Андрей Воронин - Из любви к искусству
В какой-то момент он посмотрел на часы и понял, что увлекся. Перельман тряхнул головой, отгоняя наваждение. «Что это со мной? – подумал он. – Я словно с ума сошел.» Это действительно напоминало буйное помешательство: он крушил музей с таким наслаждением, словно каждый удар падал не на безответные пыльные экспонаты, а на ненавистные бритые черепа фашиствующих подростков. «А ведь мне нечего делать в школе, – понял он. – Ведь я их по-настоящему ненавижу. Еще немного, и я начну их бить, а может быть, и убивать. Пора бросать все и уезжать отсюда ко всем чертям, пока я окончательно не свихнулся. Тем более что теперь я обеспечен до конца жизни. Черт, до чего же это непривычно: чувствовать себя обеспеченным до конца жизни!»
Он повесил на плечо тяжелую сумку и вышел из музея, не потрудившись закрыть за собой дверь. Сумка висела на левом плече, а в правой руке Перельман держал фомку. Мимоходом он подумал, что если в таком виде его застукает милицейский патруль, то ему даже не станут задавать вопросов, а просто бросят животом на капот машины, заломают руки и защелкнут наручники. Впрочем, сейчас такая перспектива казалась ему очень нереальной. Дело было сделано, оставалось только добраться с добычей домой, засунуть ее в кладовку и начинать оформлять документы на выезд. А Скороходова и его бритых приятелей уже завтра утром начнут таскать на допросы, и их счастье, если они отделаются условным приговором.
Он спустился на первый этаж и сразу увидел, что застекленная дверь в вестибюль открыта. Перельман отлично помнил, что плотно закрыл ее перед тем, как подняться наверх. Конечно, дверь могла открыться сама, вся столярка в школе давно нуждается в ремонте, но все же…
Он вытянул шею и выглянул в вестибюль. Столик с телефоном был на месте, и стул стоял рядом с ним, но вот сторожа на стуле почему-то не оказалось. Это уже было нечто, на что Перельман никак не рассчитывал. Это было опасно.
Он осторожно отступил на шаг назад и глянул вдоль коридора, который вел к мастерским. Из-под неплотно прикрытой двери туалета, через окно которого Перельман проник в здание, сочился яркий электрический свет.
«Старый болван просто решил помочиться, – сказал себе Перельман. – Пузырь у него уже слабенький, вот его и гоняет в туалет по десять раз за ночь. Хорошо, если так. А если он услышал шум? А если даже и не услышал, то он запросто может заметить, что окно не заперто. Чепуха! – прикрикнул он на себя. – Если раньше не заметил, то не заметит и сейчас. Просто старый бурдюк решил помочиться, а я этого не предусмотрел. Надо было, черт подери, лезть через женский туалет…»
Он прислушался, но со стороны туалета не доносилось ни звука. «Стоит над писсуаром и трясет свой кран-тик, – решил Михаил Александрович. – Тужится, чтобы поменьше попало в штаны. Дело, конечно, бесполезное, но мне на руку. Надо сматываться поживее, пока он не вышел и не застукал меня прямо тут…»
Перельман выскользнул в вестибюль и, бесшумно ступая по цементному мозаичному полу, устремился к выходу. Он прошел уже половину расстояния, когда из отгороженной деревянным барьером раздевалки вдруг, как чертик из табакерки, появился сторож. Вид у старика был обеспокоенный: вероятно, он все-таки что-то услышал, но не сообразил, откуда доносится звук, и отправился проверить. «А свет в туалете этот старый осел, конечно же, просто позабыл выключить…» – эта мысль промелькнула в голове Михаила Александровича за тысячную долю секунды. В следующее мгновение он уже растянул непослушные губы в приветливой улыбке, отлично понимая при этом, что улыбаться и что-то говорить бесполезно: в руке у него фомка, на плече висит сумка с украденным сервизом, а наверху остался разнесенный вдребезги музей. Даже если сторож сейчас по глупости и выпустит его отсюда, то утром его наверняка спросят, что произошло за ночь с музеем, и вот тогда-то старик все и расскажет…
Перельман поймал себя на том, что внимательно приглядывается к сторожу. Пожалуй, записывать Михаила Ивановича в старики было рановато. Ему было шестьдесят два, но он все еще оставался довольно крепким и наверняка сильным мужчиной. Конечно, Перельман был сильнее, да в придачу к этому еще и вооружен, но перспектива затеять драку со сторожем ему совсем не улыбалась.
– Михал Саныч? – удивленно произнес сторож, и Перельман понял, что все окончательно пропало: его узнали. – Ты чего это здесь делаешь?
