Роже Борниш - Плицейская история
В кабинете я пристегиваю левую руку Эмиля к батарее и придвигаю к нему мягкое кресло. Он протягивает правую руку за стаканом бордо (каждое утро я покупаю бутылку), нацепляет на нос очки в роговой оправе и начинает просматривать «Фигаро», приготовленную специально для него. До половины первого я не трогаю его. Попивая вино, Эмиль изучает новости, проявляя особый интерес к информации о политической жизни.
Однажды я спросил его, почему его так занимают международные сообщения, и он, подняв вверх брови, ответил:
— Я пытаюсь угадать, господин Борниш, когда русские сцепятся с американцами.
— Ты боишься этого?
— Нет, напротив, я жажду этого, так как это был бы мой единственный шанс. В сороковом году я бежал из тюрьмы Труа только благодаря вторжению немцев.
В полдень Бюиссон отрывается от газеты и спрашивает меня:
— Что у нас сегодня на обед, господин Борниш?
— Подожди, я сейчас узнаю.
Я звоню на полицейский пост, и мне сообщают дежурное меню, которое я передаю Эмилю. Он одобрительно кивает головой. В тринадцать часов он начинает елозить в кресле.
— Вы не проводите меня в туалет, господин Борниш?
Я пристегиваю его к своему запястью, и мы отправляемся на лестничную клетку. Выйдя из туалета, мы спускаемся в подвал, где Эмиль обедает в отдельном кабинете в обществе двух охранников, в то время как я отправляюсь перекусить в кафе «Санта-Мария».
В два часа дня мы переходим к серьезным делам. Я снова пристегиваю Бюиссона к батарее и склоняюсь над папками досье высотою в полтора метра, содержащих протоколы допросов о тридцати шести убийствах и нападениях, в которых обвиняется Эмиль.
— О чем пойдет речь сегодня, господин Борниш?
Теперь мне известно о нем почти все. Все его бывшие друзья, за очень редким исключением, развязали языки. Я читаю Эмилю их показания, он спокойно слушает, ничему не удивляясь и не возмущаясь предательством сообщников. Они все вешают на него, даже то, чего он не совершал. И вся Франция присоединяется к этому шквалу обвинений, обрушивающемуся на него. Ему приписывают все изнасилования, все угоны автомобилей, все кражи и ограбления, все нападения и убийства. Эмиль помогает мне установить истину, а вечером подписывает отпечатанный мною протокол, не перечитывая его, со словами:
— Я верю вам, господин Борниш.
Он во всем признается. Во всем, кроме убийств.
Уже приговоренный к пожизненным каторжным работам, он хочет избежать смертной казни, поэтому отрицает убийство инкассаторов, убийство Рюссака и Полледри, несмотря на очевидные доказательства и свидетельские показания. Во время очной ставки с бывшими сообщниками он молчит, глядя на них глазами, полными ненависти.
Однажды, когда разговор зашел о Матье Робийяре, глаза Бюиссона налились кровью:
— Если бы он попался мне в руки, я бы сам перепилил ему шею ножовкой. И, останавливаясь время от времени, чтобы передохнуть, я с наслаждением слушал бы его вопли.
* * *
Мы будем встречаться с ним в течение трех лет. Когда он услышал о побеге Рене Жирье, в его глазах блеснула ностальгическая искорка. Но, узнав позднее, что я арестовал его на площади Опера, он довольно ухмыльнулся. День за днем я вылавливал всех его знакомых и однажды с гордостью сообщил ему:
— Я арестовал уже по твоему делу тридцать пять человек.
Он отпил немного вина, поставил стакан на стол и с вызовом бросил мне:
— Но одного вам так и не удалось поймать!
Сдвинув брови, несколько разочарованно я спросил его, кого он имеет в виду, хотя и был уверен в том, что речь идет об Орсетти.
— Кого именно?
— Куржибе. До этого вам не добраться.
— Куржибе? — удивленно спросил я. — Но это старая история, и меня она не интересует.
— Очень жаль, господин Борниш.
— Почему? — спросил я. — А тебе известно, где он находится?
— Разумеется. В Соединенных Штатах.
— Мои коллеги в ФБР могли бы разыскать его…
— Сомневаюсь. Кроме того, там его зовут совсем по-другому.
— А именно?
— Его зовут Фернан Шатлен, и он работает столяром.
Некоторое время я молча смотрю на Бюиссона, сидящего напротив меня со стаканом вина и с видом фанфарона. Я снова думаю о том, что мошенникам ничто не доставляет такого удовольствия, как выдать ближнего. Я могу сосчитать по пальцам тех, кто сохранил тайну и молчание, несмотря на все угрозы и наказания. Их было всего четверо: Франсис Кайо, Нюс, Пузатый и Лабори. Я думал, что Бюиссон тоже относится к этой породе людей, но он разочаровал меня. Он ведет себя как продажная девка.
