Илья Рясной - Цеховики
— Теперь, Нина Михайловна, давайте вспоминать, когда и какой левый товар привозили в магазин…
Началась обычная тягомотина. Для обвинительного заключения недостаточно самого факта, что расхищалось государственное имущество. Каждый эпизод должен быть задокументирован. Каждая ворованная копейка должна найти свое подтверждение в материалах дела.
Мне в помощь дали старшего следователя из УВД и двух следователей из районных прокуратур. Помаленьку дело пухло, делилось подобно амебе на все новые и новые тома. Я по уши увяз в руководстве следственной группой. Но при этом не должен был забывать о главном для меня, о том, с чего началось дело — о раскрытии убийства Новоселова. Где-то в мешанине новых фактов, лиц, преступлений должна была найтись ниточка, которая приведет нас к убийце. Я это чувствовал. И наконец кое-какие сдвиги появились…
«ВОЛЧЬЯ БЕРЛОГА»
Постепенно, хоть и с трудом, я привыкал к тому, что одиночество мое закончилось. Теперь ежедневно меня будила Нина, не забывающая привычно заметить, что вставать надо с первым лучом солнца, а сон допоздна вреден для здоровья. Сколько же шума и суеты теперь было по утрам. Нина делала асаны на коврике, и ее приходилось обходить, как книжный шкаф, да при этом еще стараться не задеть, чтобы не сбить концентрацию сознания на циркуляции внутренней энергии. Сашка кричал, что не хочет надевать рубашку, поскольку она не понравилась какой-то Танечке из его группы. Судя по ранним замашкам, из сынули вырастет тот еще франт и бабник.
Я жевал совершенно безвкусный бутерброд с сыром и тупо смотрел на экран телевизора, по которому шла новая программа «Девяносто минут». Какой дурак ее придумал? Кого в семь утра интересуют занудные новости?
Миловидную дикторшу сменили хлыщ-обозреватель и интервьюируемый профессор-психиатр из Института судебной психиатрии имени Сербского.
— Кому нужен затертый миф о психиатрическом терроре в СССР? — вопрошал обозреватель. — Откуда берутся так называемые «узники психбольниц»?
— Человек может быть одержим любой патологической идеей, — обаятельно улыбаясь, разъяснял профессор. — Он Может считать себя пророком, экстрасенсом, мессией. Или правозащитником. В любом из этих случаев он будет нести свои патологические реформаторские идеи, являющиеся Плодом болезненного сознания, в массы…
— Ты чего не ешь? Высококалорийная пища должна потребляться с утра, а ты наедаешься вечером. — Нина разогнулась после очередной асаны, во время которой она напоминала Соловья-разбойника, завязанного Ильей Муромцем в морской узел.
— Ничего. Скоро куплю калориметр. Потом займусь йогой. И вообще есть брошу.
Нина присела за стол, поставив перед собой тарелку с каким-то вегетарианским салатом.
— У нас сегодня вечером гости.
— Кто?
— Нина Меркулова, Катя и Володя.
Это соратники Нины по здоровому образу жизни. Сейчас они носились с идеей создания в городе ассоциации «Здоровье. XXI век». Значит, весь вечер они будут сидеть, пить чай из редких трав и трепаться о системе Порфирия Иванова и об экстрасенсах.
— Думаю, мое общество не обязательно?
— Покажись хотя бы. Они думают, что ты от них прячешься.
— А что? И прячусь. Еще немного — и они кусаться начнут. Слышала, что психиатр говорит по телевизору?
— Темный ты, Терентий. Тундра… Посмотри, на кого похож. Синяки под глазами. Цвет лица нездоровый. Никак я не займусь твоим воспитанием.
— И не надо.
— Какой-то ты в последнее время смурной стал. Что-то не то? — вздохнула Нина. — Мы с тобой почти не видимся. Давай хоть в театр сходим, мы же нигде не бываем.
— У нас в городе дрянной театр.
— Ну, в кино.
— Заходи на работу. Я тебе видик покажу.
— Да я не о том, — махнула рукой Нина.
Из отпуска она вернулась какая-то не такая. Красивая, загорелая, она будто приподнялась над суетой, над необходимостью тянуть от зарплаты до зарплаты, над этой тесной хрущевской квартирой. Я почувствовал, что ей со мной становится тесно. Мне стало грустно, потому что я любил ее… А с другой стороны, чему удивляться, если в одной квартире живут два чокнутых. Один свихнулся на работе и думает только о сроках содержания под стражей, допросах и обысках, а другая — на йоге и медитации.
— Ты сегодня отводишь Сашка в детсад, — сказала она.
— Хорошо. Но ты забираешь его вечером. Я буду занят.
— Где сегодня будешь?
— Где, где… В тюрьме, где же еще…
Следственный изолятор номер один именовался в народе «старой крепостью», что внешне соответствовало действительности. Старая дореволюционная тюрьма действительно напоминала крепость, ее силуэт был изломан башенками и вышками. Здание вполне могло бы попасть в число достопримечательностей города, вог только колючая проволока портила фасад.
