Юрий Козлов - Колодец пророков
Речь, выходит, шла об акции, рискованной даже по гулийским понятиям.
Пухов, в принципе, был готов в путь. Все, необходимое для путешествия, лежало в сумке на сиденье джипа. Немалая ценность заключалась в секретных номерах телефонов и пейджеров доверенных людей Дровосека в нужных Пухову — от Смоленска до Краснодара и Нальчика — городах России.
Майор знал государственную власть. Знал криминальную. Знал изменчивую, противоречивую, но достаточно организованную и эффективную власть спецслужб. Теперь ему представлялась возможность познакомиться с неведомой доселе властью — финансовой. Ремер сообщил, что дал соответствующее шифрованное уведомление по спутниковой компьютерной сети для всех региональных структур финансово-промышленной группы «Дроvosек».
— Наши люди сделают для вас все, — заверил Ремер.
— А что могут ваши люди? — поинтересовался Пухов.
— Ну… — задумался Ремер, — скажем, уронить или, наоборот, повысить курс рубля. Закончить гулийскую войну. Поменять правительство. Развалить или вновь собрать страну.
— Почему же тогда, — спросил Пухов, — ваша империя — колосс на глиняных ногах, слон на паутинных ножках? Почему, если вы можете все, — вы все время стоите на краю пропасти, готовые каждую минуту рухнуть вниз?
— Это вопрос не столько экономики, сколько метафизики, — усмехнулся Ремер. — Деньги, конечно, ключ ко многим дверям, но не ко всем. В России с помощью денег открываются двери, которые, казалось бы, не должны открываться этим ключом, но почему-то не открываются те, которым самой природой назначено открываться с помощью денег. В больших деньгах, — задумчиво продолжил Ремер, — присутствует некий дьявольский туман, как в компьютерном гиперпространстве, где не действует линейная логика, в частности, в отношении понятий добра и зла. Поэтому путь денег не всегда постигается умом. Но одно я могу сказать определенно: деньги ничто там, где ничто — человеческая жизнь.
В государстве генерала Сака — Республике Гулистан — человеческая жизнь почиталась за ничто едва ли не больше (если ничто, конечно, имеет сравнительную степень), чем в России. Но почитались ли там за ценность деньги?
…Майор Пухов вспомнил славный осенний вечер в предгорьях Гулистана. Он коротал его вместе со своими ребятами в просторном — красного кирпича — доме известного гулийского бандита, контролировавшего оборот наркотиков юга России, а в данный момент отошедшего с боевиками в горы, где, можно было не сомневаться, у него имелись дома не хуже. Трехэтажный дом стоял посреди реликтовой дубовой рощи на берегу отсутствующей на географической карте быстрой реки, в которой водилась форель. По причине войны форелью не занимались, и она жировала и торжествовала, выпрыгивая из воды, вспыхивая в прохладном воздухе огнем, унося в воду малиновый свет садящегося солнца. В голову шли совершенно неурочные мысли о рыбалке, охоте, а также о красоте и чистоте Божьего мира, неустанно оскверняемого людьми.
Все было бы хорошо в неразграбленном палаццо на берегу отсутствующей на географической карте быстрой реки, если бы не доносящиеся из гаража стоны гулийцев, от которых ребята Пухова стремились получить ясный и недвусмысленный ответ: где в данный момент находится командующий южным фронтом и одновременно начальник службы безопасности Республики Гулистан Нурмухамед? Команда Пухова планировала взять его именно в этом благословенном месте, в этом просторном доме. Ребята были очень раздосадованы тем, что свидание с Нуром не состоялось.
Гулийцев было трое. Они держались мужественно. Телохранитель Нура даже успел плюнуть на руки специалиста, подносящие к его яйцам оголенный — естественно, под напряжением — электропровод. Второй — брат жены Нура, то есть шурин главы службы безопасности непризнанной республики — отменный снайпер, уложивший не один десяток русских офицеров (он стрелял только по офицерам и целился всегда только в глаз), похоже, уже ничего не соображал, бормоча монотонные молитвы, повернувшись превращенным в фарш безглазым лицом к востоку, в сторону от садящегося солнца, которое он более не мог видеть. Должно быть, он готовился к встрече с Аллахом. За свою земную жизнь он убил немало врагов, в смертный час не предал своих и принял муку от неверных. У него были все шансы оказаться в мусульманском раю среди цветов и плодов, шелестящих фонтанов и готовых к любовным утехам гурий.
