Леонид Влодавец - Закон рукопашного боя
Марфа открыла дверь, встала на пороге, мрачная, строгая, с каменным, непроницаемым лицом.
— Пришли? — спросила она глухо. — Ну и добро, девушки. Обе вы нужны, для того и послала тебя, Настя.
— Грудь болит, — пожаловалась Настя, — молоко распирает. А дите вы забрали.
— Матери молоко отдашь. Коли противиться мне своей силой не будешь, освобожу тебя от скорби. Она грудь до срока засушила, а ты чужого младенца украла. Обеим бог за грехи воздал.
— Как отдать? — удивилась Настя, всплескивая руками. — Ты что, бабушка? Я что ей, свои сиськи приставлю?
— Не протився, тебе же легче будет, — настойчиво повторила Марфа. — Садись рядком с Надеждой. За руки возьмитесь, крест-накрест. Прочитайте «Отче наш» по три раза, но в один голос. А я покуда питье изготовлю…
Когда женщины закончили третье чтение молитвы, Марфа подала им кружки.
— Пейте!
Женщины с робостью взяли кружки в руки и поднесли к губам.
Уже через пять минут обе мирно посапывали, откинувшись к стене. Марфа встала перед ними и забормотала себе под нос что-то невнятное. Затем она прикоснулась одной рукой к груди Насти, а другой к груди Надежды, быстро поменяла руки местами, три раза плюнула через левое плечо, дунула обеим в лица и перекрестила.
— Аминь! — громко сказала Марфа, и обе очнулись.
— Присохло… — удивленно пробормотала Настя. — И не болит.
Надежда и говорить ничего не стала. Вместе с «аминем» проснулся Евгений и заорал. Однако, получив в свое распоряжение материнскую грудь, мирно засопел, сосредоточенно зачмокал, прижмурив маленькие глазенки, и полностью умиротворился.
Крошка глядела на Марфу со страхом: она впервые видела настоящую колдунью.
— Слушай, Марфа, — потеплев в лице, спросила цыганка, — как делаешь, а? Скажи, тыщу рублей дам! Честное слово, как бог свят!
— Добро люби, не молись злу-то. Ты свою силу в черной ночи берешь, а я — в белом дне, — наставляла Марфа. — Добро у Христа, а зло — у Антихриста. Крест-то не свяченый у тебя, и в церкви не бываешь, не постишься, оттого дух слабый в тебе и бесы тебя губят. Душа-то у тебя уж наполовину черная. Не ровен час, всю заберут. Молись, Настенька, молись. Добро завсегда зло осилит, если человек по-доброму живет. А науку я тебе не открою. Вот будешь добром жить, тогда погляжу.
Настя взяла Крошку под руку и сказала:
— Аллон, мадам!
— Меня слушай, — наставительно произнесла Марфа. — Я в сердце твоем буду. Куда сердце помнет — туда и иди. Поняла, девушка?
— Поняла, — кивнула Настя, взяла Крошку под руку и повела вниз, в подземелье.
ОТЕЦ НИКОДИМ
Далеко унесла вода лодку, на дне которой лежал без памяти раненый Агап. Протащила меж быками большого Каменного моста, пронесла мимо стен Кремля, под обгорелыми балками Москворецкого и тянула дальше вниз, за Таганскую слободу.
Несколько пуль, посланных французами по уплывающему суденышку, не задев Агапа, провертели дыры в бортах. Когда лодку покачивало, москворецкая вода, холодная и грязноватая, заплескивала в них и постепенно накапливалась, погружая лодку все ниже. Скоро воды налилось столько, что она уже осела до нижних пробоин, и через них вода зажурчала тугими струйками. Но нет худа без добра, от холода очнулся Агап.
Очнувшись и с удивлением убедившись, что не помер вовсе, Сучков сел на скамейку. Агап распахнул армяк, глянул на располосованную пулей холстину, намокшую от воды и крови, и чуть не сомлел. Подавив подступившую тошноту, он задрал рубаху и осмотрел рану. Ни торчащих кишок, ни рваного мяса видно не было. Пуля вскользь рассекла кожу, будто удар кнута, и полетела дальше, не засев в теле.
Течение сносило лодку к левому берегу, туда, где виднелись какие-то странно знакомые Агапу стены и колокольни. Припомнил Агап, что видел он их совсем недавно, когда только подъезжал к Москве с подводами и другими гореловскими мужиками. Симонов монастырь! Кажись, Федот Хромой, который был у них за артельщика и в Москве аж два раза бывал, так эту обитель называл.
Вскорости лодка села на отмель, а Агап кое-как добрел в мокром армяке до берега. Зуб на зуб не попадал. Продравшись через прибрежные кусты и чуть поднявшись в горку, Агап, разбередив рану, со стоном сел на землю, вылил воду из сапог. Сил не было, колотила дрожь.
