Джесс Уолтер - Гражданин Винс
— Поверить не могу, что ты просто сидел и думал, что я…
— Ты мог бы и поточнее выражаться. Разве не ты сказал, что не дашь мне выйти сухим из воды, не получив некоторую… компенсацию?
Андж рыдает, смех вырывается со свистом. Он кладет руку на плечо Винса.
— Ты думал… о, господи… господи, господи, господи. Оборжаться просто!
Теперь смеется и Винс. Они оба пополам сгибаются от смеха, задыхаются, шлепают ладонями по приборной панели.
Наконец Андж вытирает глаза и качает головой.
— Боже, ты мне нравишься, пончик. Жаль, что не можешь тут остаться. С тобой весело. И чтобы ты знал: если бы я собирался это сделать, мы всегда отправляем для этого двоих. — Он морщится, словно откусил кислого. — В одиночку напряжно.
Винс вытирает глаза рукавом.
— Тогда чего хочет Джон? В чем заключается… компенсация?
Последнее слово снова повергает Анджа в хохот. Он багровеет, словно перед сердечным приступом, бьет себя в грудь, складывает из пальцев пистолет и наставляет на Винса, тот роняет голову на колени, рыдая от смеха.
— О Гос-по-ди! — произносит Андж, снова обретя дар речи. Отсмеявшись, он лезет в карман, достает рулончик купюр и вкладывает его в руку Винса. — Так. — Переводит дух. — Вот чего хочет от тебя Джон. Берешь бабки, чешешь в свой Мухосрантаун, куда ФБР отправляет всех дятлов, покупаешь ствол и стреляешь этому мозгляку Рею-Пруту между его лживых гребаных глаз.
Глава VI
Чикаго, штат Иллинойс / Колумбус, штат Огайо
2 ноября 1980 г., воскресенье, 4:13
Он уходит в туалет, чтобы остаться в одиночестве, как часто теперь поступает. Снимает ботинки и неподвижно стоит перед зеркалом, всматриваясь в чужое бледное лицо: русые волосы поседели, и весь он словно тает — улыбка 1976 года давно померкла, уголки глаз опустились. Он открывает горячую воду. Там, за стеной, комната наполняется звуками шагов и приглушенных голосов… встревоженным переглядыванием. Уходя оттуда, он понимал, что у них только одна тема для дискуссии: как обуздать его, как отвлечь от вредных инстинктов. Он знает, какие чувства скрываются за внешним почтением. Давным-давно они убедили его в том, что он недостаточно тверд, недостаточно решителен, слишком религиозен. Давным-давно они убедили его в том, что не могут позволить ему доброжелательное простодушие — его упрямое убеждение в одном: делай все, что в твоих силах, и мир станет лучше. Он сам себе злейший враг.
Теперь он с ними согласен: их долг — защищать его от него же. Их общий враг смотрит на него из зеркала. От горячей воды поднимается пар. Он кладет бумаги для брифинга на тумбочку и подставляет руки под кран, держит их сколько может вытерпеть, радуясь хоть какому-то физическому ощущению, отвлекающему его от собственных мыслей.
— Ой! — Он трясет красными ладонями и ждет, что кто-нибудь войдет, услышав его возглас.
Это временное одиночество доставляет ему какое-то неестественное удовольствие. Он никогда не бывает в одиночестве, но тем не менее всегда один… и чем больше народу в комнате, тем более он одинок. Он проводит теплыми мокрыми руками по лицу. А потом… если все провалится… что тогда? Гольф? Пойти на телевидение? Вернуться домой? Что делают люди, когда это заканчивается? Когда взобрался сюда и тебя отправили обратно — несолоно хлебавши. Временами он забывает, что речь идет и о нем… о его жизни, о том, что в основе дела стоит человек. Каделл[27] в результате опросов получит новую кучу чисел и скажет будничным тоном, что по-прежнему остра основная проблема: люди так и не полюбили его. Не его администрацию или полицию, а его самого. Остальные в комнате будут кивать и делать пометки в блокнотах, будто разговор идет о тарелке супа или телепрограмме, и он последует их примеру, но внутри поднимется голос, слабый, но настойчивый: «Подождите! Это же Я! Они не любят МЕНЯ!» Вот удивительная вещь: опросы показывают, что он лучше своего оппонента, умнее, более склонен к сочувствию и менее способен втянуть их в катастрофическую войну… и все равно им подавай того, другого.