— Почему ты выдаешь Куржибе? — спрашиваю я.
— Потому что я по уши в дерьме, потому что остальные тоже в дерьме, поэтому я не вижу оснований, почему Куржибе должен избежать этого.
— Ты роняешь себя в моих глазах, Эмиль.
47
12 февраля 1952 года. В Гаврском порту дует ледяной северный ветер. С Леклерком, инспектором, заменившим Урса, переведенного в Марсель, я жду прихода океанского лайнера «Америка». На его борту, в каюте 324, находится Эмиль Куржибе, которого разыскали для меня коллеги из ФБР. Четыре года назад он женился на хорошенькой американке из Калифорнии и открыл в Нью-Йорке мебельный магазин, специализирующийся на продаже мебели в стиле Людовика ХУ. Однажды он получил даже заказ из Белого дома. Через два месяца он должен был получить американское гражданство. Американские коллеги сообщили в своем рапорте, что Куржибе-Шатлен отличался примерным поведением. Если бы Бюиссон не донес на него, он мог навсегда забыть о своем прошлом.
«Америка» пришвартовывается к причалу. Мы с Леклерком поднимаемся на борт, где нас встречает стюард. В каюте 324 на нас ошеломленно взирает высокий и изысканно одетый мужчина.
— Давай, Куржибе, идем! — говорю я, показывая ему полицейскую бляху.
Мужчина бледнеет, теряет самообладание и с сильным американским акцентом бормочет что-то нечленораздельное, протягивая мне свой дипломатический паспорт.
— Прекрасно выполненная фальшивка, — говорю я, — но меня этим не возьмешь.
Я беру его под локоть и собираюсь вывести из каюты, когда в дверях появляется бледный и запыхавшийся стюард.
— Отпустите этого человека, — говорит он, — это посол Норвегии. Произошла ошибка. Человек, который вам нужен, находится в каюте номер двести шестьдесят четыре.
Я смущенно извиняюсь, и мы с Леклерком мчимся в каюту Куржибе.
На этот раз мы входим без стука. Эмиль Куржибе, бледный и растерянный, с грустной улыбкой указывает нам на иллюминатор:
— Если бы я был на двадцать лет моложе, я бы выпрыгнул в окно. Но мне пятьдесят пять лет, и моя жизнь кончена.
Эмиль Куржибе невысокого роста, и у него тихий, мягкий голос. На нем хороший доброкачественный костюм, и всем своим обликом он больше напоминает зажиточного коммерсанта, чем беглого мошенника.
Мы возвращаемся в Париж поездом, не переставая удивляться этому вежливому и обходительному человеку. А когда я вижу текущие из его глаз слезы, мое сердце сжимается от жалости.
* * *
На следующее утро я приглашаю Куржибе в свой кабинет для допроса. Его первая ночь, проведенная в заключении, оставила на нем неизгладимый отпечаток.
Сидя напротив него за пишущей машинкой, я предлагаю ему кофе, но он отказывается. Я не стал пристегивать его к радиатору.
— Начнем с начала, Куржибе, — говорю я. — Восемнадцатого ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года вы были приговорены к восьми годам каторжных работ в Кайенне за убийство женщины, которую любили.
— Да, и в результате я оказался в обществе людей, с которыми у меня не было ничего общего.
Куржибе рассказывает мне сентиментальную историю, происшедшую более двадцати лет назад.
— Разумеется, мне пришлось перенять некоторые из их манер, и чтобы однажды ночью они не перерезали мне горло, я стал грубым, циничным и жестоким.
— А потом вы совершили побег?
— Да, двадцатого сентября двадцать второго года. Под предлогом стирки я отправился с несколькими другими каторжниками на берег Марони. На другом берегу реки была уже Голландская Гвиана. Мы переплыли реку, несмотря на ее стремительное течение. Нас было трое. Сами того не зная, мы вышли к рудникам и встретили там еще девять беглецов. Они уже работали на шахте, и мы присоединились к ним. Платили нам меньше, чем другим рабочим, и это было понятно, но тем не менее нам удавалось кое-что сэкономить. У меня была только одна цель и мечта: скопить достаточно денег, чтобы купить небольшое судно и уплыть на нем в Венесуэлу, так как закон о выдаче преступников эта страна не признавала.
Мы выторговали у одного негра старое, полуразбитое рыболовецкое судно, натянули паруса, заполнили продовольствием и двинулись в путь.