— Не лихоманка ли у тебя, сын мой? — услышал Агап откуда-то из-за спины. Голос был добрый, и не испугался его Сучков. Но обернулся и увидел седенького, сгорбленного старичка-монаха, постарше на вид, чем дедушка Клещ.
— Святый отче, — взмолился Агап, — пропадаю я. Французы бок прострелили, да в воде измок весь. Простыну, поди…
— А ты, я чаю, не московский… — произнес монах. — Идем-ка, пристрою тебя.
Через четверть часа Агап вошел вместе с монахом в келью.
— Звать меня отец Никодим, — сказал хозяин, — рукоположен в иеромонахи, а сейчас, почитай, уже за игумена бы справился. Братия-то ушла от супостата, некие даже, благословенные, в ополчение записались, расстригшись. Ну, разболокайся, мокрое скидай. Ha-ко вот полотенце, растирайся крепко. Бок осторожней, не задень. А я покуда травы добуду да перевяжу. Рана-то ерундовая, да нанесешь грязи, нарвет еще, спаси господь. А чтобы изнутри согреться, так испей этого. Настой от всех болезней. И под овчину сразу! Согрелся?
— Потеплей стало! — сказал Агап, приняв монастырской настойки с перцем.
— Ну, погоди тогда маленько, сейчас приду.
Монах вернулся довольно быстро и принялся за лечение. Агап покряхтел, когда отец Никодим обтер рану водкой, намазал какой-то мазью с травяным запахом, от которой бок защипало.
— На солдата-то ты не похож, — заметил Никодим.
— А я и не солдат вовсе, — пояснил Агап, — деревенский…
— Не из-под Тамбова?
— Оттоль… — удивился Агап.
— Говор похож. Обозы-то часто через нас к Рогожской заставе идут. Правда, к зиме ближе.
— Я-то тоже с подводами приехал, — сказал Агам. — Федот Хромой за старшого был, не слыхивал такого?
— Не упомню… И как же ты с французами-то поспал?
— Да я не воевал, батюшка. Бегал от них только. Это дедушка Клещ воевал. Он этих, французов-то, страсть сколько поубивал…
— Клещ? — Никодим поднял седые брови. — Не ослышался ли я, сыне, ты про Клеща говорил?
Агап заробел. В глазах Никодима вспыхнул какой-то жуткий, сверлящий огонек, благость и отрешенность морщинистого лица преобразовались и нечто иное, не монашеское. А с другой стороны — знал ведь Агап, что Клещ — лихой, вор. А ну как он в монастыре упер чего-нибудь? Но слово не воробей, вылетит — не поймаешь…
— Как зовут его? — сверля взглядом Агапа, рявкнул Никодим.
— Андреем, кажись… — пролепетал Агап.
— Вот чертов сын, прости господи! — восхищенно пробормотал Никодим. — Как же он тебя к себе допустил, дурака такого?
— Под землей он меня водил… — робея все больше, заикался Агап. — И рассказал о своих приключениях.
— Ладно. Отлежишься — попробуем поискать твоего дедушку… Сейчас еще настойку сделаю. Поцелебней…
Никодим поднес своему пациенту еще одну стопку с желтоватым настоем. Агап выпил и в ту же секунду почувствовал, что буквально проваливается в сон…
…Проснулся Агап свежим, даже бок не болел особенно. Под овчиной на простыне и холщовой подушке было уютно. Никодим сидел за столиком, писал что-то в толстую тетрадь, обмакивая огрызок гусиного пера в большую медную чернильницу.
Дописав страницу, Никодим посыпал ее песком, сдул песок, промокнувший чернила, и закрыл свое писание.
— Просохла одежда твоя, — сказал иеромонах. — Одевайся, рубаху, что тебе дал, — себе оставь.
— Да ты никак, отче, — удивился Агап, — армяк мне зачинил?
— Господь велел сирым и убогим помогать… Болит рана-то?
— Да нет вроде…
— Ну тогда садись поешь. Щи горячие, хлеб свежий, с утра пек…
Похлебав горячего, съев три толстых ломтя ноздреватого, хорошо пропеченного хлеба, Агап даже готов был опять заснуть — за последние дни он досыта не ел. Но Никодим, строго посмотрев на него, сказал:
— Ну, сил набрался, рана не болит, стало быть, идти пора.
— Куда? — удивился Агап.
— Клеща искать будем.
Никодим взял фонарь, три свечи запасных и повел Агапа за собой в монастырский подвал. Пройдя под сыроватыми, облупленными сводами подвала, Никодим остановился перед окованной толстыми стальными полосами дверью, отпер хитрый, со звоночком, замок.
Дверь распахнулась, на Агапа пахнуло знакомым спертым, сырым духом. Заперев за собой дверь, Никодим повел Сучкова по крутой лестнице, ступенек эдак в полсотни.
— Это ж сколько нарыто ходов-то под Москвой! — сказал Агап, когда добрались до нижней ступеньки.
— Много, брат. На Москву в старопрежние времена басурман чуть ли не каждый год приходил.