Все изоляторы похожи друг на друга. Прежде всего запахом хлорки. И запахом (мне иногда казалось, что я ощущаю именно запах) сломанных судеб, страданий, боли. Скольким с. а. (следственно-арестованным) открывались отсюда леденящие кровь виды — кому на заснеженные колымские просторы, кому прямо на кладбище. Скольким отсюда уже не было возврата. Следственный изолятор — врата в ад, в ГУЛАГ, как это называлось раньше, в систему ИТУ, как она называется сейчас. Здесь, как нигде, испокон веку были сконцентрированы злоба, отчаяние, страх, предательство, насилие. Здесь с давних времен собирался гнилой человеческий материал. Те, кто по глупости шагнул в пропасть или по зову души посвятил себя злу.
До революции на тюрьмах, где не оставалось заключенных по причине отсутствия преступников, вывешивались белые флаги. Над «старой крепостью» в обозримом будущем взовьется белый флаг, если, конечно, тюремная администрация не вывесит его в знак капитуляции перед преступностью. С каждым годом в этих каменных хоромах становится все больше и больше обитателей, и они приобретают все более нечеловеческие, сатанинские черты. В 1987 году Садыков и товарищи, на которых было семь убийств, являлись жутковатой достопримечательностью «крепости». Когда же двадцатый век перевалит за девяностые годы, бандиты, на которых десять-пятнадцать трупов, перестанут кого-то удивлять. Всего через три-четыре года постперестроечная Россия захлебнется кровью и на мертвечине будут пировать мерзкие стервятники и невиданные упыри.
В восемьдесят седьмом случился неожиданный провал — резко снизился поток поступающих в «крепость». Тому было две причины. Первая — начался натиск гуманизма и от следственных работников стали требовать максимально ограничивать меры пресечения в виде заключения под стражу. Вторая — два года жестокой антиалкогольной кампании привели к резкому спаду преступности на почве употребления зеленого змия. Ошалевший от обрушившихся напастей и километровых очередей у винных магазинов народ стал на самом деле пить меньше, а нет пьянки — нет и драки. Нет драки — нет поножовщин и убийств. Впрочем, короткая передышка обещала вскоре закончиться. Народ приспосабливался пить одеколон, нюхать дихлофос, гнать самогон, молодежь постепенно переходила на наркотики и таблетки. В скором времени бурное развитие кооперации послужит запалом к невиданному взрыву организованной преступности.
В восемьдесят седьмом для системы исправительно-трудовых учреждений начинались плохие времена. Росли как грибы общественные организации, состоящие из худосочных и нервных младших научных сотрудников с кашей в бородах, из полусумасшедших дамочек и профессиональных воров, ставящих своей целью «доведение содержания заключенных до уровня, принятого в цивилизованных странах». Уже шастали по тюрьмам разные правозащитники, со слезами на глазах выслушивавшие обычную зековскую трепотню о зверствах милиции и администрации. Уже хлынул в средства массовой информации поток невежественных, амбициозных и безобразно однобоких материалов о произволе сотрудников МВД и о беспросветной зековской доле.
Результаты не заставили себя долго ждать. В 1989 году «крепость» взорвется безумным разрушительным бунтом, и сотрудники МВД, запуганные обвинениями в нарушении прав человека, будут растерянно взирать, как озверевшая толпа избивает представителей персонала, забивает до смерти арестованных, заподозренных в работе на оперчасть. И прокурор с начальником УВД будут с беспомощно-просительными интонациями уговаривать зеков проявить благоразумие и сдержанность, обещая удовлетворить их требования. В 1990 году здесь произойдет захват в заложники двух женщин-выводных. И опять будут куражиться обнаглевшие урки, выдвигая требования то о вертолете, то об автобусе с двумя миллионами рублей… Через три года СИЗО стараниями вора в законе Корейца, этапированного из Оренбургской области и пообещавшего устроить ментам кузькину мать, взорвется вновь. Опять запылают корпуса, опять польется кровь. Но это будет уже другое время. Возобладают несколько иные подходы. ОМОН с подразделением спецназа ИТУ размажут бунтарей по стенке, во время усмирения беспорядков «случайной» пулей будет застрелен вор в законе Кореец, и память о расправе въестся в эти стены. Урки время от времени будут продолжать бузить и наглеть, в основном это будет бумажная война, но на тонны жалоб наконец тоже станут плевать. Время от времени будут разгораться голодовки. Последняя — в мае девяносто пятого с требованием оснастить каждую камеру холодильником и телевизором, а также улучшить рацион питания. На фоне голодающих рабочих и растущей нищеты все это довольно цинично, но требования будут всячески подхвачены центральными газетами. «Надо, чтобы наши зеки сидели, как на Западе. Мало ли что они убийцы, рэкетиры и подонки. Даешь права человека!..» Все в будущем. Все в страшных девяностых годах. А пока мы только подходили к порогу великой криминальной революции…