Единственной надеждой оставался четырнадцатилетний троюродный брат Нура. У него был высокий красивый голос. Он пытался вести себя достойно, как подобает молодому гулийскому аристократу. Но боль была сильнее его воли. Мальчишка кричал от боли, и его переходящий в рыдание крик стелился над водой, натыкаясь на выпрыгивающую из воды форель.
— Боюсь, кончится, — подошел к Пухову работавший с мальчишкой специалист. — Уходит, паршивец, в болевой шок. Два раза уже сердце останавливалось. Пусть чуток передохнет?
— Уходим в пять утра, — напомнил Пухов.
— Я еще с ним, конечно, повожусь, — вздохнул специалист, — но ничего не обещаю.
На ночь Пухов устроился в большой комнате у камина. Он уже засыпал, глядя в огонь. Ему снился сон про какого-то странного собственного сына — с тонким, как бы выточенным из темного дерева лицом и неправдоподобно яркими зелено-синими глазами, смуглого, как если бы его матерью была мулатка. По сну выходило, что майор Пухов разминулся с сыном при жизни. Сын — уже достаточно взрослый парень — сам отыскал его в… Пухов затруднялся ответить где именно. Во сне место напоминало глубокую яму, так называемый мешок генерала Сака, куда гулийцы частенько бросали русских пленных. Только этот мешок был гораздо хуже — ледяной, совершенно без света и с торчащими из земли острыми шипами. Ни до, ни после мимолетного сна майор Пухов не испытывал такой нечеловеческой, химически очищенной тоски, как на дне земляного мешка, где ему (каким-то образом он это понимал) предстояло пребывать едва ли не вечно. Приснившийся сын был не иначе как большим начальником. На краю ямы вместе с ним стояла почтительная свита. Едва сын успел сообщить Пухову, что отправляется на поиски своего второго (?) отца, отыскать которого будет потруднее, ибо второго отца уже его отец (стало быть, дед сына Пухова, но отнюдь не отец самого Пухова) вытащил с территории скорби, майора разбудили, сообщив, что пришел старик.
— Какой старик? — Пухов был уверен, что это тот самый отец, вытащивший второго отца сына Пухова с территории скорби. У майора мелькнула безумная мысль: может, он и его вытащит из ледяного, уснащенного острыми иглами мешка? Окончательно проснувшись, Пухов подумал, что в последнее время ему снятся дурные сны.
— Сказал, что хочет говорить с командиром. Без оружия.
Пухов посмотрел на часы. Половина второго. На небе сияли звезды, но вокруг было так много зла, что небо казалось той самой территорией скорби.
Документы у старика были в полном порядке. Даже слишком в порядке. Одно удостоверение свидетельствовало, что старик является заместителем главы администрации района, признавшего российский протекторат. Оно было подписано марионеточным, сидящим на русских штыках правителем Гулистана, штаб-квартира которого находилась непосредственно в аэропорту — в пятидесяти метрах от готового взлететь самолета. Пластиковая же карточка с фотографией старика утверждала, что этот пожилой и вряд ли шибко грамотный гулиец состоит ответственным наблюдателем миссии ОБСЕ в Гулистане и, стало быть, всякое насилие по отношению к нему есть не что иное, как преступление против человечности, что, как известно, приравнивается к самым тяжким военным преступлениям. Надпись на русском и французском языках напоминала, что виновные в преступлениях против человечности (читай, против старика) неизбежно предстанут перед международным трибуналом в Гааге.
Обветренное в морщинах лицо, натруженные руки выдавали в старике чабана. Но каким-то образом — раз ему дали такой документ — он был вовлечен в политику. Скорее всего, вынужденно.
Старшее поколение гулийцев, в отличие, скажем, от армянских или грузинских патриархов, практически не участвовало в преступном бизнесе. Пухов относился к гулийским старикам, пережившим гонения и ссылки, с симпатией. Не вызывал у него неприязни и этот старик, хотя взгляд его был абсолютно непроницаем и, казалось, безучастен ко всему на свете. Пухов знал, в чем тут дело. Старик переживал глубочайшее разочарование как в русском народе, от которого последние сорок лет в Гулистан шли законы, врачи, пенсии, учителя, сельскохозяйственная техника, вакцина для прививок людей и скота, а ныне — самолеты с бомбами, танки, гаубицы и убивающие гулийцев солдаты, так и в собственном, как бульдозером, сдвинутом войной в ярость и бешенство, народе. Старик не мог не знать, какие деньги имеет на этой войне гулийская верхушка, включая рядовых командиров. Но вряд ли он мог это выразить словами.
