Эльмира Нетесова - Закон - тайга
С работы вернулись вместе.
Горилла сегодня впервые понял, как выматывается его баба в тайге в одиночку. Легко ль самой везде успеть? Да еще дом, дети и он на ее голову свалился.
До ночи то стирка, то уборка, то жратва. Спать ложится за полночь, а встает до света. Долго ли так протянет? Да еще и он — мужик все ж… Свое требует.
Горилла впервые понял, как ошибался, считая основной заботой о семье деньги.
«Ими рубаху не выстираешь, в хате не приберешь», — и, поспорив сам с собой, впервые наносил воду в бочки, нарубил дрова, подмел в избе.
Не все гладко получилось. Расплескал воду в коридоре. Подмел лишь посередине, углы не доглядел. Ольга и тому радовалась. Уже помощь. Весь вечер то по плечу погладит, то по голове, то щекой прижмется, все благодарит, что и на работе, и дома помог. Горилла совсем растаял.
Да и что там говорить: ведь тот впервые за свою жизнь домашнее есть стал. То борщ, то блины, то картошку тушеную. Все сытное, вкусное.
Впервые в чистом белье стал ходить. И бриться после каждой бани.
Ему вспомнилось, как не узнала его Оля, когда он вернулся в первый раз из бани побритый и подстриженный. Да и не только она.
Шел он по Трудовому эдаким фертом. Еще бы! К бабе, в теплую постель! А тут Дегтярев навстречу. Вылупился. Не узнал. Да и немудрено! Без бороды и усов, без шевелюры дрыком из Гориллы обычный Гриша получился. И лицо — чище и куда как пригожее, чем у других. Это уже Оля сказала. Но тоже не сразу. Вначале отшатнулась, не признав. В глазах — лед.
— Вам кого? Хозяина пока нет! — полоснула резко.
Горилле приятно стало. Хозяином назвала. Значит, признала своим. И рассмеялся громко. Ольга на шее повисла. Как девчонка.
Конечно, и в прежнем виде был дорог. Но теперь в люди выбиваться начал. Вон Дегтярев и вовсе перестал его навещать, видно, отпала надобность в проверке. Оно и так заметно — делом занят. В барак к фартовым заглянуть некогда. Все помалу, а день прочь.
А тут уж очень понравилось Гришке хваленым Ольгой быть. Да и себе спокойнее — баба на глазах все время. И теперь всякий день в тайге вместе. Так оно и веселее, и дело быстрее спорится. К вечеру вдвоем много успевали. Вдобавок грибов, ягод да орехов запасли, благо осень затяжной оказалась.
Ольга, подождав немного с оформлением Гришки в лесоводы, через месяц пошла к Дегтяреву. И тот, онемев от удивления, сказал:
— Я годами не мог его в тайгу на работу выгнать. На голодном пайке держал, ругал, уговаривал — не получилось. А тебе как удалось? Ведь он меня за разговор о работе обещал убить. А ты сумела! Ну и Оля! Конечно, оформим все. Просто не знал я!
л п Спасибо тебе, что сумела сладить. Видно, больше свободы
и своих законов полюбил тебя фартовый. А любовь — великая штука! Она, как дар, не всякому выпадает.
— Кто знает? Может, совестно стало иль меня пожалел? Только пусть он со мной работает. Не за спасибо, — попросила баба. И добавила: — И так целый месяц ишачил без копейки. А у меня дети. Легко ли вчетвером на мою зарплату жить?
— Уладим, Оля. Сам в лесхоз съезжу. Завтра. И сразу все сделаю, — пообещал Дегтярев.
Когда через три дня Гориллу вызвали в сельсовет, тот встревожился:
— Чего им надо?
Этот же вопрос задал с порога секретарю. Та кивнула головой на старичка кассира. А тот, нацепив очки, пробежал глазами список, споткнулся на фамилии Гришки и, поманив костлявым пальцем, предложил:
— Распишитесь в получении зарплаты.
Горилла взял ручку. Расписался впервые в жизни в ведомости на получение заработанных денег.
Ох и мало их в сравнении с теми, какими он ворочал!
— Как жить на них? Один раз в кабаке кутнуть не хватит. А уж прибарахлиться и тем более, — сунул в карман небрежно. Придя домой, выложил зарплату на стол, — желваки на скулах заходили. Молчал, а на душе свербило: «Ведь мужик. Совестно такие копейки приносить. На них не только детям, паршивому сявке ни в пузо, ни на плечи. Нет, без фарта не протянешь», — курил он папиросу за папиросой. И решил навестить законников, взять свою долю из общака.
Фартовые встретили его так, будто он никогда не покидал барак. Поднесли выпить. Жратвы на стол натащили сявки.
Горилла приметил, что на его постели никто не валялся. Она в полном порядке. Словно не покидал фартовых законник.
Ни слова упрека, ни одного вопроса никто не задавал.
Горилла выпил. Как всегда, винтом из бутылки. На душе потеплело. Кенты все понимают. Зачем объяснять? Он слушал их рассказы о работягах, делянах и балдел. Выходит, скучал, но давил в себе. А зачем?