– Я-то? – переспросил Перельман, чтобы выиграть время. Он вдруг понял, что у него есть только один выход из этого глухого тупика. Этот выход претил его натуре, но Михаил Александрович с легким испугом понял еще одно: мысль об убийстве была ему противна, но не настолько, чтобы из-за этого отвращения отправляться в тюрьму. Вперед, мысленно скомандовал он себе и шагнул к сторожу. – Я, Иваныч, у себя в кабинете забыл кое-что. Вот, проезжал мимо и решил заглянуть. Стучал-стучал, да ты спал, наверное, не слышал… Пришлось через окно лезть. В туалете кто-то окно не закрыл, ты уже видел, наверное…
Из-за глухоты сторожа ему приходилось сильно повышать голос, и от этого все время казалось, что он не объясняется, а скандалит. Впрочем, слова уже не имели значения: сторож, похоже, тоже все понял, а если не понял, то почувствовал, и, когда Перельман в очередной раз шагнул вперед, он поспешно отступил и начал пятиться назад.
Перельман поначалу решил, что старик намерен закрыть собой дверь, но сторож миновал дверь и продолжал пятиться дальше.
– Ты, того, Михал Саныч, – бормотал сторож, – ты извини, конечно. Не в обиду, ладно? Но проверить надо. Придется проверить, работа у меня такая. Все-таки ночь на дворе, и вообще… Мне работу терять неохота…
Перельман вдруг понял, что сторож пятится от него не просто так, а к своему столику с телефоном. Если он успеет снять трубку и набрать «02», ему даже говорить ничего не придется: милицейская аппаратура мигом определит, откуда поступил звонок, и наряд будет здесь через минуту-другую – тот самый наряд, который напугал Перельмана в липовой аллее.
– Погоди, Иваныч, – повышая голос, чтобы старый глухарь мог его расслышать, сказал Перельман. – Ты куда звонить собрался? Зачем? Ты ж меня знаешь как облупленного! Неужели мы с тобой вдвоем не разберемся, что к чему?
– Так-то оно так, – с сомнением ответил сторож, кладя руку на телефонный аппарат, – но порядок есть порядок. Не имею я права, Александрович, сам с такими делами разбираться. Ты уж извини. Да они тебя надолго не задержат, не волнуйся.
– Положи трубку, Иваныч, – сказал Перельман.
Владевшее им отчаяние куда-то ушло, уступив место глухому раздражению. Все складывалось так удачно и просто не могло рухнуть из-за какого-то пьяницы сторожа, решившего не вовремя проснуться. Какое он имел право вести себя с Перельманом как с пойманным на месте преступления воришкой? Какое право он имел становиться у него на дороге? Как он смеет разговаривать с учителем в таком тоне? Что он о себе возомнил, этот старый гриб?
– Положи трубку, – повторил он, больше не скрывая звучавшей в голосе угрозы.
Сторож помотал плешивой головой, глядя на него расширенными глазами, и вставил дрожащий указательный палец в самое нижнее отверстие телефонного диска. Перельман взмахнул фомкой. Он ожидал, что аппарат немедленно разлетится вдребезги, как в кино, но тот лишь треснул и немного сдвинулся со своего места. Сторож успел отдернуть руку и отпрянул, все еще прижимая к уху телефонную трубку.
Перельман стиснул зубы и ударил по аппарату изо всех сил. На этот раз телефон действительно разлетелся, да так, словно внутри корпуса взорвался грамм тротила. Отскочивший прозрачный диск, пьяно виляя, покатился по полу, описал длинную дугу и упал. На конце витого телефонного шнура, свисавшего с прижатой к голове сторожа трубки, болтались какие-то электронные потроха. Перельман прицелился как следует и ударил еще раз, срезав укрепленную на стене телефонную розетку как бритвой.
– Не надо звонить, Иваныч, – сказал Перельман. – Сами разберемся.
Сторож хватанул воздух широко открытым ртом и наконец-то выпустил из ладони ставшую бесполезной трубку. Чувствовалось, что он был бы рад заорать во всю глотку, зовя на помощь, но не может выдавить из себя ни звука. Лицо у него приобрело сероватый оттенок, свойственный дрянной оберточной бумаге. Похоже, до него наконец-то дошло, как следует вести себя с педагогом, имеющим высшее образование и работающим в школе, которую ты всего-навсего сторожишь.
Сторож повернулся к нему спиной и бросился бежать с неожиданной при его возрасте и комплекции резвостью. От этой резвости Перельман слегка растерялся. К тому же ему отчаянно мешала висевшая на плече сумка, так что, если бы у старика хватило ума сразу броситься к дверям, он, пожалуй, получил бы небольшой шанс уйти. Однако он так ополоумел от страха, что побежал не к выходу, а в раздевалку, как будто там можно было спрятаться.
