коротко доложила обстановку.
— Похоже, придется с ним переспать, — призналась она.
— Лучше без этого, — отозвался майор. — Кажется, у тебя другое задание.
— Значит, нельзя? — Она хотела, чтобы Сергей Петрович наложил запрет, но догадывалась, что этого не будет.
— Ты взрослая девочка, — сказал майор. — Решай по обстоятельствам. Нам нужно, чтобы он сидел на поводке.
— Тебе безразлично, как я этого добьюсь?
— Это не по телефону.
— Ах ты боже мой! — сорвалась Лиза. — Так приезжай ко мне. В чем дело?
— У тебя истерика? — спросил он после паузы.
— Нет.
— Хочешь, чтобы тебя отозвали?
— Нет.
— Тогда все в порядке. До свидания, кроха.
— Сволочь, — крикнула она. — Такая же холодная, рассудительная сволочь, как все, — но он не дослушал…
При первом свидании во флигельке она сослалась на женское недомогание, добавя для пущей убедительности, что из нее льет, как из ушата. Поюровский немного надулся, но посидели они хорошо. Распили бутылку белого мозельского. В неге и роскоши размякший Поюровский вроде и не стремился к земным утехам. На него накатило сентиментальное настроение, он жаловался на непонимание окружающих и козни врагов. Лиза с грустью наблюдала, как действуют на чудовище ее чары. Поюровский то и дело целовал ее руку, и каждый раз она боялась, что укусит. Распустивший слюни шестидесятилетний мужчина производит еще более тягостное впечатление, чем сопливый юнец, изображающий матерого ходока. То ли Василий Оскарович выпил еще раньше, то ли был чем-то испуган, но поплыл как-то сразу. Выложил весь стереотипный набор: интриги бездарных людишек, свинство, ложь, зависть, короче, некому руку подать в минуту душевной невзгоды.