Еще бутылка оказалась перед Гришкой. Кто это спросил, где борода?
— В транде сгорела — дыма нет! — ответил, как всегда.
Плюгавый предложил в рамса.
— Э-э, нет, по кайфу не хочу, — помахал пальцем перед усохшим мурлом кента. Тот осклабился:
— Слабо?
— Не слабо, козел! Не хочу!
— А может, срежемся? На бабу?
— Какую? — удивился Горилла.
— На твою. Всего на ночь…
Не рассчитал Плюгавый, не мог предположить. Горилла вмиг протрезвел. Взмах ладони. Плюгавый выкручивал рожу из кулака Гришки, а тот давил пальцами, что клещами. Дышать нечем.
— Отпусти кента, Горилла! — потребовали подступившие фартовые.
— Отвалите, падлы! — рявкнул Гришка.
— Добром прошу, пусти! — потребовал медвежатник.
И Горилла понял. Его подпоили, чтобы оттрамбовать. Если не хуже…
Он отшвырнул Плюгавого и сказал:
— Кто первый? Налетай! — но рванулся сам, не ожидая первого удара, на бывших кентов. Кулаки его молотами заработали. В ход шли ноги, голова. К нему никто не успевал даже прикоснуться.
Надоело крошить поодиночке, сорвал дубовую лавку с гвоздей-соток, пошел ею махать.
В бараке запахло кровью. Кто-то под шконку улетел, другой из угла отбивался, большинство из барака выскочили — кому невмоготу с кровавым рылом трамбоваться дальше. Иные на шконки убрались, пока ребра не все поломаны.
— Кто еще? — озирался Горилла, когда последний фартовый свалился в проходе меж шконок. И вдруг почувствовал боль в плече… Старый мокрушник промахнулся впервые в жизни. Взял немного выше сердца. Метнул перо, но дрогнула рука. И промазал.
Горилла двинулся на него. Мокрушник понял просчет и, зная, чем платить придется, долбанулся головой в окно, вылетел в него пулей.
До глубокой ночи ждал Горилла, пока оклемаются кенты. Те подходили робко. Усаживались поодаль. Мировую Горилла не принял. Бутылку не тронул. Сказал громко:
— Линяю от вас. Насовсем. В откол ухожу! Хотел вернуться. Но пропала охота! Гоните мою долю! И кранты! Завязываю с фартом. А какая падла сунется — калган на месте раскрою. Не приведи с бабой иль с детьми что утворите, всех размажу. Разом. Виноватого искать не стану! Усекли, заразы? Гони башли!
Забрав со стола свою долю, рассовал деньги по карманам, за пазуху и пошел из барака не оглядываясь.
Ольга не спала. Ждала его у стола. Едва вошел, навстречу встала:
— Гришка, милый, что долго? — и вдруг нащупала прорезанный пиджак. Побледнела: — Кто тебя?
— Упал, — слабо отодвинул жену. И предложил коротко: — Посумерничаем, кентуха?
— Давай. Завтра выходной. — Она согласилась тут же.
— Я башли принес. Свои. Моя доля. Детям надо. Они растут. Пусть в грамоту пойдут. В начальство. Чтоб в люди вышли. И жили б по-человечьи. Без нужды. Вот, возьми, — вытаскивал деньги на стол. — Прибери их. Детям сбереги. Хоть один прок будет от них.
— Откуда взял? — изумилась баба.
— Да не отнял, не убил, не ограбил. Мои они, от прошлого. Не мне, так все равно в пользу не пошли бы. Не в крови они, не заплаканы и не прокляты. Не бойся, — успокаивал Горилла бабу, испуганную, растерявшуюся перед кучей денег. — Бери. Да на детей трать. Чтоб лиха не знали. Прирос я к ним. Словно к кровинам своим. Они меня, корявого, отцом назвали, Сами. Это мне в радость. Знать, для них, чистых, не совсем уж я пропащий. Дети человека не по трепу, сердцем чуют.
Ольга унесла деньги, сунула в сундук на дно. Когда вернулась, сказала, где спрятала.
— Чего колешься? Я не прокурор. Помни, Оля, я фартовый. Не за башли спрошу. Они — пыль. Ты — моложе меня. Разлюбить можешь. Другого приласкать…
— О чем ты, Гриша! — И баба, молчавшая о своем горе, призналась во всем мужику.
— Не погиб, значит? А коль вздумает фраер вернуться к детям?
— Да не нужны мы ему, Гриша. Ни дети, ни я. Когда уезжали, он мимо прошел. Не оглянулся, не спросил. Он даже адреса не знает. И я — не сума переметная. Ты мой муж. От него и сердцем отвыкла. А дети его совсем не знают. Чужой он им. Верно, правду говорят, не тот родной, кто родил, а кто выходил…
— А что, если я детей на себя запишу, когда свободным стану?
— Это тебе решать. Ты и незаписанный отцом стал. Вон как Нюрка тебя любит. Спать не хотела, тебя ждала. Сережка к ужину ждал. Переживали, — призналась баба.