Иногда он спрашивает себя: «Кто эти люди?» Кто эти люди, которые, зная о человеке, что он добрый, умный, честный и щедрый… не любят его? Что они за люди? Он все время вспоминает слова Каделла, проводившего опрос общественного мнения, — слова, с которыми тот обратился прямо к нему во время одной из их немногочисленных встреч: «Послушайте, проблема вот в чем: вы напоминаете им об их слабостях».
Порой ему кажется, что он тоже сидит по другую сторону и вместе со всеми этими людьми в комнате смотрит на шута напротив как на загадку, которую можно разгадать, как на товар, который нужно выгоднее продать. Именно в такие моменты он извиняется и уходит в туалет… чтобы увидеть собственное лицо в зеркале, убедиться, что оно на месте.
Он выключает воду и берет с тумбочки папку для брифинга. Открывает ее еще раз, словно мог пропустить что-то в отчете об условиях освобождения: невмешательство; возврат состояния шаха; размораживание счетов; закрытие уголовных дел. И даже в этом случае заложников будут освобождать по нескольку человек за раз, растянув процесс на месяцы.
Три месяца назад это можно было бы считать хорошей новостью. Три месяца назад вразумительное зрелое участие в переговорах с той стороной было бы гигантским шагом вперед. Но сейчас, за два дня до выборов… это ничто. Неуспех, не новость. Ничего большего, чем оно есть. Плохая погода. Неделями он выслушивал настойчивые голоса, убеждавшие его в том, что война Ирана с Ираком — единственно возможный ответ. Оружие в обмен на людей. Он сопротивлялся, но теперь понял, почему разговоры не прекращались. Для него это был единственный шанс победить.
Вместо этого он искренне надеялся, что можно договориться, что иранский парламент выдвинет разумные условия. А теперь… Какую фразу Джоди[28] постоянно повторяет? Ее произнес студент в маске, стоя на ступеньках посольства в те первые дни: «Мы поставили Америку на колени».
Не Америку поставили, а его самого.
Кто эти люди, уверенные в том, что виноват он, принимающие пустые угрозы за храбрость? Разве нормальный человек захочет вести их за собой?
Он смотрит на часы. Роз[29] звонить рано. Воскресенье. Чикаго. Воскресенье в Чикаго. Он вспоминает свой график: встреча с черными священниками. Этот день должен был стать ключевым во всей предвыборной кампании, последний сильный удар, который подкрепит адову работу. Он собирался повернуть эту реку сегодня и шел к своей цели долгие недели, двадцать четыре часа в сутки, прочесывая Восточное побережье, ночью улетая на Западное, собирая профсоюзы, учителей и нацменьшинства.
Они не любят его.
Воскресенье. Чикаго. Иногда дома, не в силах спать воскресным утром, он вставал рано, осторожно, чтобы не потревожить Роз, тянулся к прикроватной тумбочке за Библией и проводил рукой по страницам с золоченым срезом, думая об уроках в воскресной школе, которые идут в этот день. Он позволял книге открыться самой. Вот и теперь ему хочется сделать то же самое, но он знает, как отреагируют люди в комнате: будут рассматривать свои ботинки или закатывать глаза. На «Борту № 1»[30] есть Библия. Должна она быть и в гостиничном номере. Без сомнения, там найдется кровать, а рядом и Библия. Или теперь ее перестали класть в гостиничных номерах?
Воскресенье. Чикаго.
Он закрывает глаза и пытается представить хрустящие мягкие страницы с золоченым срезом, раскрывающуюся книгу, вспоминает «Псалмы Давида», такие настойчивые и безнадежные, мольбы сильного человека, плач царя: «Рассуди меня, Господи, ибо я ходил в непорочности моей»[31].
Он открывает глаза, вытягивает руку и дотрагивается до своего отражения в зеркале. Холодное стекло.
«Тут у нас два пути», — сказал Джоди, когда он выходил из комнаты, а потом обе стороны изложили свои варианты, два способа, которыми можно использовать эти условия для получения политической выгоды. Сторонники жесткого курса утверждали, что ему следует потрясти кулаком и заявить: «Нет! Эти условия неприемлемы!» Флаги и кулаки. Президентский взгляд.
«Год спустя мы отказываемся подчиниться условиям Ирана. Мы не станем заложниками». Этот вариант представляется ему мечом. Перерейганить Рейгана, как кто-то сказал. Второй путь — провозгласить победу. При условии, что условия подходящие, и освобождение заложников — чистая формальность: «Это дело времени. Было дано официальное подтверждение». Свое искусство управлять государством противопоставить агрессивности оппонента. Он видит себя пастырем. Вот они — возможные варианты. И подтекст таков: еще есть время устроить благополучный финал.
